Возвращаюсь. И остановилась на пороге. Анатолий склонился над Таней, рассматривает рану. И вдруг он встал рядом на колени и подул на ее ногу, как делают с детьми. Я сначала так растрогалась: она ведь ему даже не родной ребенок. Но он неожиданно прижался губами к окровавленному и грязному месту. Быстро встал и как-то испуганно посмотрел на меня. Над верхней губой у него были капли пота. Я молча подошла, все обработала, завязала, повернулась к мужу: — Свари ей, пожалуйста, кофе. Добавь побольше сахара и сливок. И помой, порежь большое красное яблоко. Тане вредно терять кровь. А боль, детка, сейчас пройдет. Не хочу давать тебе таблетки. Вредно для цвета лица. Прошло много времени, я сейчас легко посчитаю, сколько месяцев, недель, дней и часов. И укол номер три. Я возвращаюсь поздно с загородного девичника — круга своих условных подруг, праздных, светских дам. Одна из них собралась замуж — в пятый или шестой раз. Мне казалось, что радости по подобному поводу являются самоцелью, ради которой можно потерпеть очередной тягостный брак. В нем как раз сплошные преодоления, связанные с будничной задачей — раздеть по максимуму богатенького супруга во время развода. Вошла в холл. Там горел свет, оставили для меня. Во всех коридорах, кухне, гостиной было темно. Пробивался свет только под дверью нашей спальни. Я сбросила туфли и босиком пошла в комнату Тани, чтобы посмотреть, спит ли она. Она могла ждать меня полночи, чтобы спросить, как было. И я все рассказывала в смешных красках. Как мы любили болтать, шутить и давиться от хохота, закрывая друг другу рты руками, чтобы не нарушить ночную тишину. Осторожно приоткрыла ее дверь. Горел только ночник на ее тумбочке. Таня лежала в постели, а рядом с ней сидел Анатолий. Он был в одних джинсах, с голым торсом. Видно, только вышел из ванной и почему-то решил к ней войти, возможно, ей что-то понадобилось. Или она позвала. Все нормально: он не мог оставить ребенка, если тому стало страшно или одиноко. Но я не постыдилась задержаться на пороге, почти не дыша, и понаблюдать за ними. Он гладил Танину руку, потом провел рукой по ее волосам, прижал к шее, щеке, губам. Да, так утешают, успокаивают. Но он молчал! Вот в чем беда. Прикосновения очень важны в контакте с переживающим ребенком, но необходимы и так естественны слова. Он педагог, он это знает. А Таня ориентирована на разговор, общение. Ее утешить можно только так. И все же дело было не только в этом. Дело было во взгляде, с которым оглянулся на меня Анатолий. То был взгляд человека, который не просто не хотел бы, чтобы его застали в очень двусмысленный момент. Это был взгляд того, кого вырвали из глубокого, бессознательного провала в томительную и тайную глубину. Так мне показалось тогда. Я сразу отвела взгляд, потому что не могла смотреть на его лицо. Он быстро прошел мимо меня, ничего не объяснил нормально, как должен был: «Таня боялась», «Тане стало грустно», «Таня захотела пить», «у нее что-то заболело». Это сделала доченька: — Ита! Наконец! Я тебя ждала, потом уснула, и мне приснилось, что я лечу с обрыва. Я кричала, звала тебя. Пришел Толя. Да, она называла его Толей. Не «папой» же. Дальше все было как обычно. Я была в ударе. Описала своих подруг в их брачной холере смешнее, чем раньше. Ушла на рассвете, когда Таня уснула и засопела, как младенец. Анатолий тоже спал, когда я легла рядом. Точнее, хотел, чтобы я так подумала. С того момента я пошла по самой опасной тропе. На счастливом неведении был поставлен крест. Над доверием, над уверенностью опускалась могильная плита. Я следила, я затаилась, как бессонный, маниакальный охотник. Не только за ним. Самым главным было выражение лица и глаз дочери. Правда может быть только там. Но Таня была по-прежнему безмятежной, довольной или грустной по своим, девчоночьим, причинам. Но я знала, какими усилиями сама добивалась этого сознания внутренней защищенности, доверчивости и добродушия. Я, человек с очень сложным характером, хотела, чтобы Таня не знала моих сомнений, подозрений и обвинений по отношению к остальным людям. Это лишняя тяжесть, это невозможность безразличного покоя и ликования от самого факта существования. Никогда и ничего я не хотела так сильно, как покоя и радости своему ребенку. Она и усвоила, что пока я рядом, у нее все может быть только хорошо. И мне не было стыдно рассматривать незаметно по сантиметру тело обнаженной дочери, когда я по обыкновению промывала сама ее длинные волосы. Не знаю, что я хотела и боялась там найти, но вздрагивала от любого пятнышка. Потом понимала, что это родинка или пигмент, и вздыхала с облегчением, как будто поймала глыбу над ее головой. Это был путь приближения к аду. Я уезжала из дома, когда они оставались вдвоем, говорила, что вернусь вечером, а сама появлялась без предупреждения через два часа, через полчаса, через пятнадцать минут. Я сознательно засиживалась со своими приятельницами до поздней ночи или до рассвета, а потом кралась на цыпочках. Ничего криминального не обнаружила. Они, как и при мне, могли лежать рядом на диване и смотреть телевизор, сидеть за одним столом и играть в компьютерную игру. Толя мог склоняться над Таней, когда она делала домашние задания, касаться ее плеча, руки, спины. Ничего такого, кроме его взгляда, выражения лица. Кроме уклончивости в нашем с ним контакте, новой манере проходить мимо меня. Рядом прошел, а как будто обошел за версту. Беседы наши за столом были такими же оживленными, за исключением того, что Анатолий говорил все реже. По ночам мне так же приятна была его близость. Просто ощущение, что он рядом, я в его тепле, родном запахе. Но объятия все чаще обрывались, как будто разрезанные острой мыслью, которая превратилась в убивающий желание клинок. Да, возможно, дело было именно во мне и в его реакции на мою ядовитую подозрительность. Иногда такие вещи притягивают именно то, чего не хочешь, чего больше всего боишься. Подозрение может родиться раньше преступления. Оно может стать родителем беды. Но это уже размышления после факта. И подошел к концу путь приближения к аду. Начался ад. Глава 3 Ад В конце ноября я каждый год ездила в наш подмосковный дом на день рождения отца. Он родился двадцать третьего, я приезжала за несколько дней, чтобы все убрать и приготовить ужин для очень маленького круга его друзей. Так было и в тот наш неспокойный год. В тот раз решила поехать на электричке, а не на машине: была жуткая слякоть, на шоссе вечерами наледь, в поселке дороги превратились в непроходимую грязь. Электричка прибыла в Москву вечером. Я была практически без вещей, поехала домой на метро. Со двора посмотрела на окна квартиры. Свет горел только в гостиной. Открыла дверь своим ключом. По своему идиотскому обыкновению последнего времени никого не окликнула, сняла туфли, куртку и бесшумно прошла до порога гостиной. Сверкающий ужас того, что я увидела, ослепил меня навсегда. С тех пор я реально перестала видеть яркость красок. Анатолий лежал посреди комнаты. По его белой майке расплылось кровавое пятно вокруг торчащего из раны ножа. Рядом странно скорчилась Таня. Она стояла на коленях, голова склонилась к ним, а руками она закрывала лицо. Окровавленными руками. Я застыла на секунды в тяжелой тишине, в вязких испарениях смерти и не сразу уловила тихий монотонный звук: это дыхание Тани превратилось в тоненький, непрерывный стон. Я так хорошо помню тот момент спустя годы, что анализировать каждую секунду буду, наверное, до своего конца. И каждую свою эмоцию, каждое движение, порыв и жест я видела, как сторонний, без устали наблюдающий свидетель. Я сразу поняла: все теперь зависит от меня. Почти все. И сейчас точно скажу, какой был мой единственный мотив. Страх за судьбу дочери.