Рауд потемнел лицом, стоя за спиной стенающей матери, крепко держа за руку сына, подросшего в наших скитаниях. Погребальный костёр Бьорнхарду, бывшему йофуру Сонборга, был сложен на месте разбитого лагеря Ньорда. А после мы похоронили остальных погибших, два с половиной десятка с нашей стороны и три сотни со стороны Ньордовой рати. Сигню всё это время пролежала без памяти а моём шатре. К счастью, стрела вошла неглубоко ей в бок, обломившись, оставила наконечник, не пробив грудной клетки. Хубава быстро справилась с раной. Но Сигню не приходила в себя. Я смотрел на измождённое лицо моей милой, совсем не таким оно чвлялось мне в мечтахи снах, не с обозначившимися скулами, бледное в глубоком забытьи… Я смотрю на неё не отрываясь, напуганный, но счастливый тем, что она жива и вернулась. Что мы разбили Ньорда. — Дай ей время, Сигурд, — сказала Хубава. — Мы не знаем, сколько сил ей стоило это — эта твоя сегодняшняя победа. Я покачал головой: — Не моя, её. Хубава улыбнулась, подняв подбородок: — Ты — настоящий Великий конунг, Сигурд. Она стала собирать свои лекарские принадлежности. Оглянулась на меня: — Ты… — старая гро смутилась немного: — Сигурд, ты только… не придумай ревновать её к тому, что было там. Поверь, она вернулась из ада. Мы с Ганной видели, что было с ней, до того как она заставила Ньорда отпустить нас. — Ревновать?… Да я… я отревновал, похоже, — убеждённо сказал я. В ту минуту я и правда был уверен в том, что сказал. Но не прошло и нескольких дней, как я почувствовал первые уколы моей старой подколодной «подруги». Вначале, потому что первые, кого Сигню захотела увидеть, когда очнулась от тяжкого сна через сутки, это были наши сыновья. Открыв глаза и увидев меня, она села и сразу же попросила привести их. Кажется, ничего неправильного не было в этом. Меня она уже видела, их нет… Она мать… Но то, как она вздрогнула от прикосновения моей руки у того костра, в который превратила шатёр Ньорда, то, что ещё ни разу не обняла, не поцеловала меня, а мы не виделись почти год, но, главное — то, что ночью, когда мы остались, наконец, вдвоём, она остановила мою руку, обнявшую её было, со тихими словами: «Прости милый, прости меня… пожалуйста…. Ты… Подожди… немного…», это заставило взвиться до неба проклятую демоническую змею, мою ревность! Я умом и только в первые мгновения понимал, что не могло быть иначе, должно было быть именно так, но ум замолчал быстро, как часто случалось у меня, когда дело касалось Сигню. Вернее, в отношении её мой ум молчал всегда. Я мог понимать и чувствовать её только сердцем. Всё перемешалось в моей душе, в моих мыслях сразу: и наше объявленное моей матерью родство, в которое я уже давно не верил. Но, может быть верила Сигню, и испытывала отторжение? И то, что Ньорд написал в том своём письме о Бояне, а ведь Сигню со скальдом много месяцев жили вдвоём, изображали супругов, удержались от того, чтобы «супружество» своё воплотить? Он её любит. Может быть, что она не любит его? Он спасал её столько раз… Но главное то, каким счастливым и помолодевшим выглядел Ньорд, прибывший объявить мне, что Сигню теперь его дроттнинг. Она делала его счастливым… Сигню делала Ньорда счастливым… Делала Ньорда счастливым… Счастливым… Картины того, как это могло происходить, как это происходило, начали жечь моё воображение… Я не могла и подумать сейчас о том, чтобы слиться любовью с Сигурдом, такой грязной я ощущала себя. Да и желание было отравлено во мне ядом низкого разврата, которому я предавалась с Ньордом. Всё, что я могла сейчас чувствовать светлого — только любовь к моим сыновьям, удесятерённую разлукой. Эйнар не помнил меня и не очень хотел признавать. Даже Бояна он узнал, даже с ним уже возился с удовольствием, а мне понадобилась не одна неделя, чтобы малыш Эйнар стал радоваться при виде меня, называть мамой и бежать ко мне. К тому же, за время, что я была разлучена с детьми, у меня почти пропало молоко, и теперь я буквально боролась, чтобы восстановить его. Кормилиц было мало: Ждана да Агнета, новых детей не народилось за прошедший год. Только Льюва должна была родить с недели на неделю. Наконец, промучившись рядом с женщиной, которую я желаю больше, чем продолжать жить, я решился на разговор. Это был вечер, Сигню уложила уже обоих мальчиков, Эйнара в кроватку, Стояна в зыбку. — Если я пойду к девкам, ты… — сказал я, глядя на неё. Сигню посмотрела на меня, потом села на край ложа, мрачнея и отвернувшись, вздохнула, опустив руки на колени. Я же смотрю на неё во все глаза: — Я… я понимаю, — продолжил я, мучительный разговор. И как решился-то говорить? Дошёл до предела, вот что… — Я понимаю: плен, насилие, отвращение… Но… почему… Почему отвращение и ко мне тоже? — К тебе?! Отвращение? — она даже вздрогнула и посмотрела на меня так удивлённо, так… да почти испуганно: — Да ты что! Я… Это я… Я думаю, это я в тебе вызываю отвращение… Словно ветром подхватило меня, и я в два шага оказался возле неё. Взял за плечи: — Так… Так… Тогда… Можно я поцелую тебя? — вот её глаза, так близко, я вижу себя в её зрачках. Я — женщина, моё желание было погребено под слоями грязи, в которые я погрузилась, чтобы выбраться от Ньорда. Но истязать Сигурда своей больной холодностью дольше тоже было нечестно… Я позволила мужу поцеловать себя… И… О, чудо! Едва его губы меня коснулись, я ожила!.. Зажила. Только ОН и мог оживить меня… Тепло полилось в меня потоком, разгребая, уничтожая грязный лёд, сковавший моё сердце, смывая всю скверну с моей души и тела, оживляя моё сердце. Сигню, я почти умер без тебя… Но теперь оба мы оживали, вместе, только вместе, только вдвоём. Пока происходили все эти наши любовные и душевные перипетии внутри нас и между нами, мы лагерем сдвинулись в тот самый форт, откуда Ньорд забрал Сигню с Бояном, и сделали его своим оплотом. Жители были рады возвращению Свана Сигню, да ещё вместе с конунгом. С конунгом Свеи. Сигню, бывшую здесь с Бояном лекаршей, успели полюбить. Нас приветствовали как победителей, хотя победа даже не брезжила на горизонте. Более того, разведчики, скакавшие по всей Свее приносили всё более неутешительные, всё более пугающие вести. Разрозненные, более или менее крупные отряды норвеев и асбинцев занимались одним: уничтожали Свею. Так Ньорд мстит нам… Я послал гонца в стан Ньорда с вызовом на битву. Этому надо было положить конец. Ещё немного и Свеи не станет, нас было слишком мало, чтобы изгнать всех норвеев, чтобы заставить уйти асбинцев. Заставить Ньорда подчиниться конунгу Свеи. Если это ещё возможно. Сигню мрачнела с каждым днём, получая страшные известия со всех концов Свеи. Мы выступили навстречу Ньордовой рати, шедшей к нам. И была битва. Мы бились все как один, как единый кулак, мы развеяли рати Ньорда. Но уже разбитые, сдвигаясь, частью бросив оружие и убегая, Ньорд поднял меч и крикнул: — Слушай меня Великий Сигурд! Твоей Свее не бывать больше! Ты выиграл все битвы, но я разорил твою страну. И дальше я буду жечь и грабить, рушить всё, что вы создали с Сигню. Так и передай ей! Это моя месть за её вероломство! Пусть знает, что я не прощу того, что она сделала со мной! Я достану и распну её, как она распяла меня! Спасения вам не будет нигде в Свее! Скоро от Свеи и о вас в Свее не останется и воспоминания! Мне и вам в Свее не быть! Но и моя смерть не остановит маховик смерти, что я раскручу для вас! Ибо мои сыновья не я, они не росли с вами и не любили вас. Они могут только ненавидеть вас и всё, что вы несёте в этот мир! Я изгоню вас из Мидгарда, Бландат Блад (Смешанная кровь)! Вы сильны, но, Сигурд, ты сам сказал, что со мной хаос и тлен! Хаос и тлен сильнее вашего Света! Передай мои слова Сигню! Надеюсь, она понесла от меня и следующий твой сын будет моим незаконным отродьем! Ждите, не за горами уже новые битвы!.. Ньор был величествен в этот момент. Но я не верю в его слова. Мы возвращались в наш стан, наш форт, что мы уже начали превращать в город. Ибо не только думали о войне и битвах всё время. С нами были люди, наши бондеры, учителя, лекари, ремесленники, великие мастера разнообразных дел. Самое лучшее, самое дорогое, что есть в Свее было при нас. Более того, к нам стали приезжать люди с дальних земель, стекаться сюда те, кто оставались ещё живы. И форт наш рос. И мы стали уже думать не это ли новый город, что напророчил нам построить чужеземный кудесник-волхователь… Льюве пришло время рожать. Мы помогали ей в маленькой лекарне, где трудились с Бояном в нашу бытность в этом форте Всемилой и Баженом. Ганна и Агнета при ней долгое время уже справлялись без нас. Но Ганна пришла за мной ночью. Здесь не мог действовать прежний закон «пожар или война», потому что мы были именно на войне, да и шатёр, это всё же не покои йофуров. Глубокая ночь, но такой длинной, особенно здесь, на севере, ночью не понять, она началась только что или продолжается уже много часов. На клепсидре у нас в шатре полночь прошла четыре часа назад. До рассвета ещё так далеко. Как трудно ждать рассвета, когда тебя терзает боль… А Льюву терзает боль. Невыносимая и, главное бессмысленная: ребёнок не выходит из её тела. Стоит высоко, упершись головкой. Её тело с усилием пытается изгнать его, но лишь создаёт сильнейшую боль, которая доводит её до изнеможения. Она охрипла от крика. Мы дали ей маковых капель, чтобы отдохнула, расслабившись немного. Мы с Ганной сели рядом на скамью, вытирая потные лица, шеи и груди. — Молока-то достаёт? — спросила Ганна. Просто, чтобы что-то сказать. — Да, теперь, да, — ответила я, опираясь локтями в колени, спина так устала, что прямо держать совсем нет сил. — Хорошо. Мы ещё какое-то время сидим молча, смотрим на Льюву, ловим каждое движение её лица. Бледная и измученная Льюва, от беременности ставшая ещё более некрасивой и от этого ещё более трогательной и жалкой, дремлет. — Правда, вы с Бояном мужем и женой жили здесь? — Так. А как ещё? — И спала с ним? — Ганна спрашивает об этом так просто… — Спала, — не думая, ответила я и вдруг опомнилась: — Да ты что, Ганна, уж ты-то… — «Ты-то»… — передразнила она, пожав плечами, — я бы спала. Он тебя любит. Ты его любишь. А чего уже было терять-то? Я вспыхнула: — Да всё! Всё потерять! Себя! Нельзя с грязью этакой дальше любить так же. Камнями грехи давят душу, и не взлететь уже… — Что ж за грязь, если ты любишь Бояна?! — удивилась Ганна.