Я отворачиваюсь, пока кондуктор проверяет магнитный билет. Проезжаем Лилльэнген и Стурэнген. В Эстервике я вижу, как косули пасутся под большим, похожим на призрак деревом со странными, остро торчащими ветками. Когда мы делаем остановку в Фисксэтра, Фабиан Модин вздрагивает и поднимает глаза. Я снял с полки толстую семейную Библию в коричневой коже, положил на мягкий ковер и стал читать слова на обложке. «Библия, Священное Писание на шведском языке; по Высочайшему Повелению Короля Карла Двенадцатого». Мне нравилось перелистывать ее, рассматривать иллюстрации. Моя любимая была – побиение камнями святого Стефана. Первого христианского мученика. Одним из бросавших камни в Стефана был Павел. Тот самый, который потом раскаялся и обратился в истинную веру. Мне было шесть лет, и я размышлял об Иисусе. Если Он терпим и полон любви ко всем, означает ли это, что надо быть нетерпимым и ненавидеть тех, кто не верит в Него? В комнату вошла мама, спросила, не хочу ли я бутерброд. Мама была толстая, потому что у меня скоро должен был появиться братик или сестричка. Я ответил, что не голоден, и продолжал рассматривать картинку. Я сую руку в карман, ощущаю холодную сталь. Острое лезвие. Давление в голове усиливается, я чувствую, как сжимаются челюсти. Как будто то, что у меня в мозгу, растет, стараясь распространиться по всему телу. То, что поначалу было одержимостью, теперь превращается в кошмар, которого я боялся больше всего на свете. Не быть господином своим мыслям. Не владеть своим собственным телом. – Станция «Игельбода». Пересадка на поезд до Сольсидан. Мы смотрим друг на друга, и Фабиан Модин не узнает меня. Он рыгает и принимается шарить в кармане пиджака. Еще несколько человек вышли на «Неглинге», и на Рингвэген мы в конце концов остаемся одни в вагоне. На станции «Сальтшёбаден» я достаю нож. Чувствовать вину – удел невиновных и тяжкое бремя, сказал Фабиан Модин, когда я спросил его про Павла. Симон Квартал Вэгарен Он услышал, как в гостиной кто-то зевнул. Отбросили одеяло, потом тяжелые ноги затопали по полу в туалет. Кто-то, фыркая, плескал водой себе в лицо. Он стащил с себя одеяло и вылез из кровати. Волосы пахли кислым – из-за пива, которым они облили друг друга. Он вспомнил, как какие-то вконец очумевшие существа последовали вместе с ним к нему домой – ребята в чересчур изысканных нарядах. А когда он сказал им, что они ненастоящие, они как взбесились. Он надеялся, что гости убрались восвояси. Он потянулся за книжкой. «Наставления отцу» Петера Чильгорда. Вспомнил никчемность сына, утверждающего, что восхищается своим отцом, а на самом деле ненавидит отцовское превосходство. Все, что отец дал своему сыну, – это чувство вины и угрызения совести из-за того, что он не оправдывает родительских ожиданий. Не задевать планку при прыжке в высоту, нырять с пятиметровой вышки или понимать, почему единица в нулевой степени будет единица – это безумие называется «пустое произведение». Ты никуда не годишься. Он услышал, как открылась дверь туалета, и отложил книгу. – Симон, я отчаливаю. – Эйстейн стоял в дверном проеме. Глаза красные, воспаленные, с остатками туши. На руках виднелись новые раны, иные по-настоящему глубокие. Кажется, вчерашний вечер, несмотря ни на что, удался. Впрочем, выступление в Упсале было так себе. Вяло-равнодушное выступление, недостойное Голода. Натягивая джинсы, Симон зацепился пальцами ноги за дыру на колене, и ткань порвалась. – Мне нужно что-нибудь к вечеру. Устроишь? – Он подошел к комоду. – Если добудешь мне кое-что, сдачу можешь взять себе. О’кей? Эйстейн кивнул; Симон понимал, что Эйстейн его надует. Купит ровно столько – или меньше, чем столько, – сколько, по его мнению, требуется Симону, а сдачу положит себе в карман. Выживает сильнейший. Ни один лев не скажет «спасибо, я сыт» при виде слабого или больного буйвола. У слабого нет права на существование, слабый должен умереть. Таковы правила, нравятся они тебе или нет. – Но смотри, мне нужен первоклассный товар, – добавил он. Из-за распространения субоксона и метадона некоторые наркодилеры стали чуть не даром раздавать свое дерьмо, лишь бы приобрести новых покупателей, а желая снизить расходы, они смешивали наркотик с чем попало. В ход шло все, от сахара и хинина до опасных для жизни сердечных препаратов. Симон отпер верхний ящик комода. В ящике лежали четыре пакета с деньгами; он открыл один и выдал Эйстейну две купюры по пятьсот крон. – Чёрт, ну и бабок у тебя! Отец Симона платил ему за отсутствие десять тысяч в месяц, и этого хватало на квартиру и еду. Единственным требованием отца было не появляться дома, а это не бог знает какая жертва для Симона. Скорее – освобождение. Эйстейн забрал деньги; они с Симоном договорились увидеться позже. Когда Эйстейн скрылся, Симон прошел в кухню. На полу в разной стадии пробуждения полудремали трое каких-то парней. Симон пнул одного в спину: – Проваливай к чёрту. В отсутствие Эйстейна альфа-самец – он, Симон, даже если он тощий, как спичка. Молодой человек перекатился на спину и потянулся. – Сорри… – Потом он улыбнулся. – Как же классно вчера было, а! Голод такой крутой… – У него бывали выступления и получше, – фыркнул Симон. Парень сел и потер глаза. – У него? Голод с тем же успехом может оказаться девчонкой. Его ведь никто никогда не видел? – Понятия не имею, кто он. Да какая разница. Буди своих наркуш и выметайтесь. Парень зевнул, показав сухой желто-коричневый язык. – Ты здесь живешь? Во взгляде Симона презрения и сочувствия было поровну. – Нет, – ответил он. – Того, кто здесь живет, можешь считать мертвецом. Хуртиг Сибирь Лет сто назад на переезд в северо-восточный район Васастана смотрели как на ссылку в места не столь отдаленные, так что и по сей день район этот носит прозвище Сибирь. Йенс Хуртиг снимал двушку в пятьдесят семь квадратных метров, которая ощущалась как тесная и пустынная одновременно. Он проснулся раньше сигнала радиочасов, но проснулся не отдохнувшим. Так обычно бывало в первый день после отпуска; Хуртиг еще повалялся в кровати, потом оделся и прошел в гостиную. Вчерашняя прогулка на Рунмарё все еще отзывалась в ногах. Исаак спал на диване одетый, завернувшись в два одеяла. Наверное, прихватил с собой в Стокгольм холод из домика на шхерах. Когда они приехали туда, было четыре градуса, и за все проведенные там дни температура так и не переползла отметку в семнадцать градусов. Хуртиг подумал о своих родителях, живущих в Квиккъёкке. Для них семнадцать градусов дома в ноябре – роскошь. Мерзнут они по другой причине. Дочь, покончившая с собой, сделала их жизнь холодной, и неважно, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет. На кухне Хуртиг включил кофеварку; когда она зафыркала, Хуртиг услышал, как зевает Исаак. Через минуту Исаак вошел с утренней газетой под мышкой. Исаак сейчас искал новую квартиру – вот как получилось, что он ночевал на диване у Хуртига. В Стокгольме так сложно найти жилье, что иметь хороших друзей просто необходимо. Хуртиг подумал, что Исаак бледен какой-то нездоровой бледностью, выглядит почти больным, хотя он, верный своей привычке, уже успел смазать лицо кремом и гладко причесать длинные волосы. На плече угадывался никотиновый пластырь. Может, он потому такой разбитый, что пытается бросить курить. – Такое ощущение, что я проспал, – сказал Исаак. – Сколько времени? – Всего четверть седьмого. Успокойся. Ты успеешь на поезд, и потом, ты ведь ночевал у меня, чтобы не нестись на вокзал из самого ателье в Вестерберге? – Не в этом дело… Исаак сел за стол и тут же включил радио. Такой уж он. Ему нужно, чтобы вокруг постоянно были звуки. Хуртиг совсем другой. Ему лучше думается в тишине. По радио сообщили, что в электричке в районе Сальтшёбадена был ножом убит пассажир. Хуртиг сделал погромче, гадая, кому из его коллег выпало сомнительное удовольствие разбираться с дюжиной ножевых ранений – Шварцу или Олунду. У Исаака сделался тревожный вид. – Что такое? – спросил Хуртиг. Исаак заерзал. – Я начинаю сомневаться, что Берлин – то, что нужно именно сейчас. Я целую вечность не писал ничего стоящего, у меня такое чувство, что мое искусство – искусство прошлого. Хуртиг подумал – жалко, что Исаак придает такое значение работам других художников. – Поезжай в Берлин. Все хорошо будет. Может, тебе повезет, как в прошлый раз.