Вика почти никуда теперь не выходила: работа — дом, дом — работа. И поэтому обрадовалась, когда приятель Владимира пригласил его на свадьбу. Чем меньше дней оставалось до вылазки в ресторан, тем возвышеннее становилось ее настроение. Купила новое платье. Почти вечернее. Из темно-вишневого бархата с золотистой пелериной. Сделала прическу в салоне-парикмахерской. Волосы причудливо заплели, вплетя в косу золотистые ленточки. Смотрела в зеркало — и не узнавала себя. Настоящая царица! Надушилась духами, благоухающими цветущим жасмином. Свадьба была многолюдная и шумная, где половина народа друг друга совсем не знали. Кричали громко «Горько!», устраивали конкурсы, танцевали. Она немного потанцевала в начале вечера с мужем, но по мере приближения ночи муж все больше пьянел, танцевать ему становилось тяжело, он отсел от нее в компанию парней, где они что-то оживленно обсуждали и смеялись. Она сидела в растерянности и скучала. Подошла к мужу, попыталась вытянуть его танцевать, но муж буркнул: «Отстань. Дай пообщаться!» Ушла за столик, рядом сидела влюбленная пара, которая только что подала заявление в загс. Ребята просто не сводили друг с друга глаз — и Вике казалось, что в их блестящих очах отражаются все люстры. Парень все время гладил руки девушки, когда они ненадолго отдыхали от танцев, и влюблено целовал то сгиб ее локтя, то голубой ручеек вены, то прикладывался губами к атласным плечам подруги. Они не пропускали ни одного парного танца. Как только начиналась плавная музыка, парень тянул подругу в круг зала — и они танцевали, до неприличия тесно вжимаясь друг в друга. Рука его постоянно съезжала с ее талии ниже. Вика с грустью смотрела на влюбленных, думая о том, что все — дым. Сухие сучья, завернутые в бересту, прогорят, весело потрескивая, и от дыма не останется ни следа. Один серый пепел в глазах вместо огня. — Позвольте, сударыня, пригласить вас на танец? Вздрогнула от неожиданности, так как уже отсутствовала в этом зале, а была в том кафе, где Владимир необъяснимо и непостижимо для ее здравого ума примагнитил ее к себе. Очнулась — высокий стройный блондин стоял перед ней. Блондин оказался художником. Вел ее в танце очень легко. Порхала, как бабочка вокруг невзрачного цветка, думая: «Присесть или нет?» Оказалось, что юноша когда-то занимался бальными танцами и даже был дипломантом какого-то конкурса. Она не очень хорошо умела танцевать, но тут словно растворилась в партнере. Кружилась в его надежных руках, будто сброшенный с ветки осенний лист, подхваченный ветром. Ей казалось, что он даже отрывал ее от пола и поворачивал в нужную сторону. Она забыла о муже, сидящем где-то за столиками и наливающем очередную рюмку. Губы подрагивали в улыбке, словно стрекозьи крылышки. Глаза сияли всем светом люминесцентных ламп, отражавшихся в ее зрачках, словно в темном омуте. Ей даже не очень-то интересен был этот художник. Просто она отдалась музыке и плыла по ее волнам, где партнер был отличный гребец, ведущий лодку через пороги. За первым танцем последовал новый. Ее душа будто на дельтаплане парила с замирающим сердцем… Она так хорошо никогда не танцевала. Ах, почему же она такая неуклюжая и ее никто не научил танцевать? Лица мелькают, вот ее кружит уже не художник, а какой-то бородатый младший научный сотрудник на полголовы ниже ее, вышагивающей на каблуках. Но это ничего, что ниже на полголовы: видно других танцующих, когда устаешь смотреть в глаза, поднятые на тебя, словно к небу. Поверх голов танцующих она видит пьяного мужа, сидящего в компании друзей. Они что-то обсуждают и смеются. Вот она танцует уже в кругу, где двое молодых людей держат ее за руки, и счастливо улыбается, вспоминая елку в детском саду: там вот так же водили хоровод. — Та-тата, та-тата… Вдруг чувствует резкий рывок за руку — и круг размыкается, выпускает ее и снова смыкается, превращаясь в единое движущееся целое… Дальше ее тащат куда-то по ступенькам мраморной лестницы — и она очень боится поскользнуться и сломать себе шею. Боковым зрением она видит перекошенное от ревности лицо мужа, и ей делается смешно. — Ты что, очумел? Перебрал? Потом ее больно толкают в спину в случайно пойманное такси, что остановилось у гостиницы рядом с рестораном и высадило своих пассажиров, — они едут в гробовой тишине по ночному городу, где за окнами им весело подмигивают огни реклам… Муж укачивается по дороге, словно ребенок, и спит, откинувшись на заднее сиденье. Вика будит его, когда они въезжают во двор. Муж растерянно встряхивает головой, не понимая, где он, и пытаясь отогнать пригрезившееся видение. Больно сжимает ее предплечье, так, что она со страхом думает, что могут остаться синяки на ее изнеженной коже. Дальше они с трудом поднимаются по лестнице, останавливаясь через каждые пять ступенек отдохнуть. Они опять не разговаривают. Дома Владимир сразу же, скинув обувь, падает на застеленную постель и проваливается в небытие. Вика растерянно сидит на кухне и не знает, что ей делать. Идти спать в кровать, где сопит, как локомотив, муж, ей совсем не хочется. Пьет горячий несладкий чай, опустив в него кружочек лимона… Подцепляет серебряной ложечкой дольку яблока из варенья и разглядывает ее на свет, взяв пальцами. Ей кажется, что в ее руке янтарь, который долго шлифовало море и наконец выкинуло на берег. Этот янтарь пропускает сквозь себя желтый электрический свет — и Вике мерещится, что это солнце, играющее на окаменевшей смоле в солнечные зайчики. Она думает, что вот так и в жизни… Видим всегда то, что хотим видеть, не замечая, что это фантом. Крупные, как горошины, слезы падают в горячий чай, растворяясь в нем, расплавленный от света янтарь течет сладкой патокой по дрожащим пальцам. Она запирает крик в клокочущем горле — и слышит доносящийся из комнаты ровный храп мужа, от которого хочется заткнуть уши. Она идет в комнату, устраивается в кресле, положив ноги в другое, приставленное рядом. И чувствует, что висит между двух опор, которые вот-вот могут разъехаться от ее неловкого движения. Ей хочется плакать. Сон, как тяжелое ватное одеяло со сбившимся ватином — до такой степени, что местами ощущается лишь тонкий атлас, — медленно наползает на нее. 15 Скоро она с грустью обнаружила, что Владимир оказался не только ревнивым, но еще и очень обидчивым. Он мог дуться неделями. Вика не то чтобы чувствовала себя тогда виноватой, а просто дома ей становилось так же одиноко и некомфортно, как ощущала она однажды себя на пустынном морском берегу, когда бушевал ветер, штормило: волны раскачались так, что заливали весь пляж, долетая до парапета, установленного по краю тротуара. Зонтики и лежаки громоздились неприкаянным сооружением на мокром асфальте, сложенные в штабеля, как дрова. Набережная была пустынна, так как брызги волн долетали даже до скамеек, выстроившихся перед отелями. Вика смотрела на эту ревущую турбину моря и понимала, что она способна перемолоть любого. Кинет, как щепку об скалы. И смоет твои следы… Сопротивление бесполезно. Надо только где-то переждать, когда все утихнет, успокоится, глянет солнышко, сменится ветер, прорвет стеганое ватное одеяло облаков, разбросает простынки по небу тонкой рваной бязью, быстро летящей и меняющей очертания, как во дворе на веревочке на ветру… Гроза-ярость возникала ниоткуда. Только что было ясно — и вот уже оглушительно и пугающе гремит где-то рядом: впереди и за спиной раскалывают небо ослепляющие газосварочной дугой вспышки молний. Туча, набухшая тяжелым свинцовым паром, надвигается стремительно. Поднимается ветер, пригибающий к земле цветы, тщательно взлелеянные на клумбе, и ломающий ветки деревьев: кажется, что деревья заламывают ветви, словно люди руки в истерике. И вот уже первые капли града стучат по молодой клейкой листве. Ссоры возникали на пустом месте. Вика могла просто не согласиться в чем-то с мужем. Кровь приливала к выбритым до синевы щекам Владимира, его глаза наливались, как у зверя, почуявшего раненую добычу, и он начинал кричать… На пол летели вещи: одежда, книги, пульт от телевизора, посуда… Сколько чашек было перебито за ее недолгое время супружества! Ни в чем не повинную чашку жадно хватали и швыряли об пол. Чашка падала и разбивалась на мелкие осколки, которые уже не склеить. Осколки, как от разорвавшейся гранаты, врезались в бумажные обои и уродовали пол, застеленный линолеумом под паркет. То тут, то там возникала вмятина с рваными краями. Пол был как в оспинах. Летели галками чашки с чаем и кофе, баночки со сметаной и кетчупом, вазочки с вареньем и мороженым, оставляющие свой неповторимый узор на стене, намалеванный художником-импрессионистом. Владимир даже не думал убирать эти осколки… Просто перешагивал через них, иногда с хрустом давил. И никакая сила не могла заставить его взять в руки веник. Вика сама молча подметала эти осколки от разбитой посуды. Скандалы всегда возникали из-за ерунды. Она несколько раз пыталась выбежать из дома во время ссоры и уйти к родителям, но муж проворно опережал ее и вставал перед дверью, заслоняя выход. Лицо его было перекошено, точно ему сверлили зубы без наркоза, губы подергивались, словно распахнутые красные жабры рыбы, мучительно хватающей ртом хлынувший сухой воздух. Скандалы выматывали. Разговоры с ним все чаще заканчивались каким-то опустошением. Он заводился с пол оборота. Кричал, огрызался. Она уже опасалась с ним разговаривать. Боялась того, что будет снова сидеть и смотреть в стену, пытаясь прийти в себя, — и ничего не делать, так как просто не сможет работать: будет прокручивать снова и снова, как полюбившийся сюжет фильма, сцены ругани; губы начнут мелко подрагивать, словно лепестки раскрывшегося цветка, на который важно уселся шмель, но плач будет клокотать и вскипать пузырьками, словно артезианский источник, где-то глубоко внутри, не прорываясь наружу. Будет снова думать о том, что им надо расходиться, и о том, что она ни за что не сделает этого первого шага сама: слишком уже привыкла и срослась. Она уже на многие его выходки перестала обращать внимание. Нет, она реагировала, и реагировала каждый раз очень болезненно и эмоционально, но все было как-то поверхностно, не затрагивало ее сердца. Словно она берегла его, заранее прикрывала, будто голову от удара металлической каской. Так… тяжелый звон, но голова цела… Она стала бояться с ним разговаривать, пересказывать новости, принесенные с работы. Почти никогда теперь не знала, когда он вспылит. Ссоры были как цунами. Накатывали внезапно, погребая под холодной, сильной и неотвратимой волной все хорошее, что было между ними, что вдруг обнажилось для глаз другого и что они с удивлением разглядывали, словно ракушки на открывшемся дне. Она потом чувствовала себя выпотрошенной, точно пойманная рыба, которую она еще живую пыталась разделать для ухи. Думала тогда, что вот про таких людей и говорят: «энергетический вампир». Самое ужасное было то, что она просто не могла предугадать вот эти вспышки агрессии. Скажешь пустяковую случайную фразу — и пошло-поехало… После его вспышек не могла ни заснуть, ни читать, ни работать. Размышляла в который раз, что надо бежать, зная, что никуда не убежит. Быстро переплелись корнями и стеблями так, что не выбраться. Вьюнок на чертополохе. Прилежно училась уходить от ссор. Старалась не отвечать, когда он цеплялся. Старалась не спорить, зная, что думает по-другому, и поступать по-своему. Это становилось все легче. Уже не любое слово ранило, вызывая ответный шквал обвинений. Плыли, как бревна в весеннее половодье. Сами были и ледяным течением реки, и бревнами, и тем порогом, напоровшись на который бревна начинают кружиться на месте, не находя выхода… В темном омуте страстей не утонуть, только и кружиться в танце, как легкий сор. 16 Неужели, семейная жизнь — это капкан, который захлопнулся, и она уже ничегошеньки не изменит в своей жизни? Иногда Вика думала о том, что можно все еще переписать. Ну, испортила паспорт… Ну и что? Мама ей говорила о том, что она найдет еще подходящего ей человека и что она может вернуться домой в любой момент. Что их связывало? По сути, ничего. И вся жизнь была впереди, все можно было переписать и переиначить. Неужели вся ее большая любовь — лишь первое очарование юности? Губы, скользящие по телу, легко, чуть касаясь влажного атласа… Точно заячий хвостик махнул по коже… Точно промелькнула белка по забору… Она всегда думала, что брак — это когда живешь как за каменной стеной, когда есть на кого опереться и за спину кого спрятаться, когда чувствуешь во всем поддержку. А тут… Только власть рук и губ, которые, оказалось, могут притягивать и приклеивать тебя сильнее, чем родство душ: как металл на морозе. Оторвать можно только с кровью. Говорить было не о чем, кроме быта. У него по телевизору — футбол и боевики, у нее — психологические драмы. Если она смотрела кино, а в это время по другому каналу шел хоккей, то он просто переключал канал, не обращая внимания на ее возмущение. Раньше она думала, что так жить она никогда не сможет. Оказалось, что все это вполне возможно. И она даже была почти счастлива. Она ждала его с работы, с нетерпением поглядывая на часы и прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь. И ничто не шло ей на ум. Поворачивался ключ в замке — и она кидалась в прихожую, точно собака, завидевшая своего хозяина. Тонула в его распахнутых объятиях, чувствуя винный вкус терпкого винограда на своих губах и уплывая по волнам прикосновений. Качалась на волнах, словно выброшенный цветок, пьющий воду, оторванный от корней и от земли, всасывающий ее стеблем, всеми тугими листьями, бархатными лепестками. Казалась себе речной кувшинкой, что живет только в воде и моментально никнет, перенесенная в вазу на столе… Оказывается, ей надо так много нежности, море нежности, океан нежности… Как она раньше могла без них существовать? Уму непостижимо… Обвивает руками и ногами, точно вьюнок, свою опору, чувствуя, что одной уже не вытянуться и не дотянуться до пригревающего солнца. Неужели это так может быть, что живут два совершенно разных человека рядом и совсем не знают, о чем друг с другом говорить? Это было странное ощущение: жить рядом с человеком, который становится все роднее, и понимать, что ему медведь наступил на ухо? Как так может быть? Она даже не пытается донести до него то, что ее мучает. Знает, что расплещет, когда он оттолкнет протянутую руку: он не поймет ее никогда; замыкается, как в скорлупе, а она даже и не пытается ее пробить: заползает, как черепашка под толстый панцирь с головой, не по годам мудрая черепашка Тортилла. Она сделала еще одно удивительное и очень неприятное для себя открытие: оказывается, Владимир знал и употреблял слова, от которых она вздрагивала, как от ожога, и долго потом чувствовала себя неуютно, словно вся была в волдырях от прикосновения. Слова слетали с его губ, как шелуха с семечек, и она брезгливо морщилась. Сколько ни пыталась она объяснить ему, что ей неприятно, ничто не помогало. Но он же не только общался среди военных, его мама преподавала студентам и считалась женщиной интеллигентной, хоть и очень нахрапистой и оборотистой… Жизнь — это цепочка разочарований. Несбывшиеся мечты, как матрешки, выскакивают одна из другой — и вот остаешься пустой. Чувствовала себя певчей птицей, которой отводится роль курицы. Можно только сидеть на насесте и хлопать крыльями. Со двора не улетишь. Она вспоминает, как недавно порхала, точно на крыльях, как ждала встречи с ним и думала: «Только б он позвонил…», как счастливо улыбалась, услышав его голос… Куда все это так быстро делось? Семейная жизнь кажется ей теперь освещенным туннелем, которому не видно конца. Она сама ограничила этот мир туннелем. И соскочить-то не соскочишь… Везде бетонная стена. Она с удивлением для себя открывала, что она ждет не дождется мужа, а он приходит уставший и бухается спать. Ей оставалось перемывание до скрипящего блеска чашек, тарелок и кастрюль, но даже звуки льющейся в раковину воды раздражали супруга, мешали ему отдыхать. Она старалась ходить по квартире на цыпочках. Купила тапочки на войлочной подошве, изображала из себя кошку, умевшую с рождения ступать мягко. Ее постоянно тянуло домой, к папе с мамой. Но появлялась там она все реже: общалась с родителями по телефону, хотя часто и подолгу. Ночи были лунные. Жаркий шепот, сбивающееся дыхание в подставленное для ласки ухо, теплые мягкие губы, скользящие по ее шелковому изогнувшемуся телу и исследующие каждую его впадину, словно слепой крот… «От тебя можно ослепнуть! Ты моя белая шоколадка», — смеялся он. Она размякала в его объятиях, таяла, растекалась, оставляя на его руках сладкие следы, которые память могла облизывать при дневном свете… 17 Отец предложил Вике поехать в командировку на целых три месяца на стажировку во Францию. Она никогда не была за границей! Париж! Вика не могла поверить в такое счастье. Она увидит Париж! Это было из области несбыточного, о чем даже и помечтать до «перестройки» не могли… Когда она озвучила мужу это предложение, то он сначала долго молчал, будто прожевывал большой кусок недоваренного мяса, который запихал целиком в рот. Вика чувствовала, как он заводится: подсасывает бензин для езды по ухабам. Потом закричал: — Что ты там будешь делать одна без языка? Я тебя туда не пущу! Ты никуда не поедешь! — Я не твоя собственность! Я не собираюсь гробить свою жизнь и быть приложением к тебе. Это же профессиональный рост… И вообще нормальные люди радуются такой возможности! — парировала Вика. — Эти твои выпивоны и друзья-алкоголики, тянущие из тебя деньги, шляния непонятно где… И дома ты ничего не делаешь, только жрешь! Тебе можно все, а мне ничего… Ты и женился на мне из-за отца. Матушка твоя решила с рук сбыть, пристроить! Мне вообще все надоело! Дальше все завертелось, как в фильме ужасов. Сухой треск халата, будто отдирают скотч от катушки; боль в руке, которую скрутили и пытались вывернуть, точно руль машины, занесенной влево, что неожиданно повело на глинистой дороге… Она попыталась выскочить в подъезд, но муж, как страж, стоял у двери… Отшвырнув ее и пнув ногой, схватил за волосы и стал раскачивать ее голову из стороны в сторону, точно качели… — Надоело! — И зачем я только связалась с тобой! — Она вырвалась, ударив его кулачком, и понеслась к балкону их второго этажа, который находился над навесом, ведущим в подвал: с него можно было спрыгнуть. Но балкон надо было еще открыть: тот был заклеен на зиму лейкопластырем. Дальше она смутно помнит, что было… Дверь на балкон не открывалась. Поясницу обожгла острая боль (после она узнает, что это было шило), и, уже плохо понимая, что с ней происходит, ударила керамической вазой в окно, смутно проблескивающее сквозь серую пелену тумана, застилающую глаза, — и услышала веселый звон стекла, рассыпающийся хрустальным смехом наяд. Руки ошпарили новые всплески боли и, не помня себя, рванулась в образовавшуюся брешь замкнутого пространства, обмирая от страха, догадки о непоправимости случившегося и боли; прыгнула из окна на крышу лестницы, ведущей в подвал, неловко взмахивая тонкими руками, по которым проворно стекали алые ручейки. А затем скакнула на асфальт, обдирая нежную кожу лодыжек и бедер до мяса и чувствуя, как кромешная темнота заволакивает сознание. Очнулась в больничной палате, над головой медленно кружился серый потолок: казалось, что трещины на нем, будто ветки деревьев средь зимы, которые качает ветер. * * * Молчат светлячки, Но тайный огонь их сжигает. Знаю — они Чувствовать могут сильнее Тех, кто умеет петь…