Девушка медленно встала, снимая с плеча копье. У нее не было голоса, так что она позволила взгляду говорить за себя, медленно окидывая им Тротуарных Монахов, словно сердце и не думало заходиться бешеной дробью. Она приготовилась к рывку. Звук бьющихся крыльев становился все громче, и высеченный из гранита полноразмерный ангел неторопливо опустился во двор. Едва увидев ее, Иезекииль покачал головой. Бет посмотрела сквозь проковырянные в поющей осанну маске отверстия и представила зрачки, сужающиеся от ненависти. – Вероотступница и барыга, – голос Иезекииля был сух, словно пыль. – Оба сразу. Это… почти разочаровывает. Взять их. Статуи пришли в движение невероятно быстро. Бет почувствовала, как каменные пальцы сомкнулись у нее на руке. Вывернувшись из захвата, она ударила копьем. Камень треснул, и пыльный голос застонал. Девушка развернулась и чиркнула по ногам другого Монаха. Они оказались слишком быстры для ее глаз, но Бет чувствовала их через улицу и двигалась, не задумываясь, что делает. Ее босые ноги высасывали буйную энергию города, и она подстроилась под их скорость, скользя меж невидимых рук, словно сам воздух был смазан маслом. Бет била по коленям и локтям, используя только рукоятку копья, но била яростно. Статуи падали вокруг со звуком рушащихся зданий, и на долю секунды она вернулась на Поля Сноса, под мрачные тени кранов Выси. Мелькнуло каменное крыло, врезаясь ей в челюсть. Голова откинулась назад, что-то острое пронзило язык. Кровь наполнила рот вкусом горячего асфальта. Бет споткнулась и упала назад. Статуи окружили ее, почти заслонив сияние испуганного Свечника, потевшего от натуги горошинками чистого света, отталкивая смыкающихся Тротуарных Монахов своими полями. Камнекожие расступились, и над нею вознесся Иезекииль с крыльями, вытянутыми в тонкий силуэт: Иезекииль-фанатик, Иезекииль, последовавший за нею, советовавший и утешавший. Иезекииль, чью веру она разрушила, объявив его Богиню мертвой. Бет сплюнула кровь и оскалилась в безмолвном стоне, приготовившись к обрушивающейся на грудь ноге. Но ничего не случилось. Тротуарные Монахи стояли, словно стали обычными статуями: словно между их животами и спинами не было ничего, кроме твердого камня. Секунды текли одна за другой. Бет неуверенно поднялась на ноги. Теперь лица статуй казались пустыми, но девушка чувствовала исходящее от них удивление. «Что? – спросила она. – Что такое?» Девушка поморщилась, почувствовав резкую зубную боль, инстинктивно коснувшись нежного места проколотым языком. И запнулась. Зуб казался чуждым во рту: слишком тонкий, словно игла, острее клыков. – Виэ… – шепнул Тротуарный Монах с усами викторианского джентльмена. Монах постучал по камню на запястье, и тот рассыпался, словно мел. На бледной коже красовалась серо-стальная Небоскребная Корона. Рука метнулась ко рту, и он пылко поцеловал татуировку. Бет шагнула вперед, и священники расступились перед нею. Было что-то ужасное в фигуре Иезекииля, когда он уступил ей дорогу. Подсвеченное Свечником окно туалета со встроенным вентилятором превратилось в тусклое зеркало. Поковыряв пальцами нижнюю губу, девушка нашла место, где болело. И уставилась в изумлении. Примерно на треть длины челюсти десна высохла, став грубой, расколовшейся и растрескавшейся, но трещины были геометрически правильными, подчеркивая острые прямые углы, выделяя крошечные четырехугольники из шероховатой плоти. «Нет, не плоти, – с содроганием поняла она. – Кладки». На месте клыка крошечные кирпичики собирались в узкий конус церковного шпиля. Венчающий его острый железный крест блестел от ее крови. В сознании девушки мелькнули слова Свечника: «стереть церковношпильную улыбку с ее лица…» – Мать Улиц, – снова выдохнул Тротуарный Монах. Из глубины капюшона странно покорный канализящер глядел на нее черными влажными глазками. Глава 8 Среди ночи Кара прошлась по дому, уничтожая следы себя. Это оказалось не так-то просто. Джонни Нафта очаровательно заверил девушку, что прозрачная резко пахнущая жидкость, которую он ей вручил, смоет дочь из родительских умов, словно ссовссем сслабое загрязнение… Но с каких пор люди хранят воспоминания исключительно в голове? Она нацарапала список на листочке, вырванном из блокнота, висящего на двери холодильника: «Книги, плакаты, фото (каминная полка), фото (лестница), велоцераптор Венка, домашние видео, фейсбук, твиттер, компьютер, память телефона, ноутбук, школьные отчеты, свидетельство о рождении…» Девушка шастала туда-сюда по коридорам, словно домушник, таская за собой два внушительных вещмешка на «молнии», вычеркивая пункты из списка, бросая в них куски своей жизни. В небольшой сумке через плечо звякнула склянка, врученная ей Джонни Нафтой. – Сссие ссснадобье более чем патентованное, – заявил он, вкладывая бутылочку девушке в руки. – Его приготовление – ссекрет, который мы открыли лишь одному персссонажу. Есссли оно «сслучайно» перейдет из твоего владения в другое, нам придетссся пойти на сссамые крайние меры. Кара отмахнулась от проблемы, как от несущественной. Кому такое продашь? Девушка остановилась в дверях на кухню. На выцветших обоях красовался ряд карандашных линий, отмечающих головокружительное восхождение маленькой Парвы до конечной отметки в сто семьдесят сантиметров: просто гималайский рост для женщины из семьи Хан. Маме приходилось взобраться на толстенную телефонную книгу, чтобы увидеть макушку дочери. Вздохнув, Кара взялась за ластик. Пронзительный писк заставил ее подскочить. Цифры на часах горели зеленым: 6:25. Мамин будильник зазвонит через пять минут. Что осталось? Еда. Кара кинулась на кухню, распахнула холодильник, сгребла остатки овощных котлет, приготовленных пару ночей назад, в мусорное ведро. И заколебалась. Приютившись за парочкой старых луковиц, стояли два пластиковых контейнера с зелеными крышками. В семейном холодильнике Ханов они были чужаками, но Кара признала в них эмигрантов, поселившихся три года назад, когда у мамы заподозрили рак, и в их далстонскую двухэтажную квартиру нагрянул легион тетушек, кузин и подруг, наполняя дом ароматами домашней пищи и отвлекающим трепом. Когда Кара вышла из больницы, холодильник оказался забит контейнерами с крышками всех цветов радуги – дело рук той же «секты». Четыре месяца спустя остались только зеленые, наполовину заполненные неповторимым нутом тетушки Сариты. Как ничто другое эти зеленые крышки показывали, насколько маме было больно. «Синод или не Синод, – подумала девушка, сглатывая внезапно пересохшим горлом, и, напыщенно кивнув самой себе, вытащила контейнеры, – а, может, так действительно лучше». Она повернулась и понеслась обратно через гостиную к себе наверх, походя сметая кучку пропущенных фотографий с телевизора и застегивая мешок. Когда она вышла, мама ждала, завязывая зеленый халат с терпеливым подозрением на лице. Кара небрежно прикрыла за собой дверь. Мама нахмурилась, но сказала лишь: – Снова в школу пораньше? Хоть позавтракаешь? Прежде чем ответить, Кара прикусила губу, унимая угрожающую дрожь: – С удовольствием, мам. Она сидела за кухонным столом, уставившись на собственные сцепленные пальцы, пока мама хлопотала у нее за спиной: кастрюльки лязгали, из кранов бежала вода, дверцы шкафа хлопали, производя грохот, способный разбудить если не мертвого, то, несомненно, дремлющего отца семейства. У Кары возникло неприятное ощущение, что мама зовет мужа для моральной поддержки. Еда, расставленная по столу, соотносилась с Кариной обычной утренней мисочкой хлопьев, как флот США – с резиновой уточкой. Темно-золотистая паратха[3] с хрустящей корочкой и вязкой серединкой, два вареных яйца с вихляющимися желтками, фрукты, йогурт и – поскольку Самира Хан была матерью и знала, что любит ее лапочка, пусть даже не одобряя этого, – крошечная миска хлопьев. Закончив, миссис Хан присела на краешек кухонного стула, потягивая из щербатой кружки сладкий чай и улыбаясь, как всегда, немного взволнованно. Кара принялась за еду. В животе стрельнуло, когда она подумала: «Я спалилась». Глубокий материнский инстинкт уже раскрыл ее планы, и мама, как могла, пыталась помочь: теперь, по крайней мере, ее дочурка хорошенько подкрепится, прежде чем вырвет из груди трепещущие сердца родителей и снова исчезнет. Но потом она поняла, что мама на самом деле пыталась сказать: «Ты худеешь. Запястья стали слишком костлявыми. Ешь. Ешь и дай мне ухаживать за собой. Я за тебя переживаю». Кара замялась, а потом, взяв паратху, – какое неловкое и незнакомое чувство, – оторвала кусочек и сунула в рот. Она оказалась невероятно вкусной и практически непроглатываемой. Свет, проникающий через окно, постепенно разгорелся на полную яркость. Отец проскрипел вниз по лестнице. Совершив двойной подход к щедротам изобилия на столе, проворчал, что ему жена давно уже не накрывает такой завтрак. Прежде чем с хрустом развернуть утреннюю газету, нарезал себе хлеба. Порывшись в сумке, Кара вытащила блокнот с огрызком карандаша на веревочке и аккуратно положила на стол. – Что это? – поинтересовался отец. – Школьная работа, – ответила Кара. – «Исследование условий проживания», – прочитал он заголовок бланка. – Это по географии. – Так теперь раскраски называют, – сияя, хмыкнул он, вернувшись к своей газете. «Старый ворчун» из отца получался менее убедительным, чем у кого-либо на памяти живущих, но он любил пробовать. – Помню день, когда мы сюда переехали, – проговорил он. – Твоя мать была на восьмом месяце, и живот ходил перед нею, словно большой белый корабль в начале «Звездных войн». – Звездный разрушитель. – Точно! Местечко оказалось дряхлее нашего восемнадцатилетнего кота, но для троих места – предостаточно, и мы могли его себе позволить. Кара незаметно проверила уровень чая в их с мамой чашках. Когда отец втянул осадок, звуча, как старый водопровод, девушка спросила: – Еще чая, папа? Мама? – ее голос не дрогнул. Родители, счастливо бормоча, протянули кружки. Кара включила чайник и, пока он закипал, вытащила из сумки врученную Синодом бутылочку. Заключенная внутри металлического цвета жидкость, подвижная, словно ртуть, отливала маслянистым радужным блеском. Девушка вытрясла в каждую чашку по паре капель, непринужденно загораживая их собственным телом. Только позвякивание ложки об эмаль, когда она размешивала сахар, могло бы указать, что ее руки дрожали. – Спасибо, дорогая, – проговорила мама, с благодарностью принимая кружку. Отец приподнял свою кружку, глядя на женщину, которую любил вот уже два десятка лет, и она ответила ему тем же. Оба подули на обжигающую жидкость, а потом с синхронностью, которой позавидовал бы сам Синод, отхлебнули. Родители замешкались, их лица затуманились недоумением. Кара вскочила, словно их замешательство было стартовым пистолетом. Девушка ловко шагнула вперед и вытащила кружки из их внезапно ставших резиновыми пальцев. Взяла из сумки пару пустых склянок, скрутила крышки и слила туда остатки «чая». Жидкость блеснула ей, злорадно и серебряно, и Кара поспешно закрыла колбы.