Свидетель Средь многочисленных видов нечистой силы есть оборотень, у которого отличительный признак - двойной зрачок в глазу. Не в полном смысле слова оборотень, но это уже нюансы. У человека, глядевшего на меня в трамвае, очки были бифокальные, и линия раздела стекол, когда он смотрел, проходила как раз по радужной, хоть и вряд ли удобно смотреть таким образом. Не хочу сказать лишнего, но взгляд этот был неприятен и запомнился. А я ведь и раньше его видел, осенило меня вдруг, - на площадке трамвая в тот день первого знакомства. И отметил еще тогда его массивные очки с двойными стеклами, отстраненный взгляд, в котором я не углядел еще зловещего смысла. Но когда он мне встретился в третий раз, и тоже в трамвае, я подумал, что не от Бога случай... Я рассказал подругам об этом своем опыте - не про двойной глаз, а про "джа гасмарэла". Они назвали это излиянием Духа Святого и одобрили. Здесь опять предреченное сбывалось, что "в последние дни излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут". - Мне уж, наверное, впору вразумляться сновидениями, - сказал я тут, на какой-то миг почувствовав себя перед ними печальным и мудрым. Но "Дух Святой" для меня звучало как-то чрезмерно, я про себя говорил: "это". Они же были с ним (с Ним?) на короткой ноге, очень просто привлекая для содействия в мелких повседневных делах. Как с тем вот бесплатным проездом в троллейбусе, например. Или на торговом перекрестке, когда, сказав никак не толкуемое "шалабалам", они проходили, не задерживаясь, мимо ларьков и прилавков к какому-нибудь ящичному развалу, где продавалось за символическую плату совсем уже побитое и загнившее, и брали, не глядя, несколько штук помидоров или что там еще было. И нормальные оказывались плоды - в темном углу они, что ли, прятались? "А эти для нас и хранились", - говорила Фаина, показывая рукой вверх, как бы утверждая, что именно Его распоряжением все устраивалось как по блату. Я сам верил, что Бог более всего проявляет Себя в событиях и случайностях жизни - когда помимо обычных ниточек причин и следствий, протянутых между ними, угадываются их другие смутные связи, невразумительная и неистолковываемая сущность. Не имею дара толкования - а кто видел имеющего? - но о звуках этой неизреченной речи могу догадываться по тому, как события жизни - и существенные, и те, что кажутся пустыми, - ложатся, случаясь, в лад и в рифму, и не в отдельности происходят, а представая тенью друг друга, отражением, эхом... Но наблюдая это, с радостью обнаруживая вокруг, я не имел в мыслях извлечения какой-либо житейской пользы, а они проще смотрели. Бог ведь сказал: "чего ни пожелаете, просите, и будет вам". Они и просили, и им было. При какой-то подходящей оказии я рассказал им про бывший со мной случай, до банальности похожий на обычные истории о чудесных исцелениях, которые происходят, как правило, вскоре после приобщения рассказчика к вере или служат побудительной причиной этого приобщения. Исцеляемым обыкновенно является сам рассказчик, его сын или близкий родственник. В моем случае исцеленный Петя Безуглый не был мне ни родственником, ни другом. Мы с ним всего лишь работали в одном отделе. Я был в командировке, когда мне сказали, что с ним прямо на работе случился приступ. Не сердечной природы, а что-то непонятное - ребята, которые рассказывали, сами толком не знали. Его увезли в больницу, кажется, даже в реанимацию. Состояние было тяжелым, говорили о возможных изменениях в мозговой области. "А это уже на всю жизнь", - подытожил кто-то, вздыхая. В тех настроениях, как я был тогда, - а настроен я был серьезно и добросовестно - я посчитал, что просто обязан помолиться за Петю. Помню, что уединенного места не было ни на объекте, где мы работали, ни в гостинице - я вышел на улицу вечером, прошелся немного туда, где деревья росли за стеной из грубого камня. Я думал, что это парк, а оказалось - кладбище. Был холодный осенний вечер. Кажется, недавно прошел дождь, или, может, уже устоялась в природе хроническая осенняя сырость - на листьях и камнях, в воздухе, под ногами. Я, помнится, подумал: является ли кладбище подходящим местом, чтобы молиться за здравие. И как назвать Петю - просто по имени, или с отчеством, или же как "раба Божьего"? Я отвернулся от зрелища бедных могилок с крестами к кладбищенской стене, где средь пожухлого бурьяна рос какой-то куст с мелкими желтыми листьями. "Господи Боже, - начал я, - Господи, помилуй Петю, раба Твоего, пошли здоровье ему". "Господи", - повторил я, чувствуя нескладность и беспомощность произнесенных слов и что надо бы сказать еще что-то. Но нужно ли говорить много перед Тем, Кто знает заранее, что ты скажешь? Нужно ли вообще говорить? Тем более, что все уже произошло и определилось как минимум позавчера, пока наши командированные были в дороге. Но это - я почувствовал вдруг - как раз не имело значения. Ведь если молитва принята, то Он и позавчера уже знал, принял и исполнил по воле Своей. Еще и более того - может быть, исполнение происходит даже и не вследствие молитвы, а скорее в соположении с ней: Пете ниспослано исцеление, а мне - благо молиться за это. И в таком случае молитва - это по сути вовсе не просьба, а как бы знак причастности Божьему пути и замыслу, может быть - свыше дарованный знак. Тогда единственно уместным словом молитвы будет благодарность - за эту дарованную сопричастность. И я произнес эти слова благодарности и, произнося, почувствовал окончательно, что уже как бы исполнилось просимое. Я соорудил эту цепочку рассуждений со всеми ее "если" и "то", "может быть", "более того" - в попытке задним числом восстановить ощущение той минуты, когда охвачен был, видимо, действенным чувством веры. Как будто они, эти рассуждения, в их логической последовательности и подробности, впрямь имели место тогда и вели к известному ощущению или настрою души. Когда как раз наоборот: именно ощущение - прожитое и осмысленное, представало рассуждением, дававшим какой-то стабильный логический эквивалент неуловимому. И вот, нить рассуждений я помню, как помню обстоятельства места и времени: дождь, желтый осенний куст, бурьян у стены - эти приметы пути, уже не ведущего никуда. А ощущение бесследно забылось, вроде бы и не добавив ничего к опыту души. Теперь можно пройти по аккуратно расставленным вехам той цепочки мыслей, но она тоже не ведет никуда и, логически продолженная, упирается очень быстро в абсурд и непостижимое. Что, собственно, следует считать естественным, если мыслью пробуем приблизиться к Богу. Или искать человеческий смысл в божественном. Какой, скажем, можно усмотреть смысл в молитве духом, когда, если принять данное мне объяснение (одно из многих, только одно из многих), в этой молитве Дух Святой обращается к Духу Святому посредством человеческих органов речи, на языке невнятном и невразумительном. Переливаясь из одного сосуда в другой через человеческое немощное горло. И что в том человеку? Благо от сопричастности процессу? И что Богу в человеке? "Буду петь духом", - говорил Павел. "Для Господа играть и плясать буду", - говорил Давид. А что Господу в человечьем голосе и движениях тела? Мне вспомнилась еще притча, как к рабби Лейбу пришли собирать пожертвования на доброе дело и он, святой человек, сказал: "Денег нет у меня, но я спляшу для вас". Можно ли это понять? Приблизиться мыслью? И есть ли здесь вообще повод для размышления? Но, может быть, этот логически неизбежный тупик мысли - абсурд и изнеможение рассудка - следует считать не концом, а началом? Ведь именно через заумь коана достигают просветления дзэнские монахи. С самого начала ставя себя лицом вплотную к абсурду - именно так, - откуда остается сделать один только невозможный шаг... Покажется странным (а может быть, учитывая сумму приведенных выше рассуждений, и очевидным), но этот эпизод с исцелением совсем не послужил к укреплению во мне веры. Это ведь мог быть и просто случай, естественная альтернатива чуду - а почему бы и нет? - так, верно, и был он принят душой. И позже, в наступавшие время от времени периоды ослабления религиозного чувства, я не в нем - вспоминая - находил свидетельство бытия Божьего, и ни в чем, надо сказать, особо значительном, а чаще всего в каких-нибудь мелочах, случайно открывшихся взгляду, - не имеющих пользы и не претендующих на то, чтобы быть носителями высшего смысла. На голой осенней ветке Ворона сидит и смотрит. Я подумал вдруг, что есть Бог. Так вот, просто. Пете я ничего не говорил про свое, так сказать, участие в его судьбе, и никому другому. А рассказал бы, меня бы не поняли. Теперь же рассказал. "Просите и сбудется", - промелькнуло между нами в разговоре, и я рассказал этот случай, когда просил и действительно - сбылось: "Все симптомы прошли без следа, и врачи только руками успели развести, не зная, какой ставить диагноз". Они очень обыкновенно приняли мой рассказ. - Ты думаешь о Боге, как о большом начальнике, - сказала Фаина, - к которому приходишь раз в полгода, и по мелочам беспокоить боишься. А Он бо-ольше, чем твой начальник. Неужели ты думаешь, что для Него есть мелочи или что у Него времени не хватит? Ты можешь обращаться к Нему, как к папе родному, - с любой просьбой. - Как ты к своему папочке, - сказала ей Света. И они рассмеялись. - А если вам просто захочется колбасы к завтраку, вы обратитесь к Богу? - спросил я. - Да, - сказала Света. - Шалабалам, - сказала Фаина и, добавив еще несколько таких же слов, закончила коротко: - Вот так. - Это о колбасе? - спросил я. - Может быть, - сказала она, - как Богу угодно. - Дух, живущий внутри нас, лучше знает, в чем мы нуждаемся, - сказала Света, - и о том просит. - Дух внутри или Дух Святой? - спросил я. Они засмеялись. Я продолжал допытываться до смысла молитвы духом, но они смеялись больше, чем говорили. А у меня в сумке как раз и лежала колбаса, кусок сервелата. И через полчаса мы ужинали той колбасой и теми купленными по дешевке помидорами, и другим, чем Бог послал, на какой-то рядом оказавшейся квартире одного из "спасенных" - почти пустой, без мебели, но по-своему уютной. У них аппетит был хороший, и колбасы не хватило. От Бога кормясь, они, кажется, редко наедались досыта. ...Опять я увидел этот рыбий взгляд из-за двойных стекол - нет, не от Бога случай. - Ты знаешь его? - спросил я Фаину. - Кого? - Этого, в очках, - я показал кивком головы. Она пожала плечами. - Знаешь, - сказал я утвердительно. - С чего ты взял, - сказала она с неожиданным для меня злым раздражением. Мы вышли, а он глядел вслед нам в окно, когда трамвай тронулся. И перед тем, как отвернуться, улыбнулся - с блеском металла в зубах, как мне показалось. - Смотрит, - сказал я. - Ну, смотрит, - она обернулась невольно. - Не смотрит совсем. Смотрит, не смотрит, какая разница? - Это... - я замешкался, подбирая слова, чтоб сказать, - это опасный человек, с дурным взглядом. Я немножко разбираюсь в этих вещах. - Все разбираются, - сказала она холодно, не имея желания продолжать разговор. - Слишком часто он попадается на дороге, это не нравится мне. - Какой ты внимательный, прямо, - она пожала плечами. - Нет, не иди за мной. Не иди за мной, - она повторила. Я остановился послушно. Она через дорогу пошла и налево, а я стоял. Потом - что делать - пошел в свою сторону. И вечером этим... Вечерами у меня уже в обычай вошло молиться в духе. Именно так и молился один, пел и плясал, если был к тому побуждаем внутренней силой. Иногда теряя при этом счет времени. Но вечером этим - не плясал, значит, не в чрезмерных физических усилиях было дело. Только по комнате ходил и говорил - негромко, но в странном напряжении сил, словно убеждая кого-то, жалуясь или споря. И вдруг почувствовал внезапный прилив слабости с тошнотой в горле. Я даже к дивану не успел шагнуть, только сел на корточки, задыхаясь. Рот наполнялся слюной отвратительного медного вкуса. Переведя дух, я все же подполз к дивану и лег. Что было? Возможно, какие-то непонятные и мощные энергии пришли в движение, мог быть и от естественных причин болезненный приступ. Но имея в привычке уже угадывать в событиях их неявный высший подтекст, я принял случившееся как подобие окрика или наказующего удара. Чем-то я неправ был в моем образе действий - пренебрег или преступил - и вот, одернут сурово. Выполнив несколько дыхательных упражнений, я привел себя к спокойствию и сел в свою обычную медитативную позу. Не торопил и не прогонял возникающих мыслей - научен был этому - оставаясь как бы их незаинтересованным наблюдателем, давая им беспрепятственно взойти и угаснуть. В свободном потоке мыслей быстрым кадром мелькнуло дерево с раскидистой лиственной кроной, и - задержавшись чуть доле - гималайский горный пейзаж, и пустынный морской берег, где песок, песок... Знакомый ряд картин, рекомендуемых для мысленного созерцания и явившихся, пользуясь поводом. На фоне морского пейзажа сегодняшняя наша размолвка напомнила вдруг о себе - как дурной вкус во рту и стеснение в горле - и отошла скоро в тень, не стоя внимания. И еще эпизод вспомнился, тоже не в ряд и не в лад с другими, а как бы от темной изнанки событий. Тогда Фаина - средь легкого, по обыкновению, разговора и совсем не в связи с говорившимся - сказала вдруг: "Иногда мне страшно". Я пропустил это тогда мимо ушей, поддавшись простоте и легкости тона, с каким говорилось, а сейчас вспомнил. И что могло быть страшнее: ожидание того, что должно наступить, или сомнение в том, что оно сбудется в назначенный срок? Для них - идущих к Концу легко и как бы весело, с нетерпением и без оглядки, в уверенности, что зима уже не придет после осени. Я знал, что теплых зимних вещей они уже не держали, как лишнее. И все Вася, Василий Иванович... какой силой мог он внушить им такое? А что у меня за роль? Я ведь не их компании, в Василия Ивановича не верю, и все же допущен в дом и к молитве. Это странно. Перед моим мысленным взором был еще тот же пустынный берег. Маленький Вася возник там и смотрел на меня. Увеличиваясь в размерах, он стал большим, как Будда, с мыслью о благом недеянии в спокойном взгляде - хотя по всем смыслам должен бы быть вестником Апокалипсиса. Нужно поговорить с ним. Где-то ведь есть, где-то обретается этот Василий Иванович. Найти его и поговорить, что может быть проще. Я не знал, где он живет. В справке мне дали адрес, по которому я отправился с явным ощущением бесполезности этого мероприятия. Квартира была, по видимости, коммунальная. Мне открыли, я спросил о Васе. "Не знаю такого", - нелюбезно ответила открывшая мне женщина, но указала дверь. Нет, здесь мне, точно, не светило. Я попал к какому-то застолью, устроенному, очевидно, по причине субботнего вечера. Меня показали старухе, неопрятной и пьяной. Я повторил свой вопрос, кажется, она еще и глухая была. Кто-то пододвинул мне стул, я сел. - Петя, Зося, познакомьтесь. Это товарищ Василия Ивановича, - сказала старая. - В Магадан, - невпопад произнес Петя, рыхлый и грузный старик, рядом с ней сидевший. - В Тамбов, - хмуро возразил его сосед слева. Этот крепким еще казался, с жестким лицом, на котором морщины лежали вкрест, словно шрамы. - Вологда, Вологда гда-гда-гда-гда, - затянула Зося, не старых еще лет женщина. Неназванный хмурый нагнулся ко мне через стол налить водки, и я вздрогнул, увидев двойной светлый блик, мелькнувший в его зрачках. Но это только свет от окна отражался, разделенного сбитой к середине тяжелой шторой. - В Магадан, - сказал Петя. - В Тамбов, - сказал хмурый. - Гда-гда-гда, - заголосила, подпевая, старуха. - Нет, я не буду пить, - отказался я. Это была Васина мать, я понял, а с матерью у него были сложные отношения. Конфликт, начавшийся еще до рождения, поскольку он и родился нежеланным ребенком, после трех неудачных попыток аборта "весь в шрамах, словно солдат" - образное выражение Пашковского, который незадолго перед тем как раз уделил долю времени народным способам прерывания беременности - в том числе самым варварским, таким, что мне трудно представить было. Он объяснил, что на стадии зародыша любые телесные повреждения могут зарасти без следа, но память тела остается. Эту пренатальную Васину память он вывел на свет божий во время специального гипнотического сеанса - не для всех проводил, но для отдельных желающих. Вася был потрясен и, придя домой, сорвался в выяснение отношений. Об этом нам рассказал сам Пашковский - в пример и назидание, так сказать, - на одном из занятий, когда Васи не было. Васиного имени он конкретно не называл, но мелкие упомянутые им детали не оставляли на этот счет сомнений. "Можно, конечно, разбить любимый сервиз о голову любимой мамочки, - закончил он, усмехаясь, - и это даже лучше, чем ничего..." Он замолчал, сделал паузу. "Почему так?" - спросил менторским тоном. "Поступок", - сказал кто-то с задних мест. "Яснее", - потребовал Пашковский. "Конфликт должен разрешаться действием", - ответили. "А не разговорами", - уточнил кто-то. "Хорошо, - кивнул Пашковский. - А что не хорошо?" "Неадекватная реакция", - сказал голос сзади. "Кажется, у нас завелись психологи", - усмехнулся Пашковский. "Оставаться невовлеченным". "Сохранять спокойствие", - отвечали. "Уровень самосознания низкий". "Сервиза жалко", - сказал кто-то. Все рассмеялись, Пашковский - первый. "Потому что здесь нет того, что мы называем конфликтом, - сказал он, - нет ситуации, которая здесь и сейчас, а есть только неосознанный повод. Истинный же конфликт имел место еще до рождения - пренатально". "Каждый из нас, - произнес он веско, - каждый из нас, - повторил, великодушно устанавливая знак равенства между собой и нами, - каждый хочет разбить тарелку о голову любимой мамочки. Я не утверждаю, что прав делающий это, я не утверждаю, что прав не делающий. Можно делать или не делать, и само по себе это ни хорошо, ни плохо, необходимо только правильное осознание процесса. А это нам, видимо, не грозит в ближайшем будущем". Любимая Васина мамочка, кроме того, и пила изрядно - это в то еще прежнее время, что дополнительно осложняло жизнь. Борясь с этим пороком, Вася спрашивал у Пашковского совета, конфиденциально подходя после занятий, а тот давал рекомендации либо в стиле дзэнских коанов, которые, как известно, могут быть понимаемы только в состоянии сатори, что нам никому не грозило, либо оказывались такого толка, что для послушного следования им у Васи в шкафу не хватило бы любимых сервизов. Иногда мне казалось, что этакий хулиган прячется под личиной уважаемого гуру - не подвергаю сомнению его знания и опыт, - причем хулиган малолетний, подталкивающий под локоть из любопытства и подзуживающий - что-то выйдет?