– Михаэль. – У дальнего входа появилась девочка-подросток. – Идем. Тебя ждет твое учитель. Михаэль, еще раз взглянув на Эдит, захлопнул тетрадь. Потом он слез со стула и зашагал через комнату к сестре. Эдит смотрела, как еще двое детей Франка идут по заснеженному двору за окном. Будто бы не замечая холода, мальчик постарше и девочка помладше сняли перчатки и принялись бросаться друг в друга снежками, пока на улице не появилась женщина и не потребовала немедленно прекратить, говоря, что не потерпит, если они перепачкают одежду. Младшую из детей она одной рукой потащила за собой, и малышка неохотно, спотыкаясь, пошла за матерью. Бригитта Франк. Жена губернатора. До сих пор Эдит видела ее лишь вскользь: из окна, когда та шла через лужайку в окружении своих пятерых детей, да на зернистой черно-белой фотографии в газете, но все равно сразу же ее узнала. В шерстяном пальто с колыхавшимся на ветру молочно-белым воротником она была самим олицетворением строгой элегантности. Даже с высокой наблюдательной позиции у окна Эдит чувствовала, как Бригитта, подобно мужу, давит на нее превосходством. Каким-то образом Эдит попала в семейное крыло Вавельского замка. В их личную жизнь. Как случилось, что она оказалась в такой позиции? Хоть она и чувствовала себя в ловушке в подвале загородной виллы, сейчас она с радостью вернулась бы туда, подальше от лап Франка и его семейства. – Фройляйн Бекер. Эдит встала. Перед ней стоял худой мужчина в больших очках. Он обнажил кривые зубы в натянутой улыбке. – Губернатор Франк всячески вас восхваляет. Для меня большая честь наконец-то с вами познакомиться. – Он протянул ей руку. – Я Эрнст. – Эдит ответила на рукопожатие – теплое, уверенное и не чересчур твердое. – Губернатор Франк сейчас в отъезде. Мы можем поговорить в комнате, прилегающей к его кабинету. Там у нас будет место познакомиться. Прошу вас. Эрнст открыл дверь и жестом предложил Эдит следовать за ним. Они вышли в длинный украшенный картинами коридор с панорамными окнами и видом на реку Вислу. По пути Эдит не могла не разглядывать десятки висящих на стенах произведений. Пейзажи. Портреты. Все возрастом не менее века. Эрнст, похоже, рад был замедлиться. Он молча вместе с Эдит смотрел на картины. Эдит за всю дорогу по коридору ничего не сказала. Она шла, выпрямившись и сжимая руки в замок за спиной. Эрнст часто ей улыбался, но она не отвечала на улыбку. Она не хотела позволить ему себя очаровать. Ей не нужен был новый друг. Она хотела сделать свою работу и вернуться в Мюнхен со своими списками. Может быть, тогда она сможет принести какую-то пользу. А пока она спрятала списки под матрас, в страхе, что в ее отсутствие кто-то обыщет ее чемодан или карманы ее одежды. Узнав на стене знакомую картину, Эдит остановилась. – Пейзаж с пастухами, – произнесла она. – Возможно, ван Рейсдал или один из его последователей. – У вас наметанный глаз, – ответил Эрнст. – Я раньше уже видела его, в другом респектабельном доме. – Эдит узнала в этой картине одну из тех, что она описывала и упаковывала для отправки в Вавель. С подступающей к горлу тошнотой она поняла, что вновь наблюдает итог своей работы: бесценные произведения искусства отобраны у истинных владельцев, и самые дорогие из них придержаны для личной коллекции губернатора. Она задумалась, видит ли Эрнст, что она позеленела. У Эдит не было ни бумаги, ни ручки, но пока они шли по коридору, она машинально начала составлять в голове список всех работ. Художник, предмет, размер, изобразительные средства, происхождение. Эдит беспокойно перебирала за спиной пальцами. Она сомневалась, что найдет способ передать список хранящихся в Вавельском замке работ Якову, но в то же время она все равно считала своим долгом задокументировать все, что попало в личную коллекцию генерал-губернатора Польши. Возможно, с этой информацией потом получится что-нибудь сделать. – Вы – личный музейный куратор губернатора, – сказала она, повернувшись теперь лицом к Эрнсту. Слова «личный» и «музейный куратор» как-то совсем не вязались вместе. – Да, – сказал он. – Как и вы, моя дорогая. – На его губах появилась широкая улыбка. – Ваши навыки и знания известны очень широко. Губернатор Франк всерьез настаивал на том, чтобы привести вас сюда, в его личный штат. У Эдит будто бы волосы на голове зашевелились. Они продолжили путь по коридору. – Нам поручено оформление интерьеров каждой частной резиденции губернатора по всей Польше. Ни одна из них не сравнится по размерам с Вавелем, но тем не менее это, полагаю, займет нас надолго. – Эрнст засмеялся. – Благодаря вашим усилиям и работе других кураторов по всей стране, у нас очень большой выбор прекрасных вещей. – Оформление… интерьера, – вторила Эдит. – Ну, – Эрнст помедлил, чуть нахмурившись, – на самом деле эта работа, конечно, куда важнее. Да, нам, боюсь, придется озаботиться посудой и занавесками для губернатора и его жены, но в то же время нам с вами достанется привилегия держать в руках… и развешивать… еще множество картин. Эдит замолчала, обдумывая эту информацию. Эрнст открыл еще одну большую дверь, и они вошли в комнату, в которой Эдит сразу же узнала кабинет Ганса Франка. В нем никого не было, но, зайдя туда, она остолбенела. «Дама с горностаем». Она по-прежнему была там: висела на стене прямо над радиатором – там же, где была, когда Эдит покинула Вавельский замок почти два года назад. Мягкие карие глаза Чечилии Галлерани, фаворитки герцога Миланского, все так же смотрели на нее через комнату. Несколько минут Эдит так и стояла с открытым ртом, не в силах подобрать слова. – О господи! Я не ожидала снова увидеть тут эту картину. Я… Я думала, ее снова вернули в Берлин… Эрнст кивнул. – Вернули. Но, как вы, возможно, знаете, это – любимая картина губернатора Франка. Он договорился с Герингом… – он помедлил. – И вот картина снова на своем месте. Эдит повернулась и уставилась на картину. Ей было жаль Кая Мюльмана, который столько раз ездил с этой и двумя другими картинами в Берлин и обратно. Он, должно быть, чувствовал себя зажатым между двумя эгоистичными людьми, дерущимися за портрет жившей давным-давно девушки. Эдит покачала головой. – Мюльман… – сказала она. Эрнст почесал висок, куда со лба спускались зализанные маслом волосы. – Оберфюрер Мюльман больше не работает на губернатора Франка, – сказал он, сжав губы в тонкую полуулыбку. – Поэтому губернатор Франк и вызвал из Швейцарии меня, поручив мне заниматься его частными делами в отношении искусства. Сердце Эдит быстро заколотилось. Она знала, что Кай Мюльман работал где-то далеко, но теперь – неужели его уволили? Неужели он переступил с Гансом Франком какую-то черту? Его прогнали? Или хуже того? Как бы Эдит ни была не согласна с позицией Кая по конфискации произведений искусства, никогда не принадлежавших Германии, она сочувствовала его нелегкому положению между двух могущественных людей. – Я был рад слышать, что это вы привезли «Даму с горностаем» сюда, в Польшу, губернатору Франку, – отметил Эрнст. – Я долго ждал возможности лично на нее взглянуть. Эдит посмотрела на него с нейтральным выражением лица, не отвечая на его очаровательную улыбку. – Да, это я в первый раз ее сюда привезла. Но похоже, с тех пор она несколько раз побывала в Берлине. Как я понимаю, рейхсмаршал Геринг заинтересован во включении ее в коллекцию Фюрера. – Ну что же, теперь она, наконец, вернулась туда, где и должна быть. Сюда, в Польшу. Она наша по праву. Ведь знаете, всем трем Великим картинам место в Польше, вы согласны? – спросил Эрнст, пытаясь вовлечь ее в беседу. Она тем временем поняла, что не может ему доверять. – Наверняка же, когда картины возили в Берлин и обратно, они подвергались опасности? Я считаю, что наша величайшая миссия – обеспечивать сохранность этих работ, а не подвергать их опасности, – сказала Эдит. Эрнст широко ухмыльнулся. – При всем уважении, мисс Бекер, я не согласен. Наша величайшая миссия – угождать губернатору Франку. Любой ценой. – Ну как минимум, эта картина не должна висеть над радиатором! – Вы, конечно же, правы. – Эрнст пожал плечами. – Я несколько раз говорил об этом губернатору. Но он хочет, чтобы она была тут. Губернатор Франк хочет, чтобы окружающие его люди всячески следили за тем, чтобы он был доволен и счастлив. Это относится и к нам тоже, не так ли, мисс Бекер? Эдит негодовала. Ее Генрих лишился жизни из-за кампании Ганса Франка по всей Польше. Она не хотела рисковать своей жизнью и больше всего на свете желала вернуться в Мюнхен, чтобы разделить с отцом последнюю главу его жизни. Если бы был хоть кто-то, кто примет ее прошение об отставке. Но глядя в глаза Чечилии Галлерани, Эдит задумалась, на что она готова пойти ради того, чтобы спасти шедевры из личных коллекций – и грязных лап – этих жадных людей. Как она может спасти эту картину, когда на грани уничтожения, похоже, оказалась целая страна – Польша? 60 Доминик В лесах под Дахау Апрель 1945 Казалось, что даже деревья здесь могут напасть в любой момент. Пока их колонна петляла между темных стволов, Доминик силился перебороть свой страх. Им овладело давно знакомое чувство, что он на краю пропасти, давно знакомые инстинкты, побуждающие стрелять. Стрельба его не пугала. По дороге через лес на этот пост охраны в маленькой деревушке он уже побывал в нескольких перестрелках, и это вернуло его к режиму постоянной повышенной бдительности. За несколько недель мирной жизни он не утратил навыков стрельбы, оставалось научиться отключать мысли. Просто стреляй, будь готов дать бой и прячь свои боль и страх в рисунках. Рисовал он при свете свечи, когда они останавливались в каком-нибудь спокойном месте. Больше всего Доминик жалел о том, что его выкинули из миссии возвращения великого искусства, возвращения надежды на будущее. Доминик сам удивлялся тому, как жаль ему было расставаться с Хэнкоком и другими «Людьми памятников», оставшимися в Марбурге. Возвращение произведений искусства было тем, к чему теперь лежала его душа; он чувствовал, что мог бы внести свой небольшой вклад в дело, которое будет иметь большие последствия для всего мира. Мира, существование которого иначе вряд ли вообще имеет смысл. Единственное, что помогало ему сохранить здравый рассудок, – это перечитывание слов, написанных аккуратным почерком Салли. Он хранил ее письмо в нагрудном кармане и в минуты затишья доставал и перечитывал его. «Я тебя люблю», – писала она. Только это и имело значение. Это и здоровая новорожденная девочка. Кэтлин, в честь матери Салли. По словам командиров, дивизия Доминика должна была встретиться с колоннами из других батальонов и после этого они вместе отправятся в Дахау. Была информация, что в тех местах находится большой лагерь для военнопленных. «Мать всех нацистских концлагерей», – говорили о нем офицеры. Доклады разведки рисовали душераздирающую картину того, как тысячи пленных маршем повели в Дахау – один из немногих лагерей, еще функционировавших и остававшихся на подконтрольной нацистам территории. Доминик был уверен, что многие из тех марширующих заключенных не достигли этого далекого пункта назначения. Сидя в грохочущем М151, Доминик прижимал винтовку к груди. Не сводя глаз с извивающейся вдаль дороги, он пытался осознать масштабы жестокости, жертвами которой пали тысячи людей. Джип свернул и с грохотом выехал из леса на поляну, и Доминик увидел перед собой несколько десятков беспорядочно стоящих у дороги товарных вагонов, брошенных убегающими немцами. На горизонте солнце высветило колючую проволоку и надвратную башню: Дахау. Дорога в сторону лагеря свернула мимо грузовиков, и они почувствовали резкий запах. Сидящий рядом с Домиником Вивер сдавленно выругался матом. У Доминика не хватило бы дыхания даже на это. Он схватился за то место, где раньше висела медаль святого Христофора, и мысленно помолился, чувствуя, что у него внутри все переворачивается. Запах был невыносимым. В сравнении с этим, запах на медных шахтах в Зигене показался бы изысканным парфюмом. Там воняло потом и мочой от тысяч живых людей, а этот запах исходил от тысяч мертвецов. В воздухе чувствовался и запах экскрементов, но его перешибал запах разлагающихся трупов. Сладкий и приторный, он забивался в нос, не давая вдохнуть воздух. Доминика как будто припаяли к стенке джипа. Он пристально смотрел вперед, в красках представляя, что должен означать этот запах. А потом услышал крик. Он подумал было, что в вагонах есть живые, но разобрал тонущие в крике английские слова и понял, что это голоса американских солдат из машины впереди. Он никогда не думал, что взрослые мужчины могут издавать такой высокий, до визга, полный ужаса крик. У него зашевелились волосы, по всему телу побежали мурашки, и он отвернулся, не в силах посмотреть вперед. Потом джип затормозил, и вся колонна внезапно и вразнобой с лязгом остановилась. – Нет, – хрипло произнес рядом с ним Вивер. Это короткое слово прозвучало с таким невыразимым ужасом, что Доминик вышел из транса. Он должен посмотреть. Должен увидеть, что там, потому что там просто не может быть то, что он себе представил. Не то. Во много раз хуже.