– Почему нет? Ты хоть пробовала? Я не пробовала. Вот, наверное, почему моей новой подруге так быстро удалось убедить меня забраться на вишневое дерево. Что значит – не пробовала? Помню, как стояла на шаткой ветке; та гнулась и качалась под моим весом. Помню, как взглянула вниз на светловолосую головку Кардиген и ее выжидательное выражение лица. – Ну, прыгаешь или как? Я закрыла глаза, уповая и на то, что полечу, и на то, что упаду, и одинаково страшась обоих исходов. Прыгнула. И быстро приземлилась, расквасив в кровь коленки. Кардиген посмотрела на меня сверху. – Ну вот. Летать ты совершенно не умеешь. Наверное, ты и вправду обычная. Я поглядела на разбитую коленку и поморщилась от боли. – А откуда ты знаешь, что я не ангел? – поинтересовалась я. – Ба. Очень просто, глупышка. – Кардиген коснулась моего коричневого крыла. – У ангелов крылья белые. Я относилась к крыльям так, как другие относились бы к косолапости – изъян без очевидной пользы, но ступить шаг на улице, не привлекая детских любопытных взглядов, невозможно. Вот потому-то я редко оспаривала мамино решение держать нас взаперти в конце Вершинного переулка. Здесь мы были в безопасности. Не таким, как все, опасность грозит на каждом углу. А с моими перистыми приспособлениями, немотой Генри и маминым разбитым сердцем мы были той еще странной семейкой! Мама, брат и я оставались на холме под защитой бабушкиной репутации, и никому не приходило в голову распахнуть двери и убежать. Двое даже не пытались. Я – другое дело. Соседские ребята с холма часто собирались после ужина поиграть в «сардины» или другую игру, после которой никак не могли отдышаться, – даже я выставляла в окно личико и смотрела на них из выгодной наблюдательной позиции на холме в конце Вершинного переулка. Обычно собирались Кардиген, ее старший брат Роуи и сын Марка Флэннери Джеремайя, который был довольно неприятным, но жил в Вершинном переулке, а значит, обладал свойством хорошего игрока – доступностью. Во время одной такой игры Кардиген наткнулась на раненую птицу. Та валялась на земле в той части двора, что отделяла наш дом от дома соседки Мэриголд Пай. Это был скворец. Крылья трепетали, а голова была вся красная, наверное, от крови, но разве поймешь? Интересно, у птиц кровь красная, как и у людей? Джеремайя Флэннери подошел к Кардиген. Он посмотрел на птицу и поднял обутую в ботинок ногу. Когда он топнул, мы услышали отвратительный хруст птичьего крыла. А потом мы услышали, как охнул Джеремайя, мгновенно получив от Кардиген коленом в пах – меткий удар ногой, деформировавший его левое яичко. Джерри, как его называли впоследствии, приписывал свою неспособность оплодотворить жену этому инциденту. Спустя несколько часов, когда ребята разошлись по домам для ежевечерней ванны, я вылезла через окно и спустилась по старой, посаженной близко к дому вишне. С помощью лопаты, которую я нашла в саду, я прекратила муки хрипящей птицы и, рыдая, поплелась на холм. Мне было не впервой сопереживать нелетающим птицам. До конца жизни Джону Гриффиту снились сны его сбежавшей жены – еженощные фантазии о белых медведях на черном пляжном песке, об экзотических фруктах с колючками и о фарфоровых чайных чашечках. Он боялся спать, с ужасом ожидая ночи, будто дитя, которое страшится блуждающих теней. Снотворное – маленькие белые таблетки, в пятидесятых хранившиеся в аптечных шкафчиках стольких домохозяек, – не имели никакого эффекта, кроме как заставить белых медведей двигаться как в рапиде. Бессонница нанесла сокрушительный удар по казавшемуся несокрушимым Джону Гриффиту. Сначала он набрал вес, и из-за этих нескольких килограммов стало тяжело застегивать ремень. Потом, так же внезапно, он потерял весь лишний вес и еще десять килограммов. Его кожа приобрела землистый цвет. Проснувшись однажды утром, он обнаружил на подушке пряди волос и понял, что облысел. У него ухудшились зрение и слух. Сосредоточиться он тоже не мог. Слова терялись прямо во время разговора, не успев сорваться с губ. В домике за пекарней царил беспорядок, как и в душе у Джона Гриффита, который теперь коротал дни, облачившись в старый банный халат и пару мягких домашних тапочек, которые, вне сомнений, принадлежали его жене. Но одним необычайно солнечным февральским утром – как раз за пару недель до нашего с Генри десятилетия – Джон Гриффит зашел в булочную. Бабушка за стойкой писала на доске предложение дня – mille-feuille[31], а Пенелопа наносила последние штрихи на коробку шоколадных эклеров для одной из сестер Мосс. Услышав звон колокольчика, Пенелопа подняла голову, собравшись бодро воскликнуть «Я сейчас!». Однако, увидев Джона Гриффита в дамских тапочках, запахнувшего на груди потертый халат, она только и смогла, что коснуться рукой плеча Эмильен. Всего минута понадобилась Эмильен, чтобы узнать когда-то пугающе значительного Джона Гриффита. Она обеспокоенно округлила глаза, когда он прошаркал вглубь магазина и, припав носом к прилавку, начал выдувать на стекле мутные круги. Он отошел от стойки, чтобы полюбоваться на свои художества, а затем поднял глаза и увидел, что Эмильен Лавендер неотрывно смотрит на него. – Вот чего я всегда желал, – прошептал он. Эмильен поднесла руку ко рту. Взглянув на Пенелопу, она снова перевела глаза на стоящего перед ней человека. – Простите. – Она поперхнулась. – Что вы сказали? – Вот чего я всегда желал, всю свою чертову бесполезную жизнь, – повторил он, стуча кулаками по витрине. Сестра Мосс нервно набросилась на эклер. Джон направил дрожащий палец на Эмильен. – Тебя, – сказал он только и вышел. На этот раз бабушке нечего было ответить. А Пенелопа пробормотала: – Бедняге нужна помощь. Сестра Мосс согласно кивнула. Помощь пришла спустя несколько недель. Помощник, который явился на порог дома Джона Гриффита, привез с собой обрамленный диплом Уитмен-колледжа, небольшой тик, появившийся на правом глазу, жену Лору Лавлорн и деньги жены, а также готовность доказать, что может принести пользу. Многие признавались, что им было странно видеть взрослого Джека Гриффита, который занялся делами отца и постепенно превращал его пришедший в упадок дом во что-то более представительное. Соседский дозор с замиранием сердца наблюдал, как на кухню приобретали ультрасовременные приборы: хромированные тостер и кофеварку, посудомоечную машину, набор новеньких контейнеров «Таппервер». Привезли туда и обеденный стол из огнеупорной пластмассы «Формика» с виниловыми и хромированными стульями, а также солнечно-желтый холодильник «Дженерал Электрик». В гостиную поставили диван от фирмы «Данбэр» и стулья из бамбука, повесили часы «Солнце» и картину, о которой говорили, что она оригинал работы Джексона Поллока. Стены выкрасили в модные оттенки цветов жевательной резинки: розовый, зеленый лаймовый и бледно-голубой. Комнаты украсили керамическими собачками, которые кивали головами, емкостями для льда в форме ананасов и пепельницей в виде пары розовых пуделей. Джек пристроил к задней части дома комнату отдыха, обшил ее деревянными панелями и застелил ковровым покрытием. Во дворе выкопали бассейн овально-изогнутой формы, над которым возвышалась сурового вида статуя из Таити, а бар с соломенной крышей ломился от бутылок темного рома и бренди, необходимых для коктейлей май тай и мохито. Еще обновили стиральную машину и сушилку, а также наняли домработницу, которая могла с ними управляться. В гараж-пристройку загнали мощный «Кадиллак Эльдорадо» последней модели с экстравагантными хвостовыми плавниками, двойными пулеобразными задними фонарями и широкими шинами с белым протектором. Это не значит, что Джек с женой использовали наследство исключительно в личных целях. Наоборот. Ведь Лора Лавлорн была порядочной женщиной, и именно такие всегда оказывают влияние на мужчин. Поэтому, как только они рассчитались за ремонт дома, Джек оплатил для отца несколько сеансов дорогого лечения электрошоком. Затем сделал ряд крупных пожертвований на местные благотворительные мероприятия. Вместе с женой он как минимум трижды в год устраивал роскошные вечеринки, куда приглашал соседей и влиятельных членов общества. А когда Джек поместил немощного отца в психиатрическую больницу – ту самую, куда, как предполагали, попала Фатима Инес, – стало совершенно ясно, что Джек Гриффит наконец вырвался из тени отца. Именно Джек, а не Джон стоял теперь в свете люстры из матово-розового стекла, висевшей в центре прихожей. Когда все наконец поняли, что Джек Гриффит вернулся навсегда, соседям стало интересно, отправится ли он в Вершинный переулок. Но спустя какое-то время интерес этот угас. Мама, которая с тех пор, как мы родились, так и не выходила из дома, понятия не имела, что Джек вернулся – да и кто мог ей рассказать? Эмильен этого делать не собиралась. Она, кстати, начала курить сигары – вероятно, в надежде, что тяжелый душок табака перебьет свойственный Джеку запах мыла и «Тертл Вакс», который – чем черт не шутит! – может как-то добраться до чувствительного носа Вивиан. А Гейб? Все силы Гейба уходили на то, чтобы подавлять в себе желание пройти по внушительной подъездной аллее и набить Джеку морду, так что ему даже в голову не пришло сообщить Вивиан о его возвращении. Само собой, я не подозревала, чем обернется для меня приезд Джека Гриффита, о котором мне рассказала Кардиген. Но в воздухе определенно пахло переменами, и дело было не в бабушкиных сигарах. Мы с Кардиген часто играли в такую игру: перечисляли имена разных местных мужчин, которых считали достаточно непорядочными, чтобы оставить мою мать одну с двумя детьми. Нашим любимчиком был Амос Филдз, который вообще-то годился маме в отцы и после гибели на войне сына Динки полностью ушел в себя. – Может, твоя мама хотела его утешить, – говорила Кардиген. Я кивала. Всё может быть. Втайне я всегда считала Гейба нашим отцом. Ведь он поселился в доме еще до нашего рождения и остался тут, даже когда заслужил доброе имя плотника и мог позволить себе жилье получше одной комнатушки с общей ванной в коридоре. Кто бы еще так долго оставался здесь жить? Глава одиннадцатая Генри был избавлен от оберегающего постановления мамы в отношении холма вскоре после того, как нам исполнилось по тринадцать. Тринадцать лет. Я часто размышляла о том, что на самом деле двигало мамой – забота о нас или о себе самой, когда она навязывала нам такой образ жизни. Тем не менее Гейбу, нашему доброму великану, удалось убедить ее отпустить Генри с холма. Разъезжая по городу на старом «Шевроле», Гейб и Генри являли собой ту еще парочку: Гейб с длинными конечностями, с трудом втиснутыми в кабину, и Генри на пассажирском сиденье, часто и ритмично похлопывающий себя ладонями по ушам. На обратном пути из одной такой поездки Гейб взглянул на Генри: расположившись на сиденье с рваной обивкой, тот рисовал в толстом альбоме восковыми мелками. Рисунок Генри был совсем не похож на каракули из кружков и продолговатых прямоугольников, которыми он исчеркал бумагу за день до этого. Гейб завернул на подъездную аллею, осторожно, чтобы не задеть, наклонился к мальчику и спросил: – Что это у тебя, Генри? Генри поднял голову и отложил альбом с мелками в сторону. Не говоря ни слова, он выскочил из машины и заспешил по ступенькам в дом. А нарисовал Генри детальную карту окрестностей, вплоть до дорожных знаков и номеров на домах. Позже, когда все заснули, Гейб вошел в комнату Вивиан и положил рисунок на постель. Мама, дернув за шнур лампы в изголовье, зажмурилась на свет и невидящим взглядом посмотрела на рисунок. – Что это такое? – Это Генри. – Гейб мерил шагами комнату. Взяв листок, Вивиан вгляделась в него: здания на холме в Вершинном переулке, пекарня, школа, аккуратно выведенные номера домов и названия улиц и, наконец, заново отстроенный полицейский участок на Финни-ридж. Вивиан покачала головой. – Это он нарисовал, – объяснил Гейб. – Что? Нет. Не может быть. – Вивиан уронила бумагу на пол. Гейб подобрал рисунок и уставился на Вивиан, пока та не выдохнула – побежденная и какая-то чужая. – Виви, это же хорошо. Теперь мы знаем: там что-то происходит. Нам нужно только понять, как туда достучаться. Вивиан вновь потянулась к лампе и дернула шнур, погрузив Гейба в черную темноту, за исключением пятна от сияния луны на подушке. – Потрясающий почерк, правда? – наконец произнесла она. – Да, потрясающий. – Ты видел «Г»? Великолепно. Я так не могу. – Я тоже. Гейб удалился в свою комнату внизу и забрался в постель. Они с Вивиан, предполагая, что другой спит, всю ночь переживали каждый на своем этаже. Шум урчащей на кухне кофеварки разбудил Гейба на рассвете. Вивиан страдала жуткой бессонницей. Гейб подумал о том, знал ли кто-нибудь еще, что, пока весь дом спит, она часто проводит ночь, глядя в кухонное окно на темное небо? Иногда он хотел составить ей компанию. Может, тогда он сказал бы ей правильные слова. Или развеселил. И может, им удалось бы по-настоящему поговорить, а не просто обменяться фразами, типичными, пожалуй, разве что для сожителей: «Купи еще молока, пожалуйста» или «Нет, пожалуйста, иди в ванную первым». Возможно, все бы так и было, но не сегодня. А потому, быстро приняв душ, он вышел во двор наблюдать восход солнца в одиночестве. Вначале Гейб подумал, что перед ним низкорастущее белое соцветие на кусте пиона. Пока не заметил розовый нос. Гейб пересек двор, подобрал малютку и занес в дом. Смыв в кухонной раковине грязь с лап, он в замешательстве гладил животное, когда из подвала с корзинкой свежепостиранного белья поднялась Вивиан. – Кто это? – спросила она, остановившись у раковины. – Думаю, собака.