Боб всмотрелся в лицо. Родившемуся в 1891 году Чарльзу в том году было тридцать пять лет, Эрлу – девять, а Бобби Ли, тезка Боба, еще не был зачат. Возможно, маленький Эрл кривлялся где-нибудь за кадром в это застывшее мгновение давно минувшей жизни, а папа собирался через несколько минут сходить с ним в магазин и купить большое мороженое. А может быть, Чарльз только что нещадно отлупил сына за какое-то незначительное нарушение кодекса, известного ему одному, однако кодекс этот он насаждал с жестокостью тюремного надзирателя, и мальчишка томился, запертый в погребе, мучаясь болью везде, но в первую очередь в душе. Сказать невозможно. Никак невозможно. Это была лишь фотография американского служителя закона середины двадцатых годов, гордого собой и своей преданностью долгу, честного, неподкупного, храброго, готового вступить в перестрелку с кем угодно во имя безопасности простых граждан. По сути дела, это была афиша к фильму «Я, служитель закона», существовавшего только в сознании страны, – и, подобно всем символам, она не собиралась просто так раскрывать свои тайны. Часть вторая Глава 07 Банкерс-билдинг, Чикаго Июнь 1934 года Чарльз договорился с судьей: тот согласился молчать, поскольку известие об отсутствии шерифа могло привлечь преступников. О том, куда он отправляется и чем будет заниматься, Чарльз не сказал никому, кроме своих помощников и своей секретарши, да и им сообщил лишь самый минимум. Два костюма, шесть сорочек и черный галстук Чарльз сложил в чемодан, вместе с остроносыми коричневыми полуботинками, чтобы ходить по воскресеньям в церковь, рабочими штанами, нижним бельем и носовыми платками. А также свою украшенную изысканной гравировкой подплечную кобуру, хотя пистолет он оставил дома. Также Чарльз захватил пять сотен наличными, мелкими купюрами, из «беличьих запасов», которые он втайне от всех откладывал на собственные нужды. Жена отвезла его на станцию, и даже не в Литтл-Роке; они ехали целый день мимо убогих «гувервилей»[10], прозябающих в глуши, мимо вспаханных под пар полей, уничтоженных засухой, преждевременно пожелтевших лесов и пересохших ручьев, и конечной их целью был центральный вокзал Мемфиса, где никто не мог случайно его узнать. Бобби Ли сидел сзади. Он был довольно красивый, с густыми волосами, длинный и гибкий в свои восемь лет; ему следовало бы быть вожаком ватаги. Но вечно спутанные волосы беспорядочно торчали в стороны, рот был полон слюны, стекавшей по подбородку и покрывавшей коркой губы, а язык никак не мог успокоиться, постоянно шаря и катаясь по рту, словно моллюск. И сам Бобби Ли не мог сидеть спокойно – он был все время какой-то скрученный, будто члены его были опутывающими его веревками и он крутился и вырывался, силясь от них освободиться. – Папа ехать далеко, – сказал мальчик. – Да, Бобби, – подтвердил Чарльз. – На какое-то время папа ехать далеко. А ты веди себя хорошо и заботься о маме. – Папа ехать далеко, – повторил Бобби, поскольку отвечать на слова своего собеседника ему было очень трудно. – Где ты там остановишься? – наконец заговорила Брауни. – Ну, думаю, сниму где-нибудь студию. Одна комната с раскладушкой. Жить с соседями я не смогу, им не дадут спать мои кошмары. – Чарльз, тебе нужно лечиться. – Ты хочешь, чтобы какой-нибудь врач начал расспрашивать меня про мои тайны? Это все война, от нее никуда не деться. Так что мне придется просто потерпеть. Никто не должен заглядывать ко мне в душу. – Ты даже со мной почти ничем не делишься. Такой замкнутый… – Ты это знала. Я тебя не обманывал. – Я надеялась, ты станешь мягче. Но война лишь сделала тебя еще жестче. Ты никогда не смягчишься. – Папа ехать далеко, – сказал сзади Бобби, и в зеркало заднего обозрения Чарльз увидел, что у сына из носа вытекла сопля, которая, оставив блестящий след, повисла в уголке рта. Шериф сел на пассажирский поезд до Чикаго. Состав был старый, обшарпанный; черный паровоз своими красками копоти и грязи олицетворял практическую целесообразность. На ходу он извергал кучевые облака дыма – на окружающий мир в целом и на свои собственные девять вагонов в частности, – поэтому ни одно окно не оставалось чистым, повсюду висел запах угля, а в глазах стояли слезы. Состав состоял целиком из вагонов, оставшихся от эпохи до Великой войны; в вагонах пахло плесенью и сыростью, не говоря про пот, кровь и блевотину. Эти древние вагоны повидали много жизни и даже немного смерти. Хорошо хоть, государство разорилось на спальное место в пульмановском вагоне, и Чарльзу не пришлось сидеть всю дорогу в окружении несчастных негров, направляющихся на север в надежде на лучшую долю. Еда в вагоне-ресторане, которую подавали официанты в куртках, когда-то, возможно, и бывших белыми, однако теперь уже определенно не являвшихся таковыми, была вполне сносной, но явно не доходила до легендарных стандартов знаменитых «Панама лимитед», самых роскошных американских экспрессов, регулярно курсировавших по этому маршруту на север из Нового Орлеана вплоть до прошлого года. Великая депрессия делала свое дело, и жизнь становилась труднее, что бы там ни обещал мистер Рузвельт, большие деньги ушли, и вместе с ними – роскошное обслуживание вроде этих золотых экспрессов. * * * Банкерс-билдинг, по адресу Западная Адамс-стрит, дом 105, где на девятнадцатом этаже из имеющихся сорока одного разместилось Чикагское отделение Отдела расследований Министерства юстиции, представляло собой солидное сооружение; его огромный силуэт заслонял бы солнечный свет на многие мили вокруг, если б рядом не возвышались такие же солидные сооружения, выполнявшие ту же самую миссию. Чарльз уже видел Чикаго, и город не произвел на него впечатления; точно так же, как он видел Лондон, Париж и Майами, и они тоже не произвели на него впечатления. Размеры и масштабы Банкерс-билдинг не имели для него никакого значения, как и его силуэт огромной лестницы, ступеней, по которым мог бы подняться к небесам гигант; сплошь кирпич, с фризами греческих идеалов зарождения цивилизации; часовой, замерший в торжественном карауле над сверкающим бронзой и красным деревом входом с Адамс-стрит. В сознании Чарльза небоскребы не оставляли следа, как и в сознании тысяч жителей Чикаго, заполнявших улицы второго по размерам города страны. Великая депрессия здесь практически не чувствовалась; облаченные в добротные костюмы и шляпы горожане сновали туда и сюда, не обращая внимания на плотные потоки транспорта, морщились от запаха выхлопных газов тысяч машин, убеждая себя не обращать внимания на безумную суету жизни большого города, в то время как вокруг них, подобно кружащимся индейцам, с ревом проносились по эстакадам поезда по помпезной кольцевой дороге под названием «Петля». Чарльз не терял времени на то, чтобы глазеть по сторонам, глотать слюнки и восторженно ахать. Он был слишком стар для этого. Слишком умудрен опытом. У него на счету имелось слишком много убитых людей. К тому же ему требовалось решить одно дело. И дело это звали Мелвин Первис. – Мел вам понравится, – сказал Коули после того, как заарканил Чарльза на новую работу. – Он человек порядочный, интеллигентный, храбрый и честный. – Понятно, сэр. Могу я спросить, в чем его проблема? – Он один из тех, кто проклят красотой. Чарльз кивнул. Прекрасно разбираясь в человеческих достоинствах и слабостях, он понимал, что от красивых мужчин можно ждать чего угодно. Это правило быстро усваивают пехотный офицер и полицейский. Красавчики быстро привыкают находиться в центре внимания. Они ждут, что все произойдет именно так, как хотят они. Не любят получать приказы, особенно от тех многих, кто внешне менее привлекателен. Живут в своем собственном ритме. Порой словно не слышат то, что им говорят. Очень упрямы, но обусловлено это не какой-то четкой логической линией, а убежденностью в том, что красота дает им определенные божественные права. Кино и иллюстрированные журналы только усугубили все эти проблемы, поскольку на экране самый красивый мужчина непременно оказывается самым лучшим, центром вселенной, притягивающим всех девчонок, героем, победителем, – и в жизни смазливый парень нередко воображает то же самое о себе, вот только ему еще необходимо делом заслужить подобную репутацию. Поэтому все эти проблемы – сознание собственной значимости, затаенные обиды, постоянное соперничество, зависть, ревность, мелочи такие мелкие, что они даже не заслуживают упоминания, однако оставляют незаживающие раны, – превращают общение с красивым мужчиной в тяжкое испытание. Стратегия Чарльза абсолютно во всех делах заключалась в агрессии; вот почему он хотел первым делом разобраться с этим красавчиком, и потому, лишь бросив взгляд на полное народу дежурное помещение, направился прямиком в кабинет Первиса, сообщил секретарше, кто он такой, и выразил надежду, что глава отделения уделит ему несколько минут. Но действительно ли Первис возглавлял отделение? Это еще было под вопросом. Директор любил оставлять некоторую неопределенность, чтобы можно было наиболее благоприятно подправить отчеты о проведенных операциях, и посему оставалось неясным, кто именно возглавлял эту группу следователей Отдела. Первис привлекал к себе все внимание; прозванный «Кларком Гейблом» отделения, он был его лицом и в радости, и в горе. Первис быстро усваивал, что вместе со славой приходит и критика – всегда. На самом деле руководил отделением как следственным ведомством Сэм Коули; это он принимал решения, был организатором и сам работал до безумия напряженно. У него имелась прямая линия связи с директором, и он по несколько раз в день разговаривал с этой августейшей личностью, в то время как Первис оставался за пределами узкого круга приближенных. – И, если сможете, сделайте для меня одно одолжение, – добавил Сэм. – Пожалуйста, для всех относитесь к Мелу так, будто именно он тут главный. Если наши ребята почувствуют, что наверху какие-то разногласия, они забеспокоятся. Все вопросы должны поступать ко мне через Мела. Не надо, чтобы он чувствовал себя обойденным. Это понятно? – Думаю, я с этим справлюсь, – сказал Чарльз. По армии и по своему округу он знал, что в жизни структура ведомства редко оказывается такой прямолинейной, какой прописана на бумаге. И вести игру нужно, исходя из действительности, а не идеала. – И еще есть Клегг, – продолжал Коули. Далее он объяснил, что Клегг, еще один следователь, якобы гений тактики, фактически руководил операцией в «Маленькой Богемии», и хотя широкой общественности его имя было не известно, в Отделе его хорошо знали. Поэтому именно его винили в провале. Однако Клегг принадлежал к «старой гвардии» Отдела – на самом деле он пришел еще до назначения директора, – поэтому никаких официальных санкций к нему применить не могли. А он был рад возможности свалить вину на других и вести себя так, будто ничего не произошло. На его карьере это никак не сказалось. Но его деликатно отстранили от вопросов тактики и обучения, и теперь он занимался исключительно административной работой. Таким образом, тактическая сторона дела оставалась неприкрытой, и Чарльз догадывался, кому ее поручат, поскольку он кое-что смыслил в подобных вопросах, так как во время Великой войны провел пятьдесят с лишним рейдов. К этому также можно было добавить и то, что он был в Отделе человек посторонний, без своих покровителей, и потому им можно было легко пожертвовать в случае новой катастрофы. Первис оказался весьма приятным человеком – еще мягче, чем Сэм Коули. Как и говорил Сэм, он обладал очень привлекательной внешностью кинозвезды: лет тридцати, с зализанными назад светлыми волосами, как это было принято в Голливуде, орлиным носом и ровными белоснежными зубами. Одет Первис был безукоризненно, опять же как кинозвезда: накрахмаленная сорочка, галстук, обвивший жесткий воротничок, по последней моде, темно-красный; костюм-тройка – великолепный образчик портновского искусства, клетчатая шотландка в стиле, введенном герцогом Виндзорским, бесспорным претендентом на звание самого щегольски одетого мужчины на свете. Протянув руку с ухоженными пальцами, он сказал: – Шериф, зовите меня просто Мелом. Рад, что вы с нами в одной лодке. Когда Первис встал из-за стола и шагнул ему навстречу, Чарльз обнаружил еще одну неблагоприятную реальность – Первис был коротышкой. Коротышка с красивым лицом: коварное сочетание. – Очень рад быть здесь, сэр. – Пожалуйста, садитесь. Закуривайте, если хотите. Я сам сейчас выкурю сигару, не желаете присоединиться? – Благодарю вас, сэр, нет. Я – деревенский парень и привык по старинке скручивать самокрутки. Первис достал, обрезал и раскурил сигару размером с торпеду, наслаждаясь каждым шагом этого ритуала, а также используя его для того, чтобы оттянуть свою маленькую лекцию, ибо он до сих пор еще не определился с тем, что сказать. Чарльз отметил эту заминку, пока скручивал идеальную самокрутку – господь одарил эти умелые руки еще одним маленьким даром, – и запаливал ее, в свою очередь также наслаждаясь возможностью покурить. Смахнув с губ крошку табака, он повернулся к своему частично-наполовину-вроде-как-бы-непонятно-какому боссу. Первис начал с лести, не подозревая, что Чарльз к ней бесчувственен, хотя и оценил усилия. – Вы приехали из провинции, но не деревенщина, если судить по вашему личному делу. Все эти рейды во время войны… Вы вышли победителем в семи перестрелках, в том числе в знаменитом деле с отделением Первого национального в Блю-Ай – вы против трех городских ребят, вооруженных до зубов, и вы уложили всех троих. – Тут сыграло свою роль везение. – Я бы уточнил: везение, а также мастерство и мужество. Так или иначе, в настоящий момент мое имя втоптано здесь в грязь – втоптано в грязь везде, раз уж об этом зашла речь, из-за той кутерьмы в Висконсине. Если б я верил слухам, то собрал бы вещички и купил билет домой до Южной Каролины. Вы знакомы с этим делом? – В общих чертах, сэр. Подробностей я не знаю. – Вот вам подробности. Мы облажались. Оправдания никого не интересуют, всем нужны только результаты. Клегг облажался, я облажался, мои ребята с пистолетами облажались. Очень много стрельбы, и всё без толку. Пострадали невинные. Мы потеряли одного сотрудника. В глазах директора я упал ниже некуда. Так что если вы сможете пригвоздить Диллинджера, вы не только окажете великую услугу своей родине, но и сильно поможете Мелвину Первису из Флоренса, штат Южная Каролина. – Понятно, сэр. – Мы хотим, чтобы вы взяли на себя обучение огневой подготовке и тактике, вероятно, на полицейском стрельбище в Чикаго, два раза в неделю. Вам придется потрудиться, но нашим парням необходимо научиться стрелять. Они ребята хорошие, толковые, однако готовились стать профессорами криминалистики, а не стрелками Дикого Запада. И нам нужно подтянуть их до уровня тех, с кем им предстоит сражаться, а эти гангстеры, сказать по правде, стреляют прекрасно и в деле ведут себя решительно. Ни в коем случае нельзя относиться к ним с пренебрежением. Они – грозные противники. Говорят, что тот, кого, немыслимое дело, зовут Малышом, – лучший в стране стрелок из пистолета-пулемета «Томпсон», а Гомер ван Митер и Рыжий Гамильтон отстают от него совсем немного. – Я с радостью займусь огневой и тактической подготовкой. Лучшая тактика: стреляй первым. – Великолепно. К сожалению, в Висконсине мы открыли огонь первыми и подстрелили трех безобидных ребят и предупредили гангстеров. – Плохая разведка. – Полностью согласен. Хорошо, теперь несколько правил. Первое и главное: ни слова ребятам из прессы. – Понял. – Второе: никакой славы. Слава достается Отделу, а не отдельным агентам, а наш директор и есть Отдел. В начале карьеры я допустил ошибку и приобрел известность. Я слишком много говорю, мне никак не удается заставить себя замолчать. Вот почему я сам накликал на себя беду. И не знаю, как из нее выбраться, поскольку все газетчики ждут от меня каких-либо заявлений, и если я их не делаю, они воображают, будто что-то пошло не так. Поэтому чем лучше я выполняю свою работу, тем в более плохом свете предстаю сам. Не повторяйте эту ошибку, шериф. – Не повторю, сэр. – Костюм и галстук, подстриженные волосы, чисто выбрит, и так каждый день. Думаю, вам не нужно это объяснять. – С этим никаких проблем. – Все отношения и связь с другими ведомствами, федеральными и местными, только через меня или мистера Коули.