Моложавый полковник, отдав рапорт, сопровождал на рысях статного генерала. Тот, остановив коня на середине площади, поприветствовал подчинённых: — Здорово, орлы! — Здравия желаем, ваше превосходительство! — дружно проорали белогвардейцы. Надо же, не ошиблись в титуловании сценаристы! А генерал (то ли майор, то ли лейтенант) тем временем разразился длинной речью, полной пафоса, о великих победах, о кровавых большевиках и о духовном величии Святой Руси. — Так вот, его жена-проректор согласна вернуть тебя на работу в университет. На твою любимую кафедру. И в должности восстановить. Хочешь? — продолжал искушать Холодова майор. — Вам, силовикам, соврать — что высморкаться, — засомневался Виктор. — Больно уж гладко у тебя всё выходит. — Какой недоверчивый! Ну, смотри, специально для тебя кое-что прихватил. Перевернувшись на бок, Бурлаков выудил из внутреннего кармана нечто похожее на планшет. Виктор один раз видел такие штуки: реалофоны, которые позволяют погружённому в мемориум видеть то, что происходит в реальном мире с помощью камер телефонов или ноутбуков. Экран реалофона показал заваленный бумагами стол, по-видимому, Бурлаковский. Майор повозил пальцами по экрану, управляя камерой, и сфокусировал последнюю на листке, лежащем поверх остальных бумаг. Поколдовав над резкостью, Бурлаков протянул мемприбор мемористу. Удивлённый Виктор прочёл приказ ректора о приёме его на работу с первого числа следующего месяца на такую-то должность с таким-то окладом и прочее, и прочее. Приказ был подписан вчерашним числом. — Нравится? — самодовольно спросил «представитель Реввоенсовета». — Неплохо, конечно… — неуверенно проговорил Виктор. Бурлаков хотел ещё что-то сказать, но генерал на площади вдруг возвысил голос, перебив майора. — Сыны мои! Вы сами видите, как глумятся над народом большевики! — провозгласил он. — Целыми деревнями расстреливают крестьян, жгут их дома. Посмотрите вокруг! Ещё вчера это было процветающее богатое село. А сейчас вы видите только трупы жителей и сгоревшие дома!.. Это было странно слышать, потому как любопытные крестьяне, живые и невредимые, покидали свои целые несожжённые жилища и снова сползались на площадь. — Так помянем, братья, наших крестьян! Оркестр заиграл траурный марш Шопена, и белогвардейцы как по команде обнажили головы. Хорошо хоть сценаристы не заставили их петь «Вы жертвою пали», и на том спасибо! Крестьяне в это же самое время, не обращая внимания на траур, устроили весёлый праздник, радуясь своему чудесному, не совсем понятному спасению. Девушки с венками на головах начали водить хороводы, а женщины акапельно запели тягучую народную песню. Появился лихой гармонист, выдавший разухабистую мелодию, и сельские парни пошли вприсядку. Виктор, зажмурившийся от дикой какофонии — смеси похоронного марша, плясовой и грустной народной песни, подтолкнул Бурлакова и с упрёком промолвил: — Видишь, что ты наделал? Прогнал Железную Берту, которая должна была расстрелять всех крестьян. А теперь смотри и любуйся: рассинхрон пошёл. — Ну не диссонанс же! — бесстрастно заметил майор. — Ничего страшного. — Страшного-то ничего, но из театра меня уволят за такой раскардаш, — сварливо ответил Виктор. — Да чихать на театр! Ты же в свой любимый университет вернёшься. Ещё и с нами посотрудничаешь. Я тебе агентские буду платить, командировочные… — Считаешь, меня по хорошей статье уволят из театра? — продолжал препираться Холодов. — Да не плачь, Сугроб! По нормальной статье уволят. Думаешь, директор театра станет возражать Мемконтролю? Пока бывшие одноклассники переругивались, подошло время автоматической выгрузки из мемориума. Бурлаков уточнил адрес хисттеатра и пообещал после выгрузки тут же прислать за Виктором служебную машину. 4 По вечерам, как было принято в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, в общей кухне огромной коммунальной квартиры проводилась общая спевка жильцов. Товарищ Марфуткина, начальник квартиры — начквар, дирижировала и зорко следила, чтобы никто из жильцов не отлынивал. О тех, кто плохо пел, она сразу же докладывала в НКВД. А дальше по накатанной: приезжал ночью «воронок», обыск, арест, пятьдесят восьмая статья и, естественно, ГУЛАГ. За плохое пение давали немного: кому пять лет, а кому десять с конфискацией. Сосед товарищ Николюкин, бывший комиссар и орденоносец, позавчера получил аж двадцать пять без права переписки: на строке «и славный Ворошилов поведёт нас в бой» он случайно поперхнулся и закашлялся. Товарищ Марфуткина сначала хотела пристрелить его на месте из маузера, с которым никогда не расставалась, но потом передумала и отдала Николюкина в руки народного правосудия. Антону Ивановичу Твердынину тоже приходилось участвовать в общих спевках. Испуганно глядя на грозный маузер, которым дирижировала начквар, Антон Иванович старательно тянул слова неуклюжей песни: — Реет над страною красный стяг! Где-то за горой не дремлет враг! Наверное, инженер Твердынин недостаточно хорошо изобразил голосом вражескую угрозу, потому что товарищ Марфуткина грозно посмотрела на него и погрозила стволом маузера. Антон Иванович, пряча глаза от начквара, подобострастно проорал следующую нескладную строфу, стараясь перекричать соседей: — Красная кавалерия всех победит! И враг проклятый будет разбит! На этот раз обошлось без происшествий и арестов. Товарищ Марфуткина сняла будёновку, вытерла взмокшее лицо, громко высморкалась пальцами на пол и отёрла их о гимнастёрку — верный знак, что спевка окончена. Жильцы, половина из которых были полупрозрачными, облегчённо вздохнули и, неестественно переговариваясь лозунгами и матом, потянулись в свои комнаты. Твердынин подождал, пока кухня опустеет, и поставил чайник. В комнату возвращаться не хотелось: без телевизора скучно, Интернета нет, а чем ещё можно скрасить хмурый вечер в тридцать седьмом году, инженер не знал — книг у него было не очень много, да и то в основном скучные материалы партсъездов да правила оформления доносов. Антон Иванович встал у окна, соорудил неумело самокрутку, открыл форточку и закурил. Отсюда хорошо была видна бесконечная высоченная стена, по верху которой тянулась колючая проволока. Вдоль стены через каждые пятьдесят метров торчали вышки, ощетинившиеся пулемётами. Это был тот самый ГУЛАГ, в котором сидела половина страны: лучшие люди, которых охраняли подонки, садисты и стукачи, гордо именуемые пролетариями. Из-за стены даже отсюда слышались вопли заключённых, пулемётные очереди (время от времени пулемётчики развлекались, стреляя по прохожим, старающимся прошмыгнуть вдоль стены) и злорадный смех вертухаев. — В окошечко смотришь, гражданин Твердынин? — Товарищ Марфуткина неожиданно подошла к инженеру, хрустнув портупеей. — Так точно! — бодро отозвался Антон Иванович, стараясь изобразить лицом оптимизм, смешанный с ненавистью к классовым врагам. — Мещанство это! — осудила начквар, вытащив коробку папирос «Герцеговина Флор суперлёгкие» и закуривая. — Если каждый из нас, вместо чтения трудов Карла Маркса, будет в окно без дела глядеть, то так и страну проглядеть можно! Растопим пролетарским огнём мещанский жирок!! — неожиданно заорала она. — Но ведь я, это!.. — испугался инженер. — Да как вы могли, товарищ Марфуткина… — Подозрительный ты человек, гражданин Твердынин! — прищурилась товарищ Марфуткина и выпустила дым ему в лицо. — И замашки у тебя буржуазные: в окошечко глядеть, мечтать о чём-то… В нашей стране нет места гнилым мечтателям, меланхоликам и ипохондрикам! Так и в ГУЛАГ загреметь недолго! При упоминании ГУЛАГа Антон Иванович нервно дёрнулся и выронил самокрутку. Начквар презрительно смотрела, как гнилой интеллигентик, суетясь, присел и начал шарить по полу в поисках цигарки. — Кто знает, о чём ты мечтаешь у окна! — тихо и страшно произнесла она. — Может, ты грезишь о том, чтобы капиталисты опять к власти пришли! Или думаешь под Кремль подкоп сделать, чтобы взорвать товарища Сталина! — Да что вы, товарищ Марфуткина! — забормотал Твердынин, по-собачьи глядя снизу вверх. — Да я за товарища Сталина!.. — От вас, интеллигентов… — Начквар уточнила нецензурно, каких именно интеллигентов, — всего можно ожидать. Смотри, гражданин Твердынин, домечтаешься! Ударим пролетарскими делами по буржуазным мечтам!! Она загасила папироску, резко повернулась через левое плечо и строевым шагом вышла из кухни, похрустывая портупеей. Сотруднику Мемконтроля, меминженеру Твердынину очень не хотелось погружаться в опасную сталинскую эпоху для поиска диссонансов. Разыскивать и вынюхивать — это дело оперативников, которых целый отдел понабрали, бездельников. Меминженеры — товарищи невыездные, и задачи у них другие: собрать данные о диссонансах, искажениях или накладах, проанализировать, найти консонирующее решение и передать его мемпрограммистам. Те составят программу для мнемотронов и сгладят диссонирующий участок мемориума. Когда Антон Иванович получал второе высшее образование по мемористике, преподаватель, старенький профессор, очень наглядно и доступно объяснил опасность диссонансов. Когда-то люди считали прошлое незыблемым: ну, прошло оно и прошло. А потом теоретики открыли следственно-причинную связь, ставящую на дыбы все предыдущие представления о нашем мире. Не только следствие зависит от причины, но и причина от следствия, подчиняясь принципу следственности. А, следовательно, настоящее не только зависит от прошлого, но и оказывает на него влияние. Проще говоря, прошлое изменяется под воздействием настоящего. Почему прошлое изменяется? Ответ достаточно простой. Потому что прошлое — это в первую очередь отражение прошедших событий, их запись, протокол. Поскольку у Вселенной нет никакого другого «сервера», кроме нашего мира, то и запись «резервных копий» ведётся прямо на наш материальный мир. А всё, что является материальным, легко изменить, исправить или даже подделать, таким образом изменяя «резервную копию», «протокол», память. Первые погруженцы в мемориум обнаружили относительно однородную и непротиворечивую структуру в далёком прошлом, разве что беспокоили диссонансы малой интенсивности из-за теплорода, флогистона, Земли Санникова и мелких исторических нестыковок. Зато ближе к нашему времени число диссонансов росло в геометрической прогрессии. «Диссонансы опасны тем, — говорил старенький профессор, — что приводят к биению мемориума. Представьте себе прошлое — полноводную реку, текущую через настоящее в будущее. Биение приводит к тому, что у реки — Основной линии — появляется второе русло — странная альтерна» «Ну и что? — соскочил тогда на лекции с места Твердынин. — У нас сейчас существует куча альтерн, и они никому не вредят и не мешают!» «Существующие альтернативные миры смоделированы профессионалами, учтены и занесены в единый Госреестр с уплатой госпошлины, что является гарантией стабильности. А самопроизвольная альтерна опасна своими алогичными, и даже абсурдными законами, которые могут влиять и на настоящее. Прошлое ведь тоже воздействует на настоящее. Память мира — сущность не мёртвая, а весьма активная» Вот с какой важной миссией начальство погрузило меминженера в тридцать седьмой год: не допустить возникновения самопроизвольных альтерн на этом мемучастке. В спешке при моделировании нового гражданина страны Советов были допущены недочёты. Легенда, жилплощадь, место работы — всё было сделано на уровне, но вот должность Твердынина — главный инженер-сталевар — это чушь, конечно! Откуда только выкопали такую нелепость! Квазипамять тоже смоделировали абы как: биография «инженера-сталевара» была туманна и абстрактна. Не зря к Твердынину подозрительно приглядывался молчаливый сосед из третьей комнаты. От грустных размышлений Антона Ивановича отвлёк ещё один сосед по коммуналке, хронически нетрезвый, прозрачный как слеза слесарь Пеньков, который забрёл на кухню в поисках огонька. Твердынин неохотно дал ему прикурить, чуть сморщившись от букета разнообразных ароматов, исходящих от пролетария — эталонного представителя «глубинного народа» в представлении народа неглубинного. — Ты чего морду воротишь, интеллигентик? — с показным недовольством спросил слесарь, обрадованный возможностью привязаться к инженеру. — Я не ворочу, — мягко возразил Твердынин, стараясь показать уважение к гегемону. — Воротишь, падла! — ощерился Пеньков, дыхнув на инженера махорочным дымом, разбавленным застарелым перегаром. — Брезгуешь потомственным пролетарием, интеллигентик? Зря с тобой товарищ Марфуткина нянькается, с вражиной. Я бы уже давно сообщил куда следует. — За что? — равнодушно спросил Антон Иванович, предпочитая не связываться с неприятным соседом. Слесарь глубоко затянулся, как и недавно товарищ Марфуткина, выпустил струю дыма в лицо Твердынину и высказался: — Фамилия у тебя не нашенская, не пролетарская. Из графьёв поди, интеллигентик? Инженер ещё не привык к квазипамяти: псевдособытия путались с реальными. Он напрягся, в голове возникли обрывочные картинки из прошлой псевдожизни: реальное училище, гувернёр француз, уроки танцев и хороших манер… Наверное, в своём псевдопрошлом Твердынин был всё-таки «из графьёв». Меминженер обозлился на коллег-мемористов, что ему подобрали такую рискованную биографию. — Нет, я тоже из рабочих! — возразил Антон Иванович, стараясь говорить без дрожи в голосе. — Сталевар… Но недоверчивый слесарь расхохотался: — Как же! Из каких таких рабочих, падла?! Через слово «пожалуйста», «простите-мерсите»!.. Ни одного матюга от тебя за всё время не слышал. Не наш ты, вражина, я вас, недорезанных, нутром чую! Не примазывайся! Кончилась ваша власть, падлы! Твердынин устал от выпадов рассерженного слесаря. Он залил окурок из-под крана, выбросил в мусорное ведро и собрался уйти. — А говоришь, не из графьёв, падла! — обрадовался Пеньков, заметив манипуляции инженера. — Пролетарий окурок бы растоптал и харкнул сверху, а не в ведро выкинул, как буржуй! Неизвестно, что бы ответил Антон Иванович докучливому соседу, но в кухню неожиданно вошла товарищ Марфуткина. За ней следовали двое в милицейской форме, трое — в кожаных куртках с наганами в руках и ещё один — в гражданском плаще с портфелем. — Гражданин Твердынин? — обратился к Пенькову гражданский.