— И как сердце делить? — уже тише сказала я. — Разбить только и не иметь больше… Ганна только рукой махнула на меня: — Да ну вас, честное слово! Светлее Светлых вы, выше Вышних. Вы ведь люди… — Ганна! — я кинулась к Льюве, заметив под рубашкой на её животе бугор, и корча прошла по её лицу… — Ах-ты!.. Заболтались, дуры!.. Вот дуры! Я подняла Льювину рубашку до груди… Живот пошёл шнуром, словно разделяясь. Всё, ещё мгновение — матка разорвётся и погибнут и Льюва и ребёнок… Льюва кричит так, что слышит, должно быть, не только весь форт и лагерь, но и Боги в Асгарде. Но взирают они безучастно как и всегда. Или нет? Или посылают всё же спасительное решение в мою голову?! Я схватилась за ланцет. — Дай ей ещё капель, Ганна! — Сколько? — трясясь спросила Ганна. И я провела пальцем себе по шее, чтобы Ганна поняла, что это не усыпить, это должно убить страдалицу, удушить объятиями беспробудного уже сна… А сама я, твёрдой рукой и не сомневаясь, что поступаю правильно, потому, что только так я смогу спасти хотя бы сына Исольфа, а там сын, мальчик, мается сдавленный со всех сторон непокорной взбесившейся маткой, задыхающийся и испуганный первым в его начинающейся жизни ужасом… Я широко разрезала живот Льюве, от чего она не закричала даже сильнее прежнего, потому что эта боль от моего холодного ножа не сильнее той, что истязала её. Я погрузила руки в её хлюпающее кровью и околоплодными водами чрево и достала ребёнка. Он, весь в крови своей матери, сразу начинает кричать. Большой сильный, красивый мальчик. Он кричит радостью пленника, освобождённого из пытошного подвала… Ганна подхватывает ребёнка, а я разрезала пуповину, отделяя малыша от Льювы навсегда. Льюва… она смотрит на нас, она ещё не уснула и ещё жива. — Ганна! Ганна, покажи ей ребёнка! — вскричала я. — Ты родила сына, Льюва! — тихо сказала я бедной женщине, поглаживая её по горячим влажным встрёпанным борьбой за жизнь мальчика волосам. Как я хотела видеть её своей подругой в эти страшные времена… И которую убила сегодня, чтобы спасти её сына. Хотя бы сына… — Да, Льюва! Здорового сына! — Ганна поднесла обтёртого наскоро от её, материнской, крови малыша, чтобы успеть показать матери. Но Льюва уже мертва. Лежит теперь большой бесформенной кровавой массой перед нами, но на лице прекраснейшая улыбка. А мы смотрим на неё, держа орущего мальчика, мы безмолвны. Бедная, умерла с такой счастливой улыбкой… Всё также молча Ганна продолжила с мальчиком, помыла его как надо, завернула в пелёнки. Помощницы занимаются телом Льювы… — Дай его мне, — сказала я, — покормить надо. Жаль, нет молозива у меня… Я беру уже умытого, туго спелёнутого малыша и подношу к груди. Это счастье — кормить ребёнка. Это отдельное наслаждение достойное рифмы поэта, жаль, я не владею ею… здоровый малыш сосёт с удовольствием, жмурясь, будто получил награду за страдания, что перенёс. Тепло и нежность разливаются по моей груди и животу. И я чувствую его как своего сына… Такой красивый мальчик. Чёрные реснички, ровные полосы бровей, гладкая, немного смуглая кожа, маленький носик, красиво очерченный рот. Он весь пошёл в своего отца, может только нравом будет в мать, мягкий и добрый против холодного Исольфова… Но разве холоден Исольф? Он только закрыт. Я решила сама взять на себя тяжкую обязанность сообщить Исольфу горестную новость. Но когда я пришла к нему в палатку, оказалось, он всё уже знает. Откуда?… Но тут мы живём теснее, чем в тереме когда-то… и ближе. — Сигню… — выдохнул Исольф, едва скользнув по мне взглядом. — А я думал подручных пришлёшь… Что это у тебя там?.. — странным голосом спрашивает Исольф. Боги, он пьян! Когда успел надраться? Или пил пока… Но разве это важно теперь? — Это не «что», это твой сын, Исольф. Сын Льювы, — сказала я мягко. — Я не хочу его видеть. Он убил Льюву. — Исольф отворачивается, опираясь локтями в столешницу и закрывая лицо. Я положила ребёнка на ложе и села рядом: — Не вини его. Это я убила её. Зарезала Льюву, чтобы дать жить твоему сыну. Мне показалось, в этот момент воздух сгустился в палатке: — Ты?! За что, Сигню… — он даже трезвеет, кажется, оборачиваясь ко мне. Попробую объяснить… — Льюва не могла выжить, только он мог остаться, она уже уходила в Хеллхейм, я лишь не пустила его. Чтобы у тебя был тот, кого ты любишь. Исольф смотрит на меня: — Я тебя любил всегда, — ровным и бесстрастным как всегда голосом сказал Исольф. — Всю мою жизнь. А единственная, кто любит меня это Льюва. Никто не любил меня больше. Ни в моей семье не любили меня, с радостью отдали в терем, чтобы я стал твоим алаем и забыли о моём существовании… Ни одна другая женщина. Ни ты, — он прижал ладони к глазам. — Я люблю тебя. — сказала я. — И всегда любила. Не как мужчину, который может быть моим возлюбленным, но как самого верного, самого умного и страстного друга. Он засмеялся, тряся большими плечами: — Ты первая, кто называет меня страстным. — Никто не заглядывал тебе в сердце, кроме меня. Я всегда знала, какой в тебе огонь. Ты не тратишь его попусту, но у тебя теперь есть человек, которому понадобится весь огонь твоей души. Открой ему, твоему сыну своё сердце. Если позволишь, я буду ему матерью. Исольф совсем протрезвевший смотрит на меня долгим чёрным мерцающим взглядом: — А болтать начнут, не боишься? Я ответила уверенно: — Здесь мы все как на ладони, никто не будет болтать, все всё видят, — я встала. — Я пойду теперь. Ты проспись, а завтра познакомишься со своим мальчиком. Я вышла из его палатки. На улице лютый холод, ветер мотает стяги на пиках, сами стены наших палаток. Боян окликнул меня уже почти у моего шатра. — Ты чего не спишь?! — удивилась я. — А ты что шастаешь в такой час? Ньорд поклялся выкрасть тебя… Ты с ребёнком? — Это сын Льювы и Исольфа. Льюва умерла. Боян побледнел: — Боги… Исольф знает? — Даже напился уже. Ты… пошёл бы к нему, а? Ещё сделает над собой что-нибудь. Знаешь, в такой час лучше не быть одному. С горя да спьяну, люди много дурного с собой творят. — Ты меня просишь? — удивился Боян. — Прошу, Никтагёль, — я прижалась на мгновение к нему плечом, лбом, обняла левой рукой, на правой лежал спящий малыш. — Устала? — он погладил мои волосы, коснулся лица тёплой ладонью. — Не в том горе… Расскажу когда-нибудь, не сейчас. Уложи спать Исольфа, Никтагёль. Я выглянул из нашего шатра как раз в тот момент, когда Сигню приобняла Бояна нежно, я видел, как она прижала к нему свою голову… Я не слышал, о чём они говорили. Но мне было достаточно того, что я видел… Я был разбужен вместе с Сигню, когда её позвали к Льюве, я первым в лагере узнал страшную весть. И ждал Сигню, лечь спать, узнав о трагедии было просто немыслимо… Но, похоже её было кому утешить! — У нас появился третий ребёнок? — спросил я, когда она вошла, лампы на этой половине шатра горели ярко, на той, где за занавесом спали дети — приглушённо. Она улыбнулась скорее свёртку, который прижимала к себе: — Да, милый, — кладёт его на наше ложе, глядя в личико. — Что делать, матери нет больше. Придётся мне… — А как насчёт тебя самой, ты не понесла от Ньорда, как он был уверен? Она почувствовала, наконец, ярость в моих словах, обернулась: — Ты что?! — она бледная глаза сверкают. — От бессонницы ум помутился? Или приближающаяся метель голову твою уже крутит? Но я не боюсь её сверканий: — Ты не хотела меня. Долго. Если бы я был на твоём месте, я бы бросился в твои объятия… Её взгляд потемнел, холодея: — На моём месте?!.. Ты не можешь быть на моём месте никогда! — прошипела она. — И разве я не бросилась в твои объятия тем, что привела к тебе Ньорда?! Тем, что мы изгнали его хотя бы отсюда?! — свирепея, сказала она. — Ты что говоришь? Ты к Ньорду! — она сжала кулаки у висков, морщась от раздражения и злости, почти крича, — к Ньорду вздумал ревновать?! Я подошёл ближе: