— Никто нас, блядь, не видел, — говорит он, тряся ее, как тряпичную куклу. — Я уже проверил дом. Она оглядывает мою комнату с игрушками, и, клянусь, ее взгляд останавливается на мне в темном углу. Видит ли она меня? Она должна. Она собирается рассказать? — Прислонись ко мне. Возьми. Помоги мне. Мне нужно понять. Помоги мне. Я не могу сделать это без тебя. — Слезы заливают ее глаза снова и снова, и я начинаю плакать, когда он начинает бить ее снова и снова, слова и пощечины преследуют меня, пока я жду, когда монстры найдут меня. Сделают мне больно. Потому что это то, что делают монстры. * * * Я просыпаюсь в панике, как всегда, мои руки трясутся, когда я сажусь, мое окружение искажается, когда эта песня эхом звучит в моей голове. Я задыхаюсь, хватаясь за шею, громко дышу, обыскивая темную комнату, мой разум ищет что-то знакомое, и, наконец, он приземляется на моего плюшевого мишку на столе. Люк садится, протирая глаза, и кладет руку мне на спину. Он так привык к этому, что его это уже даже не смущает. Он проводит рукой вверх и вниз по моей спине, позволяя мне восстановить дыхание, когда я прижимаю простыню к голой груди, говоря своему пульсу успокоиться. Я должна работать над собой, чтобы не делать это так, как я привыкла делать — искать прилив адреналина через опасность. Я знаю, что единственная причина, по которой я не подбегаю к окну и не собираюсь прыгать, это то, что он прикасается ко мне. Успокаивает меня. Он тот, кто делает это постоянно. Когда я успокаиваюсь, он натягивает на меня свою рубашку, надевает боксеры и укладывает нас обратно в постель, обнимая меня. — Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне, о том, что тебе снится, — шепчет он мне в лоб, целуя его. — Может быть, я мог бы помочь. — Разговоры о снах не помогут, — шепчу я, положив руки ему на грудь. — И поверь мне, ты не захочешь об этом слышать. Он проводит пальцами по моим волосам, и я чувствую, как двигаются мышцы его шеи, когда он тяжело сглатывает. — Мне тоже снятся кошмары, иногда о… о том, что я делаю уколы свой матери… Я действительно ненавижу иглы и подобные вещи… Ну, это все еще достает меня. — Но ты диабетик? — Да, это большое неудобство. — В его голосе слышится вымученный юмор. Я ломаю голову, чтобы что-то сказать, но ничего не могу придумать. Я могла бы пошутить, придумать сложную историю — мне всегда легко это сделать. Но он продолжает рассказывать мне что-то о себе, даже не спрашивая меня. Темные и испорченные вещи, подобные тем, которые я держала в себе тринадцать лет. — Это о той ночи, — говорю я, и его мускулы напрягаются, но он продолжает водить пальцами по моим волосам. — Я их видела… Его пальцы перестают двигаться, и у него перехватывает дыхание. — Ты видела убийц. Я киваю, глядя в изножье кровати. — Да, но в то же время не совсем…Я думаю, это было больше похоже на то, что я их слышала… они были шумными ублюдками. — Мой тон легок, но все остальное внутри меня похоже на кирпичи, падающие вниз, сокрушающие меня, заманивающие в ловушку. — Они не знали, что я была в комнате, поэтому даже не потрудились вести себя тихо. — Ты рассказала об этом полиции? — спрашивает он. — Я все рассказала полиции; все что я смогла вспомнить, туфли, которые были на этой даме… Я даже описала звук ее глупого голоса… то, как он звучал, когда она пела эту дурацкую песню. — Она пела песню? — спросил он. — Серьезно? — Да, у нее были действительно хреновые тексты, — говорю я, вызывая глубокий вдох. — Прислонись ко мне. Возьми. Помоги мне. Мне нужно понять. Помоги мне. Я не могу сделать это без тебя… — я замолкаю. — Это то, что я слышу каждую ночь во сне. Некоторое время он молчит, звуки проезжающих машин единственные звуки в нашей комнате. Сначала я думаю, что это потому, что он переваривает то, что я сказала, но потом я понимаю, то как он напрягся и это даже не похоже, что он дышит. Я смотрю на него, задаваясь вопросом, не было ли ошибкой рассказать ему. — Люк, ты в порядке? — Что, черт возьми, ты только что сказала? — шепчет он. Я определенно не должна была рассказывать ему. — Это была песня, которую она пела. — Я отталкиваюсь от его груди, пытаясь решить, должна ли я уйти, прежде чем он оттолкнет меня. — Я даже не уверена, что это за песня, потому что нигде не смогла ее найти. Длина его молчания, кажется, растягивается на вечно. Он не шевелится. Почти не дышит. И я все больше паникую. — Это потому, что она ее придумала. — Его голос срывается, и он отталкивает меня от себя. Я откатываюсь в сторону, когда он встает и выбегает из комнаты. Какое-то время я лежала в постели, проигрывая в памяти то, что он сказал, и то, что он мог иметь в виду. Кто это придумал? Он что-то знает о песне? Знает ли он человека, который… Боже мой… Я вскакиваю и бегу за ним, когда он захлопывает дверь ванной. Я дергаю дверную ручку, но он запер ее. Я стучу кулаком в дверь. — Что ты имеешь в виду под "она придумала ее"? Люк… Пожалуйста, ответь мне… — Я снова и снова стучу рукой по двери, пока она не распухает и не начинает пульсировать. — Черт возьми, пожалуйста, просто повтори еще раз. Мне нужно знать… Мне нужно знать, что я правильно поняла тебя. Он не отвечает, и его молчания достаточно, чтобы узнать болезненную, пылающую, режущую, неприглядную правду. Я опускаюсь на пол, когда все начинает рушиться по другую сторону двери. Стакан. Стены. Мое сердце. Я жду, когда мне откроется правда так же, как я ждала той ночью, надеясь, что это не то, о чем я думаю. Что Люк не знает женщину, которая была там в ту ночь, когда убили моих родителей, и пела эту ужасную песню. Но в глубине души я знаю, что ошибаюсь. Знаю ужасную правду и пустоту, которая ждет меня впереди. Люк Я снова и снова бью кулаком по стене, наблюдая, как она разваливается, рушится на кафельный пол, превращается в груду пыли. Затем, когда дыра становится достаточно большой, я ударяю кулаком в зеркало. Стекло разбивается. Моя кожа разрывается. Моя кровь разливается по всему полу, капли крови окрашивают плитку вместе с осколками разбитого стекла. Этого не может быть. Это нереально. Я просто хочу чертовски достойной жизни, чтобы мое проклятое прошлое не владело мной. Без того, чтобы она владела мной. Горячий всплеск жара обжигает меня изнутри, и я вытягиваю руку назад и ударяю кулаком по ближайшему неповрежденному предмету, которым оказывается ванна. Плитка остается целой, но мне кажется, что пальцы ломаются. Но этого недостаточно. Мне нужно больше. Я не хочу чувствовать себя так. Я не могу… Я не могу принять это… Слезы начинают течь из моих глаз, когда я падаю на пол. Я реву, как чертовски слабый и жалкий неудачник, ребенок, который делал все, что ему говорили. Я тону в своем прошлом, тону в мысли, что потеряю Вайолет. Я позволяю себе плакать, пока слезы не прекращаются, пока я не понимаю, что мне больше нечего делать, кроме как снова двигаться. Потный, окровавленный и ободранный, я встаю на ноги, стекло прорезает их, когда я иду к двери. Вайолет сидит, прислонившись к двери, и падает на пол в ванной, когда я открываю дверь. Ее волосы обрамляют ее голову, когда она лежит посреди обломков стены и зеркала и смотрит на меня сухими глазами. — Когда… когда это случилось? — Мне нужно больше сил, чем что-либо еще, чтобы спросить об этом. — Когда умерли твои родители? Она медленно втягивает воздух. — Тринадцать лет назад… в ночь на третье июля… за день до моего дня рождения. — Ее глаза пусты, лишены эмоций, хуже, чем когда я впервые встретил ее. И я вложил туда этот взгляд. Это все моя вина. Я помню ту ночь, потому что это была ночь, когда моя мать вернулась с окровавленной одеждой. Ночью все изменилось. Ночь, которая ведет к, казалось бы, бесконечному количеству дней, наполненных наркотиками и безумием. — Я думаю… — Я сжимаю свою сломанную руку, дрожа внутри и снаружи. Я даже не могу этого сказать, что делает меня самым слабым человеком на земле, потому что она заслуживает того, чтобы услышать то, что я хочу сказать. Она заслуживает гораздо большего. — Мне кажется, я знаю, что ты собираешься сказать, так что не произноси этого, — говорит она мне. — Я не могу… — Я с трудом подбираю слова, которые облегчат задачу, но их не существует. — Эта песня… моя мама сочинила эту песню… — Звук моего голоса пронзает меня невидимыми ножами, которые вонзаются в мои легкие, горло, сердце. — Она была… Боже мой, она была там? — Ее глаза заливаются слезами, истерические рыдания вырываются из груди, когда она хватает воздух, мою грудь, каждую вещь вокруг нас. — Я не знаю… — Но в глубине души я думаю, что знаю, потому что помню ту ночь, когда она пришла домой с кровью на одежде. Я не знаю, что мне делать. Я хочу помочь ей, но, похоже, я должен быть последним, кто когда-либо сможет прикоснуться к ней. — Я все исправлю, — шепчу я, приседая рядом с ней. — Я… я расскажу кому-нибудь… — Это не имеет значения. — Слезы текут по ее щекам и капают на пол. — Ничто из того, что мы делаем, никогда не сможет это исправить. Ничего. Все прошло. Мои родители… ты и я… Боль в костяшках пальцев — ничто по сравнению с ослепляющей, ноющей болью в моем сердце, когда смысл ее слов разрезает мою грудь. Слезы льются из ее глаз, и я не могу остановиться, еще не в силах полностью принять реальность. Я знаю, что мне придется отпустить ее, потому что она больше не позволит мне держаться за нее. Не после этого. Вещи никогда не будут прежними. Но я пока не готов этого сделать. Мне нужно немного больше времени, прежде чем я отпущу все это, мои чувства к ней, кем я стал с ней. Я наклоняюсь и подхватываю ее на руки, не обращая внимания на сильную боль. Она не протестует, только сильнее плачет, цепляясь за меня, как будто я — единственное, что удерживает ее в этом мире. Я несу ее к кровати и кладу, и она тянет меня к себе. Я позволяю ей обнимать меня, позволяю ей плакать, позволяю ей рыдать на моей груди, не прикасаясь к ней, позволяя ей брать все, что ей нужно, и ничего не требуя взамен. В конце концов, она засыпает у меня на руках, и хотя я борюсь с желанием встать, я остаюсь на месте, пока, наконец, эмоциональное истощение не настигает меня, и я не теряю сознание с ней, свернувшейся в моих руках. Мне только кажется, что я закрываю глаза на несколько минут, но когда я просыпаюсь, кровать пуста. Я встаю и осматриваю комнату, замечая, что ее медвежонок ушел, а когда я открываю ящики комода, в них нет ее одежды. Я обыскиваю дом и нигде не могу найти ни ее, ни чего-либо, что ей принадлежит. Она ушла. Все. И это больнее, чем моя сломанная рука, больше, чем воспоминания, больше всего, что мне пришлось пережить за всю мою жизнь. Я даже не знал, какие сильные чувства я к ней до сих пор испытывал, когда я больше не могу этого чувствовать. Я хочу, чтобы боль ушла. Я хочу, чтобы все это прошло. Мне нужно, чтобы это исчезло. Я направляюсь к холодильнику и достаю бутылку текилы. Чтобы снять колпачок раненой рукой, требуется много времени, но я справляюсь. Затем я откидываю голову назад и прикладываюсь к горлышку бутылки, возвращаясь к тому, что, я знаю, заберет все. Я заливаю горло обжигающей жидкостью, позволяя ей просочиться во все части меня, позволяя ей затопить меня, пока я не ухожу так далеко, что даже не хочу пытаться дышать. Эпилог Вайолет — Значит, дела с любовником не сложились, да? — спрашивает Престон, бросая последнюю сумку с моими вещами на пол в своей гостиной. Все в полиэтиленовых пакетах, потому что я собралась в спешке, мне нужно было выбраться оттуда, прежде чем я выброшусь из окна. Я бы тоже так поступила, потому что мысль о том, что все кончено, звучала гораздо лучше, чем позволить одной простой и хорошей вещи в моей жизни уйти. Но его присутствие напомнило бы мне, как я дошла до этого момента, как я стала тем человеком, который готов выбросить себя из окна. Хуже всего то, что я сочувствую ему, забочусь о нем, хочу, чтобы он сидел здесь со мной, но я даже не думаю, что смогу смотреть на него, не думая об убийстве своих родителей и о том, как его мама может быть причастна к этому. Даже когда он держал меня, а я плакала, безопасность, которую я когда-то чувствовала в его объятиях, исчезла, и все, что я чувствовала, была пустота. — Он не мой любовник… он мне никто, — бормочу я Престону, протирая глаза и опускаясь на диван. Мои глаза болят почти так же сильно, как и сердце. Я никогда так сильно не плакала. Никогда не было причин. И я все еще пытаюсь понять, плакала ли я из-за того, что Люк сказал мне, что его мама была там в ту ночь, когда убили моих родителей, или это было потому, что я знала, что не смогу оставаться там с ним, не так, как мы были всего за несколько мгновений до того, как я спела эту песню и сломала все на части. После того, как Люк заснул, я встала, чувствуя безумную, неконтролируемую потребность в адреналине, и сделала единственное, что могла придумать, чтобы это не кончилось плохо, еще одной смертью. Я ушла и направилась в единственное место, которое я оставила. Я удивлена, что Престон вообще приехал, чтобы забрать меня. Я до сих пор даже не уверена, почему я вернулась к нему и останусь ли я рядом. Но сейчас я слишком разбита и истощена, чтобы сделать что-то еще. И я никогда не буду уверена, что стану той, кем я была, человеком, которым я стала с Люком, или даже человеком, которым я была до Люка, который мог бы держать под контролем, пока я могла подавлять свои эмоции. Даже после того, как я сообщу в полицию. Даже когда или если они, наконец, смогут произвести арест, потому что в конце концов я все равно останусь совсем одна. После того, как Престон ставит последнюю коробку на пол рядом с прихожей, он закрывает дверь и падает на диван рядом со мной. Я все еще в трусах-боксерах и рубашке Люка, которую даже не помню, как надела, но я рада, что она у меня есть, потому что она пахнет им. Он кладет руку мне на плечо. — Так ты собираешься рассказать мне, почему ты выглядишь так