В двух словах она растолковала, что ей нужно. И опять это не вызвало ни вопросов, ни удивления. — Писать — это к Денису, — сказал Настя, исчезая и мгновенно появляясь с блокнотом и ручкой. — Он тебе все что угодно сочинит, хоть поэму, хоть речь в Ассамблее ООН. У него папа известный журналист. — Илья Михлин из «Комиссара», — просветил ее лучший сочинитель всего что угодно, не выказывая ни смущения, ни гордости. — Он иногда по телевизору выступает с экономическими обзорами. Но вы, наверное, их не смотрите. Любочка, увы, никогда не увлекалась экономическими обзорами. Про газету «КомиссарЪ» она, конечно, слышала и видела по телевизору ее рекламу, но не более того. — Вы от себя будете писать? — уточнил сын известного журналиста. — То есть от имени женщины вашего возраста и так далее? — Пожалуй, даже от своего имени, — решила Любочка. — С надеждой на встречу. Она думала, что придется диктовать, но мальчик лишь попросил ее перечислить факты, которые должны упоминаться в письме. Вернее, как он выразился, тезисы. — Вот, — сказал он минут через десять. — Вы извините, почерк у меня плохой. Я в основном на компьютере печатаю. Но вы потом все равно перепишете своей рукой. Любочка пододвинула к нему тарелку с уже остывающим обедом, сделала страшные глаза Насте, которая, как обычно, вяло ковыряла кусок мяса и размазывала лапшу в лужице кетчупа. И принялась за письмо. Прочитав его, она поняла, что слава лучшего сочинителя закрепилась за Денисом не зря. И если он рисует не хуже, чем пишет, то действительно неизвестно, кто из них гордость курса — он или Настя. Любочка бы никогда в жизни не смогла написать такое письмо. И в то же время, если б она его писала, оно бы выглядело именно так — искренне и неуклюже. «Уважаемый ведущий рубрики Влад Шипов! Меня зовут Любовь Ивановна Дубровская, можно просто Люба. Ваш журнал я всегда читаю с большим интересом, особенно про Третью стражу и всякие аномальные явления. Я долго думала, прежде чем написать. Но чувствую, что должна кому-то рассказать, что со мной происходит. Я всю жизнь чувствовала в себе необыкновенную Силу, о которой говорит господин Рыцарь Заатар, но никто мне не верил. Про мою бабушку рассказывали, что она была колдуньей, но я ее помню плохо. Мои родители были партийными, и, сами понимаете, в нашем доме о колдунах и потустороннем мире говорить было не принято. Даже про бабушку я слышала только от соседок. Но я и сама всегда знала, что кто-то болен или вот-вот заболеет, и предчувствовала беду, и иногда даже просыпалась утром и понимала, что мне сегодня из дома выходить нельзя, а то случится что-то плохое. А люди, которые мне вредили, всегда бывали наказаны. Они или заболевали, или умирали, или с ними происходило какое-то несчастье. Я никому об этом не рассказывала, но всегда знала, что у меня есть эти способности. Только удивлялась, что мне совсем не хочется лечить людей, помогать им, снимать порчу. И главная Сила приходит ко мне, когда я злюсь. Теперь, почитав ваши статьи и интервью Рыцаря Заатара, я понимаю, что все потому, что я — злая ведьма. Раньше бы я огорчилась и напугалась, а теперь, наоборот, меня это радует. Мне уже больше тридцати лет, жизнь скоро пройдет, а хочется увидеть что-то, кроме работы и домашнего хозяйства, попробовать свою настоящую Силу. Прошу Вас передать мое письмо Рыцарю Заатару, может быть, он скажет, смогу ли я стать Настоящей Ведьмой и вступить в Третью стражу. Не смейтесь надо мной, пожалуйста, если что-то не так. С уважением, Люба Дубровская». Любочку огорчила только фраза о том, что жизнь после тридцати «скоро пройдет». Владу Шипову она тоже не понравилась, но не потому, что он принял ее на свой счет. Ему показалось странным, что женщина, по всем параметрам еще совсем молодая, может писать о себе в таком уничижительном ключе. Но, поразмыслив, он понял, что это своего рода эпистолярное клише, свойственное людям, которые не свободно владеют письменной речью. А может быть, и простонародное кокетство. Он не стал публиковать письмо Любы Дубровской. Вместо этого в очередном выпуске «Стражников» было напечатано объявление: «Уважаемые гг. Васильев, Марчик, Дубровская, Фокин, Норвашайте, написавшие нам письма! Просьба связаться с ведущим рубрики В.Шиповым по телефону редакции». Все фамилии, кроме Любочкиной, были вымышленными, о чем ведущий рубрики В.Шипов очень жалел. Петя Некрасов сидел у себя в офисе и, как писал классик, «было дело до жида, и я дожидался». Эта цитата вдруг всплыла в его голове не простым обрывком, а вместе с источником и даже с именем персонажа, честь по чести. Лев Николаевич прозорливо вложил сей каламбур в уста Стивы Облонского, субъекта не слишком симпатичного, избежав таким образом обвинений в великорусском шовинизме. Хотя на самом деле граф Толстой никем иным, как шовинистом и антисемитом, быть не мог со своими лицемерными идеями всеобщего братства, постными рисовыми котлетками и косоворотками, его же именем названными. Петя мысленно похвалил себя и за хорошую память — нигде не учился, школу закончил кое-как, но все, что читал, в мозгах засело накрепко, — и за умение проникнуть в тайны души русского писателя. Впрочем, как Некрасову да не понять Толстого! Петр гордился своим именем. Оно ему сильно помогало в жизни, особенно в политической деятельности последних лет. Те единомышленники и сочувствующие, кто попроще, почитали его потомком народного поэта, даром что Некрасовых в родном отечестве пруд пруди. А господа с претензией отмечали совпадение Петиного имени-отчества с именем и отчеством великого царя Всея Руси — не случайно, Петр Алексеевич, надо думать, не случайно! Правда, в отличие от царя, да и от поэта, Петр Алексеевич Некрасов не был мужественным великаном. В юности круглые щеки и длинные золотистые локоны делали его похожим на девушку, что настоящих девушек вовсе не отталкивало, а наоборот. И сейчас, в свои тридцать с хвостиком, Петруша выглядел довольно-таки свежо и привлекательно, разве что знаменитые щеки чуть-чуть обвисли и покрылись по краям тонкой сеточкой морщин, как перезрелый помидор. Зато волосы, заботливо уложенные дорогим парикмахером, выглядели еще лучше и ничуть не редели с годами. Сияющая как солнце шевелюра Петра Некрасова до сих пор сводила с ума юных нимф, а еще более — зрелых граций. Они и поддерживали Петрушу в трудные минуты, но он был согласен, что рассчитывать только на эту поддержку несолидно. Пора становиться на ноги, и не так, как с полулегальной торговлей компьютерами в середине девяностых, а по-серьезному. Тем более что новое дело, не успев толком раскрутиться, сгорело и в прямом, и в переносном смысле. Теперь Некрасов возлагал большие надежды на новые связи и, в частности, на того жида, которого он дожидался сегодня с утра, примчавшись в офис, как белочка больная, ни свет ни заря. Но на что не пойдешь ради гешефта! Еврейского гостя, из самого Израиля, сосватал ему отец Геннадий. Обнаружив в новой своей тусовке батюшку, Некрасов подъехал было к нему с разговором о пожертвовании на святое дело — деятельность народно-патриотического движения «Русский дух». Но отец Геннадий отшил его, не дав слова сказать. — Ты мне, Петруша, не мешай святое с грешным. Твой гитлер-югенд — поношение для православной веры. Кто услышит, что церковь на погромы жертвует, — сраму да шуму не оберешься. Воспитывать тебя не буду, не для того мы здесь собираемся. Но с протянутой рукой ко мне не лезь. Петя попробовал объяснить, что патриоты земли русской — вовсе не фашисты, и занимается партия более серьезными вещами, чем молодежные драки у общежитий для иностранцев. Но батюшка махнул на него рукой и сморщил нос, будто Петр около него воздух испортил. Некрасов затаил обиду, но на следующей ассамблее отец Геннадий подошел к нему сам и сказал, что есть человек, готовый по мере своих скромных возможностей поддержать Петиных единомышленников. Ждал удивления, но Петр понимающе кивнул. Уж про евреев он знал куда больше православного батюшки. Чтобы появился Израиль, нужен был Гитлер; чтобы еврей в свободной стране не забывал о своем еврействе, нужны Петруша Некрасов, мальчики с бритыми головами и лозунг «Россия для русских». Ничего странного нет в том, что богатый дос из Израиля заинтересовался национал-патриотами. Пете лишь показалось непонятным, зачем этот заморский фрукт пролез в Третью стражу. Не то чтобы кто-то против, все они, конечно, демократы и плюралисты, но ему что здесь ловить?.. Хотя по статусу он, конечно, подходит. Третья и другие стражи для того и придуманы, чтобы сводить самых разных людей, которые нигде в другом месте никогда не встретятся. Единственное требование — эти люди должны обладать весом и влиянием. И вот уже первые плоды, первые связи и взаимная поддержка. Нет, здорово придумано, ничего не скажешь! Стрелку Петруша забил на утренний час, когда в офисе пусто — соратники еще глаза не продрали. Была у него на это особая причина. Сам пришел пораньше, чтобы видно было, что здесь работают сутками напролет, не выходя из-за стола, как завещал Отец народов. Израильтос не опоздал, явился минута в минуту. Это был, конечно, не сам олигарх, о котором говорил отец Геннадий, а всего лишь его шестерка. Но и тот смотрелся на миллион долларов — «Ролекс», булавка в галстуке, костюм без единой морщиночки. Борода, не в пример рядовым ортодоксам, аккуратно подстрижена, умеренной длины пейсы заправлены за уши, на голове вместо черной шляпы кепка из мягкой кожи. Непосвященный человек, встретив такого господина на московской улице, и не заподозрит, что перед ним чужой, носитель посторонней, враждебной всему русскому идеологии. Но Петр был посвященным. — С добрым утром, садитесь, рабби, — радушно приветствовал он посетителя, но руки не подал. То, что посланник миллионера был раввином, со всей очевидностью следовало из его важной осанки и дорогого прикида. Гость молча кивнул, вежливо улыбнулся и сел, бросив взгляд на плакат за Петиной спиной. Тот специально не стал убирать его перед визитом, наплевав на политкорректность. На плакате значилось: «Бить жидов и коммунистов — легкая работа». Петя гордился удачной цитатой — это, конечно, он откопал, кто же еще, — а оттого, что строчка принадлежала еврейскому поэту, она звучала еще экспрессивней. А говорит ли израильтянин по-русски, спохватился Некрасов. Его английский хромал на все четыре ноги, а демонстрировать владение ивритом было совсем некстати. Но он тут же успокоил себя тем, что человек, не знающий русского языка, вряд ли решится в одиночку блуждать по незнакомым офисным зданиям, тем более таким путанным, как Воронья слободка, где располагался штаб «Русского духа». Да нет, конечно же, он сечет, вон про легкую работу прочитал и видно, что понял, но ничего, не взбеленился, даже улыбнулся хитренько в бороду. — Простите, чай-кофе не предлагаю, кошерной посуды у нас не водится, — продолжал Петруша, предвкушая, как огорошит раввина своим знанием еврейских религиозных правил. Про кошерную еду все слышали, а вот то, что кошерными должны быть еще посуда, раковина для ее мытья, плита и микроволновка — это уже высший пилотаж. Раввин и ухом не повел. — Я рад, что вы помните то, чему вас учили в ешиве, господин Некрасов, — произнес он мягким голосом с характерным певучим акцентом. — Не стоит беспокоиться, я не собираюсь в подобном месте распивать чаи. Петрушу передернуло. Посетитель не зря с первого взгляда показался смутно знакомым. Петя тогда отогнал эту мысль, сказав себе, что все досы на одно лицо. Но с этим, по-видимому, он действительно встречался раньше, в еврейский период своей жизни. — Забавное было времечко, — криво ухмыльнулся он, стараясь показать, что ничуть не смущен. — Хорошее время, — согласился рабби. — Вы были прилежным учеником, настоящим талмидхахамом. Кстати, как вам удается скрывать этот этап вашей жизни от товарищей по партии? Вы ведь обрезаны. Он берет меня на понт, догадался Петя. Ему что-то от меня надо за его жидовские сребреники. А отец Геннадий-то уши развесил! Но нет, он не может вредить мне даже косвенно, раз его патрон — из наших, это запрещено уставом Стражи. Или евреям устав не писан?.. Вслух он произнес как можно спокойнее и жизнерадостнее: — Вот здесь вы ошибаетесь, рабби. Я не прошел гиюр. Рабейну и морейну в последний момент сочли меня недостойным приобщиться к избранному народу из-за тайной связи с одной замужней еврейкой. Вы, наверное, уже покинули Россию об эту пору. А от товарищей я этот период вовсе не скрываю. Врага надо знать изнутри. Мои глубокие знания вызывают только уважение единомышленников. Эффект от этой речи был полным. Раввин потемнел, улыбка сползла с его пухлого рта, физиономия вытянулась. «Что, взял? — злорадно подумал Петя. — Пупок у тебя развяжется наезжать на Петра Алексеича Некрасова, славу и гордость земли русской. Ладно, к делу. Бабки гони». — Ладно, к делу, — сказал еврей, подавляя вздох. Он умел достойно проигрывать. — Мне поручено передать вам это. Из потайного внутреннего кармана превосходного пиджака появился толстенький конверт, и Петя мгновенно забыл о своем позорном прошлом и гнусных намеках израильского гостя. Он привстал и благоговейно принял подарок из веснушчатых рук раввина. — Желаете расписку? — пропел он, не сумев сдержать лакейских интонаций. И тут же прикусил язык. Распиской они смогут шантажировать его куда успешнее, чем несостоявшимся еврейством. Представляете заголовок: «Русский патриот на содержании у Израиля» или что-то в этом роде. Конкурирующее движение «Дым отечества» с упоением распишет эту тему вдоль и поперек. Их лидер, лысый козел Переяславчиков, уписается от восторга, что выпал шанс пнуть Некрасова. — Не желаю, — отмахнулся рабби, и Петруша незаметно перевел дух — пронесло. — Мы верим вам на слово. Впрочем, даже и слов не требуется. Вы сами знаете, что делать. Петя понимающе кивнул. — С еврейскими погромами сегодня непросто, — осторожно заметил он. — Народ настроен на другое. Вот если бы черножопых… Раввин негодующе всплеснул руками: — Какие погромы, господин Некрасов, побойтесь Неба! Никаких погромов, никакого насилия! Пусть евреи мирно и благополучно живут в вашей процветающей стране. Но пусть помнят, что они евреи. Для этого достаточно, чтобы вы, Петр Алексеевич, и ваши штурмовики просто были и не исчезали. И иногда появлялись на улицах с вашими убедительными и доходчивыми лозунгами. Думаю, на это наших денег хватит. — Ну да, ну да, — кивнул Петя, проявляя полную солидарность с собеседником. — На то и щука в реке… — …чтобы еврей не дремал, — закончил гость, вставая. — Удачи, господин Некрасов. — Благодарю, рабби, — ответил Петя вполне искренне. — Пардон, не разобрал ваше имя… — Да я его и не называл, — пробормотал еврей с легким недоумением, с каким, вероятно, Алиса в Зазеркалье отреагировала на предложение представиться пудингу за обедом. — Вот, пожалуйста. Он выудил из недр своего роскошного пиджака визитку и протянул Некрасову. Этот жест избавил их обоих от уловок, позволяющих избежать рукопожатия. Петр положил картонный квадратик на стол, а когда гость вышел, не глядя сунул его в карман. Он не выдержал и беззвучно похлопал в ладоши, когда за раввином закрылась дверь. И сделал грубый мальчишеский жест, демонстрирующий, что теперь он имел в виду весь мир, независимо от национальной принадлежности. Йес! Или «йеш!», как сказали бы израильтяне, что одно и то же. Бабки у него! Распорядиться ими он собирался по справедливости — половину на святое дело, половину — на личные нужды славного патриота Петра Алексеевича Некрасова. В конце концов, эти деньги появились исключительно благодаря его усилиям, его членству в ассамблее Третьей стражи. А во сколько оценить моральный ущерб от общения с христопродавцами? Он открыл конверт и любовно погладил приятно шершавые купюры сначала по шерстке, со стороны рубашки, потом на срезе объемистой пачки. Ему совсем не хотелось их пересчитывать. Такая у Петруши была особенность — он не любил считать деньги. От того, что он узнавал точную сумму, восторженные отношения между ним и наличными опошлялись, переходили в область мелочного и сухого расчета. Конечно, рано или поздно считать приходилось, но это было как вынужденная женитьба после пылкого безрассудного романа. По уму, следовало прямо сейчас пересчитать подношение и отложить общественную часть в сейф. Но Пете не хотелось расставаться даже с частью денег, пока он в полной мере не насладился радостью обладания всей суммой. Потом поделю, решил он. И вообще лучше сделать это дома и принести пожертвование в штаб, когда здесь соберутся ребята. Не стоит никому знать, что он назначал здесь свиданки с евреями. Некрасов сунул конверт за пазуху. У него был свой потайной карман — изнутри, на любимой косоворотке, сиречь толстовке, из прочной и мягкой ткани. Самое дорогое хранилось у сердца.