Потом Вивиан попыталась очень сильно кашлять. От этого у нее заболело горло. По ночам она старалась усилием мысли вызвать у себя ту тупую боль – в животе, в пояснице, в верхней части бедер – и молилась о чуде. Во время рабочего дня Вивиан ходила в туалет по шесть раз в час. Именно после одного особенно мучительного похода в аптеке появился Джек Гриффит. То ли соблюдая приличия, то ли просто от стыда, но Джек тем летом всячески старался избегать Вивиан. Он устроился на склад военного снабжения в порту Сиэтла, работая рядом с женщинами вдвое старше себя, чьи сыновья и мужья были за границей. По выходным Джек уезжал на побережье со своей невестой, которая тоже проводила лето в Сиэтле, поближе к жениху. Джеку тем летом постоянно казалось, что воздух воняет рыбой. Джек не лгал, когда сказал Вивиан, что Лора Лавлорн хорошая. Так оно и было. Она была хорошая и приятная, и Джек знал, что ему полагается ее любить. А как же иначе? Все любили Лору Лавлорн. Она воплощала в себе все то, что от нее хотели. Но иногда, во время поездок на побережье, Джек о ней забывал. Он часто думал о той последней ночи в Вершинном переулке, и вместо солнца вдруг появлялась луна. На него глядело ее отражение, но не из бьющихся о берег океанских волн, а из водной глади водохранилища. И тогда он поднимал глаза и замечал ее, Лору Лавлорн: расплывшись в безупречной улыбке, она наматывала прядь волос на палец с помолвочным кольцом. Про себя подумав «ой», он продолжал жить дальше. Джек Гриффит и Лора Лавлорн познакомились в Уитмене на первом курсе во время футбольного матча. Это был не просто футбольный матч. «Уитменские миссионеры» играли с «Уилламеттскими смельчаками», которые оставались чемпионами уже девять лет подряд, и победить их казалось нереальным. Этот матч стал последним на три сезона из-за войны, в результате которой отменили футбольную программу целой лиги. Джек как раз писал Вивиан письмо – оно навсегда останется лежать в верхнем ящике стола недописанным, – когда друзья из общаги позвали его на стадион. Одетые в синие с золотом свитера, они горланили университетский командный гимн: «Да здравствует Уитмен…» На трибунах через три ряда от себя Джек заметил вспышку медно-рыжих волос. Плачевная игра продолжалась, неуклонно ведя «Миссионеров» к поражению, а Джек смотрел, как девушка с медными волосами одобрительно оживлялась при каждом «миссионерском» голе и как от холода розовели ее щеки. Джек выяснил, что Лора Лавлорн была членом общества «Дельта-Гамма» – на это указывал крошечный белый щит, приколотый к ее свитеру, – а также «Клуба энтузиастов». Каждую пятницу после обеда она вместе с «минитмейдами»[29] продавала военные облигации. А еще она была искусной пловчихой: своими программами могла утереть нос самой знаменитой синхронистке Эстер Уильямс[30]. К тому же Лора была дочерью выпускника 1920 года, чьи пожертвования колледжу всегда превосходили дары других, даже самых выдающихся выпускников. Лавлорны жили недалеко от Спокана в большом английском особняке в тюдоровском стиле: в библиотеке отец Лоры курил сигары с деловыми партнерами, а мать принимала их жен в чайной комнате. У них имелся табун отмеченных наградами арабских скакунов и коттедж на побережье. Но самое главное, как понял Джек, – никто из Лавлорнов не был странным или необычным. Никто никогда не осмелился назвать кого-либо из них ведьмой. Даже отец Джека. Тем жарким августовским днем Джек вошел в аптеку, сел за стойку на один из металлических стульев и заказал крем-соду. Вивиан смотрела, как он пьет через соломинку сиропный напиток. Джек поднял на нее глаза и сказал: – Я тебя никогда не забуду. За стойкой моя бедная мать пригнулась пониже, и ее стошнило. Глава девятая В следующем году весна (а с ней муравьи, тюльпаны и аллергия на пыльцу) пришла рано. Был еще только март, а солнце уже мягко пригревало Вивиан спину. Она сидела на крыльце и ела вишню из плошки, стоящей на коленях. На полу валялись горстки косточек и черенков. Вивиан ждала. Занятие совершенно неразумное, но у нее не было выбора. За семь долгих месяцев ее тело стало неузнаваемым, и надежда мало-помалу угасала. Вивиан почти не видела эту надежду: месяцы шли, и та уже стала крохотной точечкой вдали. Но она все-таки ждала. Ждала, когда к ней вернется Джек. Вишневое дерево у дома первым в городе зацвело на целый сезон раньше. Весь январь Вивиан смотрела на розовые соцветия, разбросанные по еще покрытому снегом газону. Теперь дерево буквально ломилось от вишен – таких спелых, что вместо красных были фиолетовыми, и таких крупных, что лопалась кожица и сок, стекая по веткам дерева, впитывался в землю. Банки вишневого джема, который варила Эмильен, и пироги с вишней, которыми торговали в булочной, едва ли сказались на количестве падающих с дерева плодов. К счастью, вишня была единственной пищей, от которой Вивиан не тошнило, хотя врач – тот, что лишь несколько лет назад был ее педиатром, – утверждал, что тошнота уже должна была пройти. Вивиан вытянула перед собой распухшие ступни: грязь в подошвы въелась еще в феврале, когда перестали налезать туфли. Правда, носить их было незачем. Ни один человек в округе не видел Вивиан с тех пор, как она уволилась с работы за стойкой с газировкой, так как была не в состоянии больше делать вид, что влезает в одежду. Эмильен расставляла юбки и платья Вивиан с помощью клиньев из разрозненных тканей – это была бесплодная попытка заставить Вивиан снять кружевное белое платье, из которого она не вылезала все семь месяцев, платье с незакрывающейся молнией, которое стало коричневым. Вивиан почти не могла смотреть на себя в зеркало в прихожей, не говоря уже о том, чтобы одеться самой. Или принять ванну. Под отяжелевшими грудями и вокруг ставших необычайно темными и чужими ареолами собрались чумазые круги. Волосы грязными патлами свисали на спину, а руки были постоянно липкими от вишневого сока. Мылась она только, когда мать и Вильгельмина ее заставляли, когда Эмильен, вылив дневную доставку молока в ванну с теплой водой, волокла туда Вивиан за черные ступни. Вильгельмина лила на голову Вивиан оливковое масло и лимонный сок, отскабливала грязь из-под грудей с инородными сосками и старалась вымочить ее подольше, чтобы с кожи между пальцами сошел липкий налет вишневого сока. Вивиан наблюдала, как семейство муравьев-древоточцев обступает шарик из борной кислоты с медом – ядовитую смесь под садовыми качелями разложила Эмильен. Муравьи были похожи на черные лепестки около золотого круга. Наевшись вдоволь, муравьи отправились обратно к гнезду в стене. Там они невольно отравят детишек, а потом умрут сами. Вивиан представила себе гнезда в виде заваленных трупами склепов. К тому времени Вивиан Лавендер была влюблена в Джека Гриффита уже двенадцать лет, а это гораздо больше, чем полжизни. Если предположить, что ее любовь – продукт, который, скажем, предстоит съесть, то из него получится начинка для 4745 вишневых пирогов. Если его предстоит законсервировать, то понадобится 23 725 стеклянных банок с наклейками и подвал длиной с Вершинный переулок. Если его предстоит выпить, то захлебнешься. При виде Вивиан, которая медленно возвращалась в дом, неуклюже ступая под тяжестью огромного живота, Эмильен притворилась, что занята кухонным полотенцем, которое держала в руках. – Ну, как там, потеплело? – спросила Эмильен более резким тоном, чем хотела. «Интересно, – задумалась она, – мой тон всегда такой прохладный, суровый? Такой бессердечный?» – Хм-м. Да, потеплело немного, – ответила Вивиан. Сверху доносился стук молотка – Гейб переделывал одну из спален в детскую. От шума Вивиан передернуло. – Вивиан… – начала было Эмильен. Вивиан подняла голову, и в тот момент, когда мать и дочь посмотрели друг другу в глаза, Эмильен ощутила, как в легкие хлынул холод. Когда ее сознание наводнили картины прошлогодней ночи – ночи сорванных георгинов и нарушенных обещаний, – Эмильен вспомнила время, когда не тоска, а любовь наполняла ее таким же ледяным дыханием. Эмильен не успела высказать все, что у нее было на уме, – Вивиан повернулась и направилась вон из кухни. – Пойду вздремну. – По дороге взгляни хоть на эту треклятую детскую! – крикнула Эмильен ей вслед и, швырнув полотенце на стол, горестно провела по лицу рукой. – Я в пекарню, – проворчала она, ни к кому конкретно не обращаясь. В пекарне Эмильен скрывалась от чудовищного бардака, в который превратилась жизнь дочери. «Беременна, – недоверчиво размышляла она, – к тому же от Джека Гриффита, а не кого-нибудь еще». О таланте Эмильен избегать – вот о чем ни разу не преминула вспомнить Вильгельмина, когда та появлялась в пекарне в свои нерабочие дни. Благодаря даровитости Эмильен во французском кондитерском искусстве и отличному чутью Вильгельмины к предпринимательству булочная процветала уже восемнадцать лет. Именно Вильгельмине, ставшей деловым партнером Эмильен, принадлежала мысль нанять местных старшеклассников, чтобы те ходили по домам с корзинками ароматных буханок хлеба и утренних булочек. По мере роста торговли их маршруты становились длиннее, и мальчики – их потом называли «мальчиками из булочной Эмильен» – начали развозить заказы на велосипедах, помещая корзинки с хлебом по бокам заднего колеса. Их ярко-красные велики стали привычной картиной не только в Вершинном переулке, а чуть ли не в самом Балларде и дальше, за Финни-риджем. Пекарня пережила Великую депрессию, торгуя джемами, желе, копченым мясом и яйцами, когда Эмильен удавалось их достать. Преданность покупателей она завоевала, предлагая им магазинный кредит. Некоторые относили сам факт выживания округи в те тяжелые времена на счет Эмильен: в булочной голодный всегда мог добыть хлеба. Когда любимый всеми учитель старшей школы Игнатий Лакс женился на Эстель Марголис, в лютеранской церкви состоялась небольшая церемония, и к ассортименту кондитерских изделий добавились свадебные торты. Свадьба завершилась четырехъярусным тортом, который Эмильен специально испекла по такому случаю. Невеста и жених счастливо улыбались друг другу, но гостям больше запомнился именно торт: заварная ванильная начинка, украшения из сливочного крема, привкус малины, которую, судя по всему, добавили в тесто. Никто не смог унести остатки торта домой, чтобы положить под подушку в надежде, что им приснится их суженый, – нет, гости Игнатия Лакса и Эстели Марголис съели все до последней крошки, и им снилось, что они едят его снова. После этой свадьбы незамужние женщины просыпались среди ночи в слезах не от одиночества, а оттого, что больше не было торта. Разумеется, торт стал в булочной одним из самых популярных товаров, который заказывали по любым поводам, большим и маленьким. Взяв со стола ключи от пекарни, Эмильен направилась к выходу. Ключи Эмильен держала на кожаном шнурке, гладком от постоянного таскания на шее. Она никогда с ними не расставалась – даже клала рядом на подушку, перед тем как уснуть. Эмильен вышла на крыльцо и зажмурилась на весеннем солнце. Когда она закрыла дверь, стук молотка Гейба стих, превратившись в слабые глухие удары. В пекарне Эмильен всегда была главной. Даже Вильгельмина не позволяла себе принимать решений, не посоветовавшись с Эмильен. Она вздохнула – вот бы и дома так. Какой должна быть детская, для Гейба оставалось тайной, и все же он соорудил кроватку, которую поставил у окна. Он как раз думал над цветом стен, когда Вивиан проскользнула в комнату позади него. – Зеленый, – сказала Вивиан, глядя на ведра с белой и синей краской у его ног. Подняв глаза, Гейб вздрогнул. – Какой именно оттенок зеленого? – Светлый, но не лайм. Как зеленое яблоко. Весенняя зелень. Гейб согласно кивнул. – Значит, весенняя зелень. Гейб очень мало спал и ночью часто делал то же, что и днем: работал по дому, наполняя сны моей мамы стуком молотка и «вжиканьем» пилы. А когда не работал, то праздновал ремонт кремовыми бутылками домашнего пива. В те ночи мама спала без снов. Гейб смотрел, как Вивиан прохаживается по комнате. Хорошо, что она искупалась. Гейб точно не мог сказать, было ли это делом рук Эмильен или Вильгельмины, но надеялся, что Вивиан сама смыла с локтей вишневый сок и повязала волосы красной лентой. Возможно, что-то хорошее замаячило на горизонте. Она провела кончиками пальцев по свежеотполированной кроватке, полюбовалась занавесками на окнах. Когда она обратила внимание на крошечную поделку над кроваткой, Гейб затаил дыхание. – Перья, – сказала Вивиан с блуждающей улыбкой. – Я подумал… Возможно, это было бы… – Гейб запнулся, не зная, как объяснить, что побудило его собрать сброшенные местными птицами перья и повесить их над тем местом, где будет спать ребенок Вивиан. Один раз, после особенно сильных возлияний, Гейб, оказавшись в комнате Вивиан, опустился на колени у ее кровати. Неприглядная и неопрятная – ступни покрыты грязью, у насупившегося рта и на ладонях красные круги от сока, – она все равно казалась ему красивой. Он приложил ладонь к выпуклости живота. Если спросит, то он уже придумал имена ребенку. Если будет девочка, то Александрия или Элизе, а если мальчик, то Дмитрий. Он собрался было отнять руку, но вдруг почувствовал легкий трепет под ладонью. И хотя Гейб знал термин «шевеление плода», он еле сдержался, чтобы громко не рассмеяться: ему почудилось, что это крылья! Вивиан опять улыбнулась. – Перья замечательные, Гейб, – проговорила она и вышла из комнаты, озадачив его тем, что впервые назвала его по имени. Это вселило в Гейба столько надежды, что он вырос еще на пару сантиметров, лишь бы вместить эту надежду всю. В ночь, когда у моей мамы начались схватки, почти никто не спал. Ночные птицы слетелись на лужайки, словно благочестивые прихожане. Они пировали; темноту оглашали предсмертные крики их жертв. До этого, днем, вороны и воробьи досаждали всей округе своим яростным пением, залетали в окна и бросались на маленьких детей. Однако Вивиан было не до странной, вызванной предстоящими родами смуты среди местных птиц. Гейб отвез ее в больницу на громоздком пикапе «Шевроле», купленном для мелких работ в городе – починить то да се. Эмильен еще не вернулась из пекарни, а времени совсем не было. – Нет времени! – кричала Вивиан с пассажирского сиденья, сжав кулаки туго-туго, под стать круглому животу. Она жмурилась от боли, над верхней губой блестел пот. Гейб, потянувшись вбок, схватил ее за руку – как же гадко, что прикасаться к ней в такую минуту доставляет ему удовольствие. – Держись, Виви, уже скоро. Гейб остался ждать в приемной, а Вивиан увезли две медсестры в фартуках и, поместив ее в стерильную белую комнату, вновь заскрипели своими туфлями по коридору. Мама плакала и кричала в одиночестве. Звала медсестер, Джека, даже мать – хотя Эмильен была не из тех, кто будет держать за руку и влажным полотенцем вытирать пот со лба. Когда боль стала невыносимой и схватки, казалось, раздерут ее надвое, скрипучие туфли вернулись вместе с несущим облегчение холодным шприцем. В сумерках, прежде чем забыться глубоким сном, Вивиан ясно видела падающие с потолка огромные перья, но объяснила это видение последствиями анестезии. Когда я родилась, дежурный врач, растерянно посмотрев на акушерские щипцы, ушел в приемную искать членов семьи. По словам находившихся там медсестер, открыв глаза, я показала мизинчиком в сторону света. Для этого потребовалась незаурядная ловкость, принимая во внимание то, что сначала мне пришлось расправить пару крапчатых крыльев, прорезавшихся по краям лопаток. Мой близнец оказался для всех неожиданностью – особенно для врача, которого пришлось спешно вернуть для продолжения родов. Позже были споры, имели ли мои крылья какое-то отношение к тому, каким родился Генри. Но как тогда объяснить появление на свет множества других, похожих на него – тех, что родились такими же странными, как и Генри, но без пернатого близнеца? Через два часа представители прессы пронюхали о моем незаурядном рождении. Вскоре они заполнили больничные коридоры, вызывая злобные взгляды медицинского персонала. Старшая медсестра удержала натиск фоторепортеров и журналистов, но ночью под наше окно стеклись богомольцы со свечами и в благоговейном страхе завели псалмы в мою честь. Толпа была такой густой, что Гейбу понадобилось четыре часа, чтобы забрать Эмильен из пекарни и привезти ее в госпиталь. Потом, когда Эмильен через сорок пять неловких минут заявила, что не может так надолго оставить магазин, еще четыре часа понадобилось, чтобы отвезти ее назад. В больнице за нами ухаживала санитарка: она чистила мамино судно и баловала зеленым желе и шоколадным молоком в бутылочках. Санитарка, с жадностью читавшая Библию, приносила с собой тетрадные листки, исписанные разными женскими вариантами имен Михаил, Рафаэль и Уриэль, которые только могла придумать. – Ей же необходимо дать имя, – говорила она.