Чечилия пожала плечами. – Это не дворец Сфорца, но тут хорошо. Проходите. Вы должны увидеть, как подрос Чезаре. И рассказать мне все про Бернардо, про себя и свои дела. Я так соскучилась по вам двоим! Они сели в sala grande, светлой комнате, выходившей окнами во внутренний двор, в котором Чечилия тщетно пыталась растить оливковое дерево, как те, что растут в Сиене. Пока ей удалось вырастить всего лишь тоненький хилый прутик. Чечилия рассматривала лицо художника, пока тот разворачивал синюю бумагу, в которую был завернут ее портрет. Можно было подумать, что с тех пор, как они виделись в последний раз, прошло много лет. Тонкие морщины избороздили его светлый лоб и легли под глазами, а некогда молодое лицо обрамляли жесткие седые волосы. Он как будто выцвел. – У вас все хорошо, мой друг? – спросила Чечилия обеспокоенно. – Да. Я просто… занят больше обычного. – Леонардо слабо улыбнулся. – Честно говоря, синьорина, с тех пор, как вы уехали из замка, его светлость… потерял покой. Стал раздражительным. Выходит из себя. Сам не знает, чего хочет. Я начал и свернул не меньше дюжины разных проектов. – Он пожал плечами. – В основном чертежи каналов, укреплений, мостов, даже новых ткацких станков для его многочисленных шелковых фабрик. – Он махнул рукой, будто отгоняя муху. – А вы пишете для него маслом? – Да. Другой портрет. – Леонардо заколебался, поймав ее взгляд. Повисло неловкое молчание. – Лукреция Кривелли, – прошептала Чечилия. Но Леонардо не ответил. Ответ и не требовался. – Ясно. – Чечилия на миг испытала отчаянье от мысли, что Людовико так быстро нашел новую любовницу. Ее же собственную горничную и несостоявшуюся компаньонку. «Какой же наивной девчонкой я была!» – мысленно упрекнула она себя. Художник вздохнул и быстро сменил тему разговора. – Сначала Людовико захотел расширить сад вокруг дворца. Потом передумал и решил вместо этого вернуться к укреплению восточной стены города. Мы вернулись к идее сделать бронзовый памятник его отцу; я много лет назад ему это предлагал и даже сделал глиняную модель в натуральную величину. Сами знаете, во дворце есть еще много белых стен, которые надо расписать. И герцог сам пообещал мне работу в Санта-Мария-делла-Грацие. Полагаю, я должен быть доволен. Я вошел в милость к его светлости своим предложением поддержать его военную мощь. Но под конец это стало непосильным бременем. Я только вам могу в этом признаться, потому что только вы поймете, что такое перемены настроения его светлости. – А Бернардо? Леонардо вздернул брови. – Он сам не свой, по правде говоря. Целые дни сидит в библиотеке, читает и пишет стихи. Пытался подружиться с Беатриче. Она образована и у нее живой ум, этого не отнять, но все равно это не то же самое. Бернардо скучает по вам. Мы оба. А его светлость большей частью предоставляет ему возможность заниматься его собственными делами в библиотеке, и, думаю, ему это подходит, – сказал Леонардо с едва заметной улыбкой. – Людовико больше не ставит в стенах дворца во главу угла искусство. Вместо этого он одержим альянсом с французским троном и Священной Римской Империей. Ему во всем мерещится угроза. Заставляет меня до ночи переделывать военные чертежи. Боюсь, что он отдаст им мою работу, и неизвестно, с какой целью ее используют. А Беатриче явно не может отвлечь его от этого. – Прошу вас! – Чечилия подняла голову. – Я больше себе позволить не могу забивать себя этим. Мне бы разобраться с собственными обстоятельствами. – Я не хотел вас обременять, – ответил Леонардо. – Расскажите о себе, моя красавица. В этот момент в комнату вошла няня с Чезаре на руках. Его темные волосы были влажными, а пухлые щечки – красными после дневного сна. – Amore![57] – Чечилия вскочила со стула, выхватила мальчика и покрыла его лицо поцелуями. – Молодой человек! – воскликнул Леонардо, осторожно потянув малыша за ночную рубашку. – Вижу, что тебя здесь неплохо кормят. – Чечилия понимала, что Леонардо не может не заметить сходство с герцогом Людовико иль Моро, но он дипломатично не сказал об этом. – А я тебе привез подарок, – с улыбкой сказал он младенцу. – Изображение твоей мамы. Может быть, через много лет, когда меня уже не станет, ты будешь смотреть на него с благодарностью человеку, который его написал. – Хотела бы я сказать, что не могу его принять, – сказала Чечилия, с трудом сдерживая свой восторг. – Но да! Конечно, мы его возьмем. Найдем прекрасное место, чтобы его повесить. Спасибо! – Она поцеловала художника в щеку. – А теперь пойдем. Немного свежего воздуха нам не повредит. Леонардо последовал за Чечилией с малышом на руках в затененную часть двора. Они прошли мимо частично обрушившихся серых каменных арок с запутавшимися в них розами и печального оливкового деревца Чечилии. – Вы здесь обустроились? – спросил он, глядя на кессонные потолки в арочных проходах над их головами. Они мельком увидели одну из молоденьких служанок с кухни, которая быстро исчезла в лабиринте коридоров, ведущих со двора. Дворец Верме был меньше, чем ее прежний дворец, и вещей в нем было меньше, но у Чечилии и Чезаре здесь было все необходимое. Она привезла с собой красивую одежду, украшения, несколько шкатулок и ваз, к которым привыкла в своих покоях. К своему удивлению, она нашла здесь даже приготовленный для них сундук со всем необходимым для младенца. И теперь, обустроившись здесь с Чезаре, Чечилия не знала, что хуже – быть той, кого любили, но не смогли сохранить, или той, кого вообще никогда не любили. Людовико прислал ей няню – вдову, вырастившую пятерых сыновей, – чтобы помочь ей растить Чезаре. Она получила все, что он ей обещал. Прекрасный дом, земли, принадлежащие лично ей, лошадей и служанку, чтобы помочь растить их сына. Сына, который, когда станет взрослым, будет под протекцией своего отца. Людовико иль Моро никогда не обещал ей свое сердце, она не могла этого не признать. Возможно, глубоко в душе, она с самого начала знала, что не получит его самого, это же ей говорили ее родная мать и родной брат. – Да, – ответила она. – Это, конечно, не герцогский дворец, но во многих отношениях этот лучше. – Она жестом предложила мастеру да Винчи сесть на скамейку в старой части сада, теперь заросшей сорняками. – У меня есть все, что нужно. Горничная. Кормилица. Повар. И книги! Столько книг, что мне за всю жизнь не прочесть. – И без догарессы под той же крышей. – Да! Это для меня главное, – рассмеялась она. – Не знаю, как долго это продлится, но я буду наслаждаться этим временем. – Она не стала упоминать о бесконечных и одиноких днях, проведенных здесь, и о том, что она даже не знает, куда ей идти, когда Людовико решит, что ее время и здесь подошло к концу. Но художник как будто читал ее мысли. – Знаете ли вы, куда поедете потом, синьорина Чечилия? Когда-то, когда перед ней встал вопрос – уйти в монастырь или остаться в замке – она без раздумий выбрала жизнь в неопределенности с Людовико иль Моро. Но на этот раз все было не так просто. Чечилия больше не была наивной девочкой. Теперь она больше знала, стала женщиной и понимала, что у ее решения будут отдаленные последствия. Решение остаться в замке вопреки воле матери было принято девочкой, возомнившей себя взрослой женщиной, но теперь ей надо было подумать о своем ребенке, не только о себе. – Брат убедил меня постричься в монастырь Маджоре. Меня изначально привезли в Милан для этого. Леонардо кивнул. – Логичное решение. В монастыре Маджоре полно образованных женщин высокого происхождения. Вы найдете там тех, кто разделяет ваши интересы и имеет схожие таланты. – Именно это мне и сказали, – ответила Чечилия. – Но я не могу представить себе, что оставлю ребенка. – Она взглянула на своего малыша с такой любовью и обожанием, что каждый бы понял, как велика ее забота о сыне. И, как будто поняв слова своей матери, мальчик пухлыми ладошками потрогал ее за щеки. – Я люблю его так, как никогда не думала, что могу любить. Он так прекрасен и приносит мне столько радости. И у меня создается впечатление, что для уважаемой женщины в моем положении единственный другой выход, – она слегка улыбнулась, – выйти замуж. Леонардо поднял брови: – А вы этого хотите, синьорина Чечилия? – Я… Я не могу уйти в монастырь. Это неправильное место для меня. Я хочу учиться, и писать стихи, и проводить дни в библиотеке. Может быть, до того, как я пожила в замке, я бы и смогла, но не теперь. Теперь я женщина и… что самое главное… я даже подумать не могу о том, чтобы оставить Чезаре. – Значит, решено, – твердо сказал он. – Вы выйдете замуж. – Это ведь единственный выход для уважаемой женщины, разве нет? Но есть одна проблема. Кто женится на не девственнице, да еще и с незаконнорожденным ребенком? Даже и благородной? Несколько минут они стояли молча, прислушиваясь к пению птиц, порхающих в беседках полуразрушенного двора. Чезаре с довольным видом примостился головкой на мамино плечо и с любопытством смотрел на Леонардо. Тот остановился и протянул руку к кулачку ребенка. – Я приехал отчасти для того, чтобы передать вам приглашение, – сказал он Чечилии. – В день святого Джеймса я встречаюсь с возможно своим новым патроном в Сан-Джованни-ин-Кроче,[58] недалеко от Кремоны[59]. Он граф. Вдовец. Чечилия остановилась и с недоверием посмотрела на Леонардо, но он продолжил: – Граф Брамбилла покровительствует живописцам, скульпторам. Музыкантам. Поэтам. Он попросил прислать ему образец моих работ. Слух о моей работе у Людовико иль Моро распространяется, и теперь я регулярно получаю такие многообещающие приглашения со всей Ломбардии. На этот раз я решил взять ваш портрет, потому что это лучший пример того, на что я способен. И возможно, подумал я, он захочет увидеть и модель, просто чтобы убедиться в сходстве. Не согласитесь ли вы поехать со мной? 81 Эдит Мюнхен, Германия Январь 1946 Эдит сидела одна, скрестив под собой ноги, на холодном полу посреди комнаты и разглядывала огромный холст, изображающий морскую битву, когда заметила, что кто-то стоит в дверях. Рядовой Бонелли. Доминик. Она видела, как он помедлил, а потом повернулся, чтобы уйти, но она торопливо вскочила на ноги и расправила юбку. Зимний свет из высокого окна поливал ее ледяным серебром и отражался в слезах, которые катились по ее раскрасневшимся щекам. Доминик замер. – Мисс? Эдит подняла к лицу бледную руку и смахнула слезы. – Извините, – всхлипывая, сказала она. – Это ничего. – Не похоже на «ничего», – сказал Доминик. Эдит собрала одной рукой волосы и откинула их с лица. – Генрих больше всего любил такие картины. – Она показала на картину с морской битвой; на ней корабельные пушки палили куда-то во тьму. – Я приводила его в музей после закрытия, и мы вместе гуляли по пустым галереям. Было… хорошо. – Даже несмотря на то, что по ее лицу снова побежали, спускаясь по щекам и встречаясь где-то на подбородке, слезы, через них все же пробилась улыбка. – Он мало что понимал в искусстве, но всегда любил батальные сцены. Он всегда понимал, что картина прекрасна, даже если не знал, почему. Когда я пошла учиться, он все время дразнил меня, что я описываю все… как это слово… правильно, соответствующе… терминами. – Она всхлипнула, слегка улыбаясь. – Он говорил, что самая лучшая красота красива ненамеренно, – на последнем слоге ее голос сорвался. Она прикрыла рот рукой и всхлипнула. Американец неловко положил руку ей на плечо. Эдит изо всех сил постаралась снова собраться с голосом. – Они все уничтожили. – Она посмотрела на Доминика, уже не пытаясь остановить слезы. – Зачем они все забрали? – Хотел бы я знать, – сказал Доминик. Эдит услышала надрыв в его голосе, и ей показалось, что она видит, как в его глазах тоже собираются слезы. – Мой отец всегда учил меня, что искусство дает людям стимул к жизни, и поэтому мы должны сохранять его, делиться им. Я никогда не понимала, как кто-то может думать, что вот так вот владеет кусочком прошлого – прошлого, которое принадлежит всем нам. Доминик взял себя в руки. – Ваш отец, наверное, умный человек. Я никогда не думал, что буду рисковать жизнью за картину. И все же, – проговорил он, – именно этим мы и занимались все эти месяцы. Я рад, что по крайней мере некоторые люди думают, что оно того стоило.