Откладываю рисунки и подхожу к окну спальни. Корте Веккья – старая резиденция, но она обладает обаянием стареющей красавицы. С укрепленной крыши и из окон моих комнат я могу любоваться ничем не испорченным, великолепным видом на строящийся миланский собор, герцогский замок на окраине города, а в ясный день – даже на предгорья Альп. Но сегодня видимость плохая. Крупные, мокрые хлопья снега летят с серого неба. Если бы мне удалось поймать снежинку на черный рукав плаща, я мог бы увидеть – на мгновенье – идеальную симметрию, уникальное строение, созданное нашим Творцом, запечатленное во льду. А потом, как только я начал бы постигать самый сложный и совершенный Божий замысел, он исчез бы, оставив только темное мокрое пятно на моем рукаве. «Дни Чечилии сочтены», – думаю я, барабаня пальцами по холодному каменному подоконнику и пытаясь придумать новый способ запечатлеть красками на холсте ее живость. А придумать этот способ надо быстро, пока иль Моро не передумал. Такая женщина, как Чечилия Галлерани, должна понимать, что в герцогском дворце она мимолетная гостья. Единственный вопрос – когда ей придется уйти? И, что даже важнее, как? Что будет с этой девочкой? Я смотрю, как тяжелые снежные хлопья падают на огороженную территорию строительной площадки собора под моим окном. Площадка завалена плитами из белого мрамора с розовыми прожилками, которые доставляют с альпийских озер на баржах по каналам, вырытым специально для этого. Мне кажется, это здание к моменту моего прибытия строилось уже лет сто. За те годы, что я провел в Милане, эти мраморные плиты даже с места не сдвинулись. Судя по всему, строительство будет завершено еще лет через сто. Я вижу, что первые шпили, завершенные по бокам здания, остроконечные – это странный стиль, который, как мне сказали, распространен во Франции. Если они продолжат строительство по этому проекту, думаю, когда-нибудь здание примет очертание огромного ледяного замка. Я, как и многие, предложил иль Моро свой проект для восьмиугольного центрального купола. Но иль Моро это, кажется, не заинтересовало. Все, о чем он сейчас может думать, – это прекрасная Чечилия. Чечилия. Я отворачиваюсь от окна, от безукоризненных архитектурных пропорций и снежинок, и возвращаюсь к своим наброскам. Мастер Верроккьо учил нас, что живопись – это подражание природе. Моя картина должна изображать девушку такой же, как в жизни. Это несомненно. Людовико иль Моро, возможно, не очень разбирается в живописи, но он точно ждет внешнего сходства. И несомненно, что Чечилия Галлерани – совершенство сама по себе. Но совершенство и красота – не только в том, чтобы повторить природу. Они в пропорциях, в идеально выстроенной композиции, идеальном расположении тела и головы. Время разрушит гармонию женской красоты, это тоже несомненно. Но с помощью портрета Чечилии Галлерани я смогу поймать ее сегодняшнюю красоту и сохраню ее навеки. И зритель – сейчас или в будущем – получит от красоты изображенной не меньше радости, чем от красоты живой. Его светлость влюблен как никогда раньше, вот что сказал мне поэт Бернардо. Нетрудно заметить одержимость иль Моро. В Чечилии есть что-то, что трудно выразить словами. Природная живость, ум, которым она может состязаться с любым придворным мужчиной. Еще несколько линий на листе – и губы Чечилии обретают форму. На мгновение мне кажется, что она сейчас заговорит или запоет. 23 Эдит Пелькине, Польша Сентябрь 1939 Портрет мимолетной красоты, застывший идеал, переживший столетия. Эдит прижимала деревянную доску «Дамы с горностаем» к своей форменной юбке и смотрела, как вдали уменьшается дворец Чарторыйских. Она не могла допустить, чтобы с портретом что-то случилось. Она уже достаточно наделала. Водитель легкого грузовика, мальчик, который выглядел слишком юным, чтобы воевать, пригласил Эдит сесть на переднее сиденье, но она отказалась. Когда видавшая виды машина с грохотом выехала с роскошной ухоженной территории дворца на главную дорогу, Эдит предпочла надежно прижимать картину к себе. В нормальных условиях Эдит настояла бы, чтобы такую картину, как портрет руки Леонардо да Винчи, так же как и остальную дюжину выбранных ею лучших работ коллекции Чарторыйских, упаковали в деревянные ящики, специально сделанные для перевозки таких бесценных произведений искусства. Но тут это было невозможно. Кроме того, она отказалась выпускать картину из виду. Это меньшее, думала она, что можно сделать для ее законных владельцев – польского князя и его беременной жены, – которые сейчас были в руках Гестапо. Эдит прижимала к себе картину и задыхалась от стыда. Она научила группу солдат в тайной комнате аккуратно упаковывать каждую картину между слоев брезента. Она лично проверила каждый ящик, когда их грузили в машину. При каждом ящике была полная опись, позволяющая точно опознать содержимое. Но с работой да Винчи Эдит не хотела рисковать. Она разместилась на заднем сиденье и уложила завернутый в брезент портрет рядом с собой, придерживая его, пока машина плелась по изъезженной дороге. Перед ними развернулись необъятные просторы лесистых холмов и возделанных полей. Над поникшими колосьями перезревшей пшеницы пролетела стайка птиц: они бросались вниз, потом собирались вместе и всей стаей взмывали обратно в небо. В селах сопротивление. Неужели за ними и сейчас наблюдают? Эдит оглядела окружающий их пейзаж. Вдалеке она заметила несколько домиков с соломенными крышами, но дыма ни над одним из них не было. – Во всех этих ящиках в кузове – картины? – Водитель на мгновение повернулся в ее сторону. – Да, – сказала она. – А куда их повезут? – Сейчас в Ярослав. Потом, думаю, их будут… хранить… в других местах. Из-под водительского сиденья виднелся уголок газеты. Эдит наклонилась, ухватила его и разложила газету на коленках. Крупными черными готическими буквами на передовице было написано «Deutsche Lodzer Zeitung». Немецкоязычная газета польского города Лодзь. Эдит прочитала заголовок: «Сегодня в плену у немцев 120 000 поляков». Ее мысли невольно вернулись к Генриху. Прибыл ли он уже в Польшу? Участвовал ли он в этой громадной операции по захвату в плен поляков по всей стране? Она машинально повернулась и выглянула в окно машины, как будто оттуда могла мельком увидеть его. Но людей снаружи не было, лишь бесконечные пологие холмы с чуть подернутыми осенней желтизной деревьями. На одном из огромных полей умирали сотни подсолнухов. Они в последний раз повернули лица к солнцу, и теперь их стебли покосились и попадали, а тяжелые цветочные головки поникли и потемнели, разбрасывая по полю семена. – Вы встречали… тут… сопротивление? – осторожно спросила Эдит. – Кого, поляков? – переспросил юный водитель и пожал плечами. – Конечно. Их там полно. Домашняя армия[33]. Народное ополчение. Иногда просто рьяные крестьяне с ружьями. Поэтому мы это все и носим, – сказал он и постучал по своей металлической каске. После чего оглянулся, еще на мгновение выпустив из виду дорогу. – Вы тут типа дама-куратор? – Да, пожалуй, что-то вроде этого, – сказала Эдит, не в силах сдержать улыбку. Раньше ее так никто не называл. – Я скорее «дама-реставратор», чем куратор. Я реставрирую старые картины, возвращаю их к жизни. Эдит хотелось бы побольше знать о Каетане Мюльмане – человеке, который приказал ей привезти ему лучшие из найденных в Пелькине работ. Должно быть, он у Партии на хорошем счету, иначе его не назначили бы на должность оберфюрера. Но за годы работы в музее Эдит поняла, что ответственные должности зачастую распределяются несправедливо, и его чин вовсе не обязательно означает, что он достаточно квалифицирован или разделяет ее профессиональные интересы. Она заранее была готова ему не доверять. К тому времени, как машина подъехала ко входу еще одного огромного дома – не дворца, как в Пелькине, но все же большой частной резиденции, – был уже почти полдень. На усыпанной гравием подъездной аллее толпились нацистские солдаты и офицеры, стояла где-то дюжина бронированных машин и грузовиков. Эдит поднялась следом за военными по широкой лестнице к главному входу; картину она несла подмышкой, не желая ни на секунду с ней расставаться. Солдаты повели Эдит по длинному коридору с высокими открытыми окнами по всей стене. Коридор вел в роскошный бальный зал, украшенный золоченой лепниной и мраморными статуями. С противоположной стороны зала к ней вышел огромный мужчина. – Герр доктор Мюльман, – один из солдат встал по стойке «смирно» и отдал честь огромному мужчине. С такими широкими плечами и квадратной челюстью он куда уместнее смотрелся бы на стадионе, а не в музейном кабинете. – Фройляйн Бекер. Спасибо, что приехали, – сказал он с отчетливым австрийским акцентом. – Generaldirektor Бюхнер из Пинакотеки очень хорошо о вас отзывался. – Он протянул ей руку. – Оберфюрер Мюльман, – произнесла она, удивленная слабым рукопожатием его влажной ладони. – Пожалуйста, – поправил он, – зовите меня Кай. – Его губы вытянулись в тонкую улыбку. Несмотря на огромное телосложение, голос у Кая Мюльмана был мягкий. – Вы этого пока, может быть, и не понимаете, но вы уже внесли весомый вклад в наше общее дело. Вы сильно упростили мою работу с коллекцией Чарторыйских. – Он улыбнулся шире. При упоминании князя и его жены Эдит почувствовала, как плечи ее расправляются, но сохранять твердость перед Каем Мюльманом было трудно. Он казался вежливым, умным и скромным человеком, а его австрийский акцент добавлял очарования. Она немного расслабилась. У них за спинами солдаты заносили картины, которые под руководством Эдит были аккуратно завернуты в брезент. Она смотрела, как их ставят у стены. – Я не знаю, могла ли поступить иначе, – сказала Эдит. – Моя карьера… моя жизнь… посвящена сохранению картин. Удовлетворенный кивок. – Слыхал. Я вас немного изучил. Университет с отличием! Единственная женщина, достигшая такого уровня. Я с вами еще не знаком, но уже вами горжусь. Эдит невольно засмеялась. – Спасибо. – Итак, – сказал он, – мне любопытно, что за картину вы решили везти собственноручно. Я заметил, что все остальные привезли грузовиком, а эту вы охраняли лично. – Я ее не охраняла, – поправила его Эдит. – Мне не выдали оружия, так что я сама не могла бы ее защитить. Я выбрала эту картину, потому что хочу лично убедиться, что с ней ничего не случится. – Тогда я не в силах больше ждать. Давайте посмотрим, – сказал Кай. Эдит следила за тем, как он осторожно развязывает бечевку, опоясывающую брезент, в который был завернут портрет Чечилии Галлерани руки да Винчи. Он положил картину на мраморную поверхность стола, а потом развернул. Несколько долгих молчаливых минут Эдит смотрела, как Каетан Мюльман наклонился, облокотившись ладонями о стол и рассматривал в мельчайших подробностях густо покрытую краской поверхность картины, живое выражение лица девушки, поворот ее головы и странное создание у нее на руках. В конце концов он посмотрел на Эдит с широкой белозубой улыбкой и одобрительно кивнул. – Я счастлив, что вы привезли этот шедевр напрямую мне. Тот факт, что вы решили охранять ценой жизни именно эту картину, указывает на ваш профессионализм. Эдит видела в его глазах и слышала в его словах честность. Знание, что она – не единственный на всю Польшу специалист, понимающий важность этих работ, принесло ей некоторое облегчение. – Я думаю, эта картина – первый современный портрет, – отважилась она сказать. – Да Винчи вышел за пределы традиционных правил изображения моделей в профиль или в виде идеализированных образов. Тут он изобразил фаворитку герцога такой, какой она, скорее всего, действительно была при жизни. Эдит увидела, как Кай поднял бровь и еще раз, в свете этого наблюдения, рассмотрел картину. Потом он поднял глаза на нее. – Вижу, вы будете ценным членом моей научной группы. – Научной группы… Кай кивнул. – У меня уже есть группа специалистов в области искусства, она базируется в Варшаве. А сейчас я собираю команду, которая будет располагаться в Кракове и работать с югом. Мы будем… посещать… частные коллекции вроде той, которую вы уже видели. И церкви. Монастыри. Университеты. У Эдит по спине пробежали мурашки. На этот раз она уже не так глупа. – Вы забираете произведения искусства.