– С тобой все в порядке? Ее глаза блестят, отражая море. – Все хорошо. Нет, не хорошо, думаю я, ты, чтоб тебя, беременна. – Ладно, пойдем в дом. – Мам, я решила оставить ребенка, – выпаливает она. Я очень медленно оборачиваюсь. – Что?! Она накрывает ладонью плоский живот. – Я не стану от него избавляться. – Но… Но… – Мир накреняется, меняет ось, как будто кто-то взял его в руки и положил обратно, но на другой бок. – Тебе не обязательно прямо сейчас решать. – Я уже решила. – Что? Но… – Мой голос дрожит. Я с трудом узнаю девочку, стоящую передо мной. Она все больше кажется мне не моей, а своей собственной. Опасаясь загнать ее в угол, я как можно осторожнее подбираю слова. – Ты в расстроенных чувствах из-за бабушки. Когда смерть подходит так близко, нас невольно влечет к новому началу… К новой жизни. Она качает головой. – В твоем возрасте вполне естественно хотеть ребенка, пусть и подсознательно, – продолжаю лепетать я. – Это гормоны. Природа делает все для сохранения вида. Это… Это такая биологическая уловка. Она густо краснеет, словно вот-вот расплачется, и отводит взгляд, закусив губу. – Я так и знала, что ты запаникуешь. – Я не паникую. – Паникую. – Энни, прошу тебя… – Я не планировала беременеть, понимаешь? Это настоящая катастрофа. Но она уже случилась. И мне невыносимо даже думать о… Дело не в моральных принципах, мам. Просто этот ребенок для меня уже существует. Я… я сама не ожидала, что так будет. – Энни тяжело выдыхает, как будто устала объяснять. – Слушай, может, прогуляемся по пляжу? Я бы лучше там поговорила. Так странно находиться в бабушкином доме в ее отсутствие. Лучи предзакатного солнца глазурью ложатся на твердые, ребристые песчаные гребни. Мы разуваемся и несем обувь в руках. Если бы наша семейная жизнь не превратилась в такой спутанный колтун, это была бы настоящая идиллия: мама и дочь проводят время вместе. И от этого на душе еще тяжелее. Я слушаю Энни, и мои глаза наполняются слезами. – Я все погуглила, – заявляет она с серьезным видом, взбодрившись от морского воздуха. – В Кембридже теперь есть ясли для детей студентов, стипендии для молодых мам и все такое. Я не первая, правда. Я смогу сделать все, что собиралась. Просто по-другому. И на год позже. Сделать все, что собиралась? От этой смеси наивности с мужеством мне хочется плакать. Моя маленькая девочка. Жизнь ее еще не потрепала. – Энни, тебе восемнадцать лет. – Почти девятнадцать. – У тебя вся жизнь впереди. Я… я даже слов подобрать не могу, чтобы объяснить тебе, какое это большое дело. Материнство. Просто огромное. Оно ограничит твой выбор, твою свободу. И главное… Назад дороги не будет. – Я не осмеливаюсь рассказать ей о той минуте, когда она только родилась и ее, блестящую, едва вышедшую из утробы, положили мне на живот, и она посмотрела мне в глаза, будто говоря: «Так вот ты какая». И как это мгновение было – и до сих пор остается – самым важным моментом в моей жизни. – Никто не знает, каково это, пока оно не случится. Тебе только кажется, что ты знаешь, а потом тебя будто раскатывает по рельсам товарняк. – Ну спасибо. – О, Энни, я счастлива быть твоей матерью. Твое рождение в корне изменило мою жизнь. Я… – Я возмутительным образом начинаю плакать, как будто пытаюсь перетянуть внимание на себя. Здесь столько всего смешалось. Слишком много чувств, которые я толком не могу облечь в слова, тлеют в глубине этого разговора. И я заслуживаю осуждения. Я виновата. Если бы мне не взбрело в голову уйти от Стива прямо сейчас, Энни не сбежала бы сюда на лето и не познакомилась бы с голубоглазым Эллиотом. – Все образуется, мам. Ее слова меня добивают. – Это я должна тебя успокаивать. – Но ты не можешь, так ведь? – вскидывается она. Я чую ее тщательно сдерживаемый гнев, приглушенный и вязкий, как чернеющие комья водорослей на берегу. Накатывает приливная волна, и мы отскакиваем подальше от воды. – Я не стану притворяться, что тебе будет легко, Энни, – повышаю голос я, перекрикивая шум моря. – Я не стану тебе врать. Она фыркает. Ее джинсы намокли. На длинных рыжих ресницах блестят капли морской воды. – Энни… – Значит, ты беспокоишься не о том, что подумают твои друзья? – Нет! – Хотя теперь, когда она об этом заговорила, я осознаю, что вряд ли стану писать об этом в соц сетях на правах самодовольной будущей бабушки. И не ждет меня никакая свобода в среднем возрасте. Интересно, кому Энни успела рассказать. Может, весть об этом уже разнеслась по всем знакомым и мамаши принялись остервенело забрасывать друг друга сообщениями, испуганно обмениваясь неискренними выражениями сочувствия и собираясь немедленно отвести дочерей к врачу для установки гормонального имплантанта. В среде родителей давно существует этот невысказанный страх, что беременность – заодно с суицидом и расстройствами пищевого поведения – заразна. Наши умненькие золотые девочки должны изменить мир, а не менять подгузники. – Ты всегда говорила мне прислушиваться к собственной интуиции и не обращать внимания на то, что говорят другие. Я тут же жалею о своих словах. – Бабушка бы поняла. – Ее голос надламывается. Что бы сделала мама? Наверное, приняла все как есть. Поселилась бы с Энни, если бы та попросила, предложила бы свои услуги в роли прабабушки и няни в одном флаконе. Больше всего на свете мама любит малышей. Волна с шипением отползает. – И какое место во всей этой истории ты отводишь Эллиоту? – осторожно спрашиваю я. Энни смотрит в темнеющую морскую даль, скрестив руки на груди. Ее волосы развеваются. – Подальше от меня. Может, пытаясь доказать, что со мной все в порядке, я создала для нее слишком радужное представление об одинокой жизни. – Энни, люди же не острова в открытом море. – Мое тело – мое дело. – Это уж точно. – Его мать сказала мне по телефону, что Эллиот уже встречается с другой. – Она отворачивается, сдерживая слезы. – Я не питаю иллюзий. – Ну, тем не менее, он все же приезжал сегодня чуть раньше. Хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Энни резко поворачивается ко мне, разинув рот. – Вы с Эллиотом виделись? Я киваю. – Он приехал сюда из самого Лондона. Но дожидаться тебя не стал. Думаю, ему не очень хотелось сидеть тут со мной. Разговор получился несколько напряженный. Прости, что сразу тебе не сказала. – Я пытаюсь выдавить улыбку. – Ты немного сбила меня с толку. На ее лице мелькают миллионы микроэмоций. Прилив несется к берегу с новой силой, ручейки начинают оплетать мои щиколотки. Пальцы ног онемели от холода. – Энни, и еще кое-что… – Я делаю вдох. – Ты оставила папку на журнальном столике. – Энни быстро моргает, щеки, усыпанные веснушками, бледнеют. – На обложке написано «Лето 1971», помнишь? – Я… я нашла ее в бабушкином столе. – Она сверкает глазами, уходя в оборону. Горизонт темнеет, превращаясь в чернильную полоску. – А что, нельзя? Недоверие опутывает нас холодом, как море. Я готова стукнуть себя за то, что упомянула эту папку. Почему нельзя было просто притвориться, что я ничего не видела? Спустить все на тормозах? Наша запутанная, болезненная семейная история похожа на громоздкий клубок лески, выброшенный на берег неподалеку. Энни в такую минуту этого всего точно не нужно. Ощетинившись, она разворачивается и начинает подниматься по топкому пляжу. – Пойдем домой, – говорю я, догоняя ее и показывая, что тема закрыта. – Тебе пора поесть. Я слишком поздно слышу характерный рев. Энни кричит: – Ну вот опять! Давай просто не будем говорить про это лето! Давай сделаем вид, что ничего не было… А в следующую секунду гигантская одиночная волна налетает со спины и окунает нас в бурлящую соленую черноту. 18 Рита