Здесь не было ничего. Выжженная, истрескавшаяся, покрытая пеплом земля. Ступать на которую было страшно, но я все же сделала новый шаг. Потом еще один, и еще, и еще… Здесь явно было что-то не так с пространством, изначально показалось, что до башни от третьей стены шагов десять, не больше, но я совершила все сто, прежде чем коснулась почерневшего от времени и пламени железного кольца, чтобы потянув его на себя, наконец, открыть дверь этой проклятой башни. Открыть и замереть на пороге. Потому что первое, что я увидела, была надпись: «Мир принадлежит мне!» Надпись, нацарапанная прямо на почерневшем от пожара полу. Дерганная, выведенная явно едва способной двигаться рукой, с искажением допустимым для языка древних элларов. Но шаг вперед и более четкое: «Мир принадлежит мне!», и вот уже этот уверенный почерк был мне хорошо знаком. Еще шаг, и я замечаю все ту же надпись на стенах. Сначала неровную, словно бы писал ребенок, но затем все более и более отчетливую, поднимающуюся выше и выше. «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!», «Мир принадлежит мне!»… Я стояла в центре башни, потрясенно оглядываясь. Мыслей было так много… Во сколько он научился писать? Два-три годика? Я не знаю, как растут местные дети, но Адрасик был очень смышленый, смог бы он написать такое в годик? Судя по нижней надписи, кесарю едва ли было больше… «Мир принадлежит мне!»… Я пошатнулась, поняла, что с трудом стою, но все так же продолжала оглядывать пол, стены, потолок и надпись… одну и ту же надпись абсолютно везде. «Мир принадлежит мне!»… И вздрогнула всем телом, едва услышала насмешливое: — Я бы поинтересовался тем, что ты здесь делаешь, но в данный момент мне крайне любопытно, чем тебя надпись не устраивает? Резко повернувшись на звук голоса, я, наконец, увидела кесаря. Он сидел на полу, привалившись спиной к одноместной застеленной полуистлевшим покрывалом кровати и единственным, что было отчетливо видно в полумраке, а кесарь занял наименее освещенную часть помещения, были его сверкающие ледяной насмешкой глаза. — Да ничем, — решительно направившись к супругу, ответила я, — разве что одной маленькой неувязочкой. — Какой же? — безразлично поинтересовался император Эрадараса, даже не делая попытки встать. Подойдя, я для начала обошла его с обеих сторон, выискивая кинжал где-нибудь в спине. — Нежная моя, ты слишком плохого мнения о моих способностях к выживанию, — проследив за моими поисками, сообщил Араэден. — Да как сказать, опыт, знаете ли, — язвительно ответила я, и, обойдя кесаря так, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, присела на пол, вглядываясь в бледного, и судя по виду, явно переоценившего свои способности к выживанию императора. — Ну я же выжил, — с едва тронувшей его губы улыбкой, произнес Араэден. — Что-то мне подсказывает, что все те, кто возлежат между первой и третьей стенами, думали так же, — съязвила я. И протянув ладонь, прикоснулась к его щеке — кесарь был ледяным на ощупь. Ледяным настолько, словно жизни в нем не осталось вовсе. — Между первой и второй, — устало сказал император, и обессилено откинув голову назад, посмотрел на меня с едва читающейся насмешкой. — И над чем потешаемся? – несколько враждебно поинтересовалась я. — Ты очень плохая дочь, — обозначил свою абсолютную осведомленность кесарь. И добавил неожиданно жестко: — Зачем ты пришла, Кат? Разведя руками, полувопросительно ответила: — Потому что я очень плохая дочь? Укоризненный взгляд и неожиданно откровенное: — Я не уверен, что смогу покинуть эту башню, нежная моя. И мое сердце сжалось так, что стало больно даже дышать. Вглядываясь в столь знакомые черты нечеловечески злого лица, я искала в себе силы сказать хоть что-то, и не находила ни сил, ни слов. Разве что вопросов было изрядно. — Потому что ты вытащил меня? — спросила, срывающимся голосом. Он не ответил, устало, так неизмеримо устало глядя на меня. Со смертельной усталостью во взгляде. — Нет, — прошептала, чувствуя, как с ресниц срываются слезы, — пожалуйста, нет. Кесарь приоткрыл губы, собираясь было что-то сказать, но промолчал. А я смотрела на него, чувствуя, как задыхаюсь от слез, но все что смогла сказать, было дурацкое: — Ты же оставишь меня матерью одиночкой? Он улыбнулся, и хрипло ответил: — Ты будешь прекрасной мамой, нежная моя. Я запрокинула голову, пытаясь удержать слезы, хоть как-то удержать слезы и не скатиться в банальную истерику, которая как ничто идеально соответствовала бы моменту. А на потолке тоже была надпись: «Мир принадлежит мне!». — Кстати, о неувязочке, — вытерев слезы, вспомнила я, — по факту этот мир так и не стал твоим, он принадлежит мне. И я с вызовом посмотрела на супруга. Вызов, который кесарь не принял, он улыбнулся и тихо ответил: — Я знал, что ты полюбишь его. И оказался прав. Как всегда. Во всем. По любому поводу… — Увы — нет, — кесарь грустно улыбнулся мне, — я всегда проигрывал битвы за женщин. Что бы не предпринимал, как бы не старался… итог извечно оказывался печален. Я молчала, пристально глядя на него, и искренне надеясь, что кесарь продолжит. Хотя бы говорить со мной. Но он замолчал, все с той же грустной полуулыбкой глядя на меня. — Замечание про женщин, — я постаралась придать своему голосу больше язвительности, даже понимая, что император читает все мои мысли и уловку заметит, — насколько мне известно, их вниманием и стремлением быть с вами пользовались вы, мой кесарь. Он усмехнулся, откинув голову, и тихо ответил: — Нет, Кари, битву за каждую из значимых для меня женщин я проиграл. Сначала мать… Я бросил вызов тому, кто номинально считался моим отцом, когда мне было чуть больше восьми, и мне казалось — я победил. Убивая его и глядя как в его глазах гаснет искра жизни, я был уверен, что победил… Но император оказался коварнее, чем я когда-либо мог предположить, и когда я освободил мать, она была уже беременна. Ему оказалось до крайности легко манипулировать ею — он пообещал, что если она понесет, он позволит ей увидеть меня, ребенка, которого у нее отняли сразу после рождения. В воздухе осталось недосказанным «отняли и заперли здесь, в башне». — Это уже мелочи, — улыбнулся кесарь, — я выжил. Хорошая формулировка… очень хорошая, только все равно больно так, что нет возможности сделать вдох. — Затем Элиэ, — улыбка Араэдена приобрела слегка мечтательный оттенок. — Забавно, — продолжил он, — я полюбил в ней то, что осознал не сразу. Она была живой. Она любила жизнь. Она готова была сражаться за себя, свою семью, своего возлюбленного — мне оставалось лишь восхищаться. — Восхищаться до такой степени, что вы позволили ей убить себя? — возмущенно спросила я. Он тихо усмехнулся, посмотрел на меня, и произнес: — Нежная моя, оглянись. Здесь я рос. Здесь меня убивали много, много, неизмеримо много раз. Делай выводы. Я оглянулась. Поняла. Посмотрела на кесаря и тихо спросила: — Вы знали, что они не смогут вас убить? Он улыбнулся. Загадочно-уверенная улыбка на бледных губах и безумная тоска во взгляде. — Это не тоска, это усталость, — едва слышно ответил Араэден. Вновь криво улыбнулся, и произнес: — Уже в тот момент я был проклят чтением мыслей, нежная моя. А это проклятье. Страшное, жестокое, неизменное. Для нее моя смерть была символом того, что она получит право на жизнь, на любовь, на свободу. Она так верила… а мне хотелось верить, что до нее дойдет простая истина — нельзя обрести счастье убивая. Силу, империю, власть… но не счастье. Я был слишком молод, Кари, я считал, что Элиэ во многом похожа на мою мать, как минимум в вопросах благородства. Сидя перед ним на коленях, я потрясенно переспросила: