* * * Пир же продолжался своей чередой. После первых трех ковшей гости захмелели, развеселились. Голоса стали громче, у бояр быстро нашлись темы для разговоров, для новых тостов. За русские мечи, за величие Москвы, за новые походы и богатую добычу, за крепкие ладьи, полноводные реки и обильные урожаи. Поначалу тосты провозглашались шумно, с поклонами великому князю и общим одобрением. Но чем дальше, тем чаще увлеченные болтовней бояре начинали пить без особой помпы, только в своей компании. За опричным столом тоже стало оживленнее. Осмелевшие после хмельного бояре подходили сюда выразить свое почтение и уважение, восхищение мастерством воеводы и мудростью правителя, поклясться в своей преданности… Но в первую очередь, понятно, все надеялись, пользуясь хорошим настроением князей, чего-нибудь себе выпросить. Желали, естественно, не наград, а службы. Ведь где служба – там и доход, там и слава, там и возвышение. Кто-то хвастался подросшим сыном и пытался пристроить его в свиту. В великокняжескую – для почета, либо в звенигородскую – ради ратного обучения. Кто-то тяготился скудостью своего надела и надеялся на воеводство, в крепостице какой али на службе порубежной. Кто-то просил рассудить споры с соседями. Такова уж судьба правителя – державные хлопоты не знают отдыха и находят князей среди любого веселья. Василий Дмитриевич приветливо кивал всем и обещал поразмыслить, Юрий Дмитриевич – согласился взять трех отроков, не попавших в московскую роспись. В его свите свободные места возникали довольно часто… Впрочем, просителей оказалось не так уж много – большинство бояр пришли на пир веселиться, а не ради возможности приблизиться к великому князю. И к тому часу, когда холопы принялись зажигать свечи на люстрах и настенных подсвечниках – поток к опричному столу наконец-то иссяк. Дворня стала менять на столе опустевшие блюда на полные, слуги унесли изрядно обглоданных лебедей и наполовину съеденного осетра, а также изрядно вычерпанные бочонки с хмельным медом. В пляшущем огненном свете новые подносы стали выносить девицы в вышитых сарафанах, и хмельные гости заметно оживились, захмыкали, их руки невольно потянулись к пышным юбкам… Но покамест к ним не прикоснулись. Бояре все еще держали себя в руках. Однако слуги уже выносили к столам полные бочонки с медом взамен опустевшим. Василий Дмитриевич, осушив еще один кубок, тяжело вздохнул, положил руку на локоть своего брата: – Ныне, пожалуй, я оставлю тебя с гостями. Недужен я стал последнее время, Юра. Кашляю, задыхаюсь, устаю быстро. Сплю в тревоге и никак не высыпаюсь. Многодневные пиры больше не для меня. Посему пойду, лягу. Ты же веселись, ваше дело молодое. Великий князь поднялся, похлопал брата по плечу и покинул трапезную. * * * Софья Витовтовна проснулась от стука в дверь. Оказывается, расслабившись в кресле, она задремала. Сладко зевнув, женщина потянулась, встала. Во первую голову подошла к окну, выглянула наружу. За слюдяными пластинками уже сгустились сумерки. Стало быть, великий князь, скорее всего, уже давно утонул в перинах – теплый, сытый и хмельной. Вестимо, желать ему сейчас спокойной ночи – токмо напрасно тревожить. В дверь снова постучали, после чего там послышалось приглушенное бурчание. – Да кто еще там бухтит?! – громко спросила правительница. – Входите уже! Дверь приоткрылась, в горницу скользнула заспанная дворовая девка в посконном сарафане – щекастая, плечистая, с толстой русой косой, выпадающей на плечо из-под ситцевого набивного платка. Поклонилась: – Там к тебе отрок какой-то скребся, Софья Витовтовна. Я сказываю, почиваешь ты. Ан он не уходит, топчется… – Давай его сюда! И лампы запали, а то не узнаю, – распорядилась великая княгиня. Девка толкнула дверь, впуская позднего гостя, убежала. – По воле твоей, княгиня, я пришел… – плохо различимый в сумерках новик замялся. – Молодец, – отозвалась Софья Витовтовна. Помолчала, потом вдруг спросила: – А где твой отец, Василий? – Батюшка обоз в Серпухов повел, – отозвался мальчик. – Меня же в Москву с Юрием Дмитриевичем отпустил, победным строем по столице пройти, с бунчуками нашими и щитами. – Я так и думала… – задумчиво кивнула великая княгиня. Похоже, князь Ярослав Боровский решил порадовать сына, позволив тому покрасоваться в победном строю и показать народу родовые вымпелы. Но про победный пир не вспомнил. Иначе либо предупредил бы княжича о положенных по родовитости местах, либо просто отсоветовал бы на торжестве показываться. И не случилось бы тогда никакого скандала… Тут вернулась девка с горящим огарком, быстро запалила три фитиля масляного светильника у зеркала, потом с другой стороны. Широкие языки пламени осветили паренька в узкой куньей шапке и в длинной ферязи, с саблей в ножнах с резными костяными накладками. Пояс был простой, кожаный. Зато рукояти ножей – с эмалевыми рукоятями и поясная сумка с прошивкой серебряной проволокой по стыкам кожи. – Совсем другое дело, – одобрила княгиня. – Холопы где? – Стража на женскую половину не пропустила. – Но они тоже опрятные? – Да, княгиня! – горячо заверил новик. – Это хорошо-о… – напевно произнесла женщина. – Ну, раз уж у меня такая славная стража образовалась, надо пойти прогуляться. Воздухом подышать. Не пропадать же зазря стараниям этаких храбрецов? Подай мне охабень… Вон тот, на сундуке лежит слева от двери, теплый. Пойдем посмотрим, какова собою ночная Москва… Доброжелательность государыни приободрила юного воина, вернула бодрость. Он аккуратно опустил дорогую одежду на плечи женщины, опасаясь оскорбить ее своим прикосновением, тут же отступил, распрямился, положив ладонь на рукоять сабли. – Прекрасно… – подойдя к зеркалу, оценила себя московская правительница и стремительно развернулась: – Пойдем! Ведя за собою храброго мальчика, княгиня прошла темными коридорами, у дверей на женскую половину позволила пристроиться сзади трем холопам, закутанным в добротные суконные плащи. Двигаясь дальше и дальше, Софья Витовтовна улыбнулась. Даже не оглядываясь, она ощутила, как рынды остались на своем месте. Ибо зачем лишние телохранители той, у кого уже есть назначенная великим князем охрана? Московская правительница вышла на боковое крыльцо, освещенное сразу четырьмя громко потрескивающими факелами, глубоко вздохнула: – Однако подмораживает! Зима… Княгиня медленно спустилась по ступеням, прошла по выстилающим подступы к дворцу дубовым плашкам к Успенскому собору, обогнула его кругом, постояла на краю холма, возвышаясь над крепостной стеной, и даже над ее башнями, повернула в темноту к следующему светлому пятну – к Фроловской башне. Неспешно прогулялась почти до самых створок, запертых изнутри. Оглянулась на новика: – Приятно подышать ночным воздухом, новик, правда? Сон после этого куда как крепче бывает. – Да, Софья Витовтовна, – вежливо согласился княжич. – Тебе не понять, мой мальчик, – усмехнулась женщина. – В твоем возрасте бессонницы не бывает. – Да, Софья Витовтовна, – после короткого колебания ответил ее новый охранник. – Молодец, мой мальчик, – одобрила правительница. – Из тебя получается отличный собеседник! – Да, Софья Витовтовна, – послушно согласился новик. Княгиня звонко засмеялась, пошла дальше. Возле башни развернулась, подняла глаза на недостроенный храм и вдруг сказала: – Знаю, мой мальчик, что мне надобно, дабы крепко уснуть. Надобно успокоить душу молитвой. Подожди с холопами здесь. Мне хватит пары часов. Княжич Боровский несколько удивился столь долгому сроку – ему обычно хватало нескольких минут, даже вместе с исповедью. Но возразить супруге великого князя он не посмел и вместе со своими воинам занял пост возле церковных дверей: повернувшись к ним спиной, широко расставив ноги, развернув плечи и опустив обе ладони на рукоять сабли. * * * Юрий Дмитриевич медленно, по маленькому глоточку, осушил свой кубок, закусил двумя кусочками заливного судака. Потянулся, встал. Окинул взглядом зал, в котором за длинными столами бояре где-то обнимались, где-то хмуро пили в одиночку, где-то смеялись, где-то пытались усадить себе на колени веселых вертлявых служанок. Воевода усмехнулся, чему-то кивнул и быстро вышел из трапезной. Путь до Вознесенского храма занял у знатного гостя не больше четверти часа. Немного походив возле поленницы и убедившись, что за ним никто не наблюдает, князь свернул к часовне, толкнул створку, окунувшись в густой горько-пряный аромат, задвинул за собой засов, поднялся на второй этаж и упал в мягкое сено, не способное уколоть тела сквозь толстый плащ. Расстегнув заколку на груди и позволив ткани растечься с плеч в стороны, Юрий Дмитриевич раскинул руки и закрыл глаза, предаваясь сладким мечтаниям. Хмельной мед и обильное угощение сыграли с воеводой злую шутку – незаметно для себя он провалился в дремоту… Из которой его вывело теплое ласковое прикосновение к губам. – Софья! – Князь порывисто обнял позднюю гостью, привлек, стал жадно целовать почти невидимое в сумраке лицо. Женщина, слабо смеясь, попустила воеводе выплеснуть свои первые эмоции, после чего положила ладонь на грудь и толкнула в сено: – Сегодня можно никуда не спешить, любый мой. Сегодня вся дворня занята тем, что оставшиеся с пиршественного стола вкусности доедает да драгоценный мед, гостями недочерпанный, пьет. По сторонам, будь уверен, никто не смотрит и меня не хватится. Свиту же я распустила, так что служанки мои тоже к трапезной потянулись. Поглазеть, как веселье идет, кто приглашен, кого нет, кто кого выше посажен. Они даром что княгини знатные, а все едино бабами любопытными остаются. В страже моей ныне отрок тобою расхваленный пребывает. Он такой забавный… Велела перед храмом ждать, княжич там и остался. По пятам, как княжеские рынды, не бродит. Порядков здешних не знает, ничего не заподозрит. А коли и заподозрит, то никому не проболтается, ибо никого не знает. Так что сегодня можем хоть до рассвета без опаски миловаться. Не заметят… Княгиня поднесла руки к своему горлу – и словно бы сам собой сполз на сено соболий охабень. Затем потянула кончики завязок на плечах – и бархатный сарафан тоже с шелестом осел вниз. Софья Витовтовна поднялась во весь рост, развязала ворот рубашки, уронила и ее к своим ногам, оставшись совершенно обнаженной. Слабый свет принесенной ею масляной лампадки розоватыми пляшущими отблесками осветил широкие бедра, резко сужающиеся вверх и вниз, чуть выпирающий животик и весьма крупную грудь, покатые гладкие плечи. Даже сейчас она оставалась правительницей: с гордо вскинутым подбородком, прямой спиной, уверенной осанкой. – О, великая Купава! Как же ты, Софьюшка, красива! – прошептал князь. – Иди же, иди ко мне! Великая княгиня послушалась, и воевода стал осторожно целовать ее плечи, шею, ее руки, живот, бедра, наслаждаясь редкостной возможностью и заставляя любимую тяжело дышать от сладкой ласки. Бедра, колени, ступни – и снова обратно, через голень и бедра, через бока и ко вскинутым над головой рукам. – Мой ненаглядный… Мой желанный… Мой витязь… Мой любимый… – погружаясь в сладкий омут наслаждения, прошептала женщина. – Иди же ко мне, Юрочка, иди скорее, я так по тебе истомилась! Ну же, скорее! Князь Звенигородский торопливо содрал с себя многие свои одежды – и обнаженные тела наконец-то соприкоснулись, возрождая пламя нестерпимо жаркой любви, стирая любящим рассудок, изгоняя из их разума все мысли и оставляя лишь одно страстное желание – одно на двоих… И был вихрь сладострастия, и был вулкан наслаждения, и была сладкая усталость в объятиях друг друга, были новые нежные поцелуи… – Обожди… – внезапно спохватилась женщина и потянулась к своему поясу, открыла сумку, вытянула из нее за золотую цепочку костяной диск в два пальца шириной. – Вот, возьми. Оберег богини змей и Николая Чудотворца. Для дарования красоты на семи полнолуниях выдержан, для защиты от чародейства в проточной воде вымочен, для спасения от ран на сырой земле заговорен, от нутряных немощей на рассветные лучи нашептан[10]. Он станет спасать тебя и защищать в дальних походах от всех напастей.