— Так в чём дело? Анна у тебя косметику без спроса взяла? — Косметику! Посмотри, что про меня написали в «The Sectoral Observer». Это всё месть за её конченого папашу. — Ну сочувствую, — сказал он с улыбкой, подумав, что уж что бы там ни было, это всё равно не сравнится с тем, что он мог бы прочитать про себя, — это всё? — Нет, ты же не заставишь меня ещё… Он не дослушал и выключил связь. Джил вообще никогда не отличалась тактичностью, а уж с тех пор, как она оказалась на одной территории с Анной, постоянно докучала ему звонками. Гений задумался о том, что пора бы посвятить её в план: это должно заставить её успокоиться. Эмри перестала гипнотизировать поднос, так ничего и не выбрав, и вернулась в прежнее лежачее положение. Гений встал с кресла. — Неделя взаперти с Анной — это и правда слишком жестоко, — с усмешкой заметила Эмри. — Так себе благодарность, не находишь? Вот и помогай тебе после такого. Она подвинулась, и он лёг рядом, обняв её одной рукой и подложив вторую себе под голову. — Что, у Комитета по этике имеются претензии к руководству Третьего сектора? Неэтичное обращение с заключёнными? — спросил он, слегка притянув Эмри к себе за широкий пояс халата. Она повернулась к нему, мрачно посмеиваясь. Эмри, которая четыре дня назад была официально избрана председателем комитета, стала не только самым молодым председателем за полувековую историю организации, но и единственным, чью речь все присутствующие в зале слушали в полной тишине. Трансляция выступления стала самой рейтинговой в истории, собрав даже ту аудиторию, которая понятия не имела, что Комитет по этике вообще существует. Если говорить о других рекордах, речь Эмри стала самой лаконичной за всё время существования комитета: продолжалась она не больше пяти минут и сводилась к заявлению о создании единого центра управления информационным оружием с участием представителей крупнейших секторов, который пресса моментально окрестила мировым правительством. «Действие А-17 с широкого согласия представителей секторов будет распространено на все сектора, равно как и на спорные, а также нейтральные территории. Хорошего дня», — на этом речь нового председателя закончилась, и Эмри удалилась, отказавшись отвечать на вопросы. Ну и самый любимый ею рекорд заключался в том, что она стала единственным в истории председателем комитета, удерживающим в заложниках четырёх его членов, которые тоже, разумеется, проголосовали за неё. — Комитету по этике придётся пойти на многое, чтобы удовлетворить требования руководства Третьего сектора, — игриво заметил Гений, бережно расправляя кружевной край её рукава. — Ты так предсказуем, — она одарила его очередным насмешливым взглядом, — почти дословно повторил заголовок позавчерашней статьи в «World Herald». — Я уже слышать не могу про эти ваши новости, — он, воспользовавшись отвлечённостью Эмри, прижал её к себе, думая о том, что принятие ею собственной порочности хотя бы неплохо отразилось на её внешнем виде: она перестала так настойчиво пытаться спрятать ото всех свои мнимые недостатки. И не будь А-17, не знай он в точности, что самый очаровательный председатель комитета в истории уже вынес распоряжение относительно своей участи, Гений бы несомненно купился на эту демонстрацию беззаботной распущенности. «Ты обманешь весь мир, любовь моя, но меня ты не обманешь уже никогда», — подумал он не вполне успокоенно, но с надеждой на собственные, пусть и весьма ограниченные, силы. Он с грустью думал о том, что она так старается быть для него желанной, так болезненно воспринимает легчайшие намёки на утрату им интереса и при этом совершенно не хочет раскрыть ему свои тревоги, пресекает любые разговоры о том, что её беспокоит. Но она напрасно держала его за озабоченного идиота (впрочем, тут Гений вынужден был в очередной раз признать, что до чтения её внешней памяти он таковым и был). Его чувства к Эмри действительно изменились, правда вовсе не потому, что, как она с непоколебимой уверенностью считала, он с ней «наигрался». Информационное оружие, лишившее его счастливого неведения и возможности забыться рядом с ней, дало ему нечто совсем другое, нечто, что он считал более ценным: возможность её понять. И да, это понимание слегка отравило его удовольствие: он не мог больше не жалеть её, не думать о том, что отчасти и сам он повинен в произошедшем с ней, но он очень надеялся на то, что, понимая Эмри, сможет хоть чем-то ей помочь. Что ж, пока момент для этого не наступил, он со всей возможной старательностью делал вид, что всё между ними по-прежнему. И нельзя сказать, что он совсем уж лукавил. — Есть свои плюсы в том, чтоб быть отрицательным персонажем, — заметила Эмри, делясь очередной сенсационной публикацией. — Можно узнать так много нового про себя. Вот, например, ты знал, что в шестьдесят пятом году мы с тобой останавливались на засекреченной вилле в Пятом секторе и катались на лодке? Не удивлюсь, если и фото есть. Где ты, кстати, был в шестьдесят пятом году? — спросила она, подозрительно прищурившись. — В Пятом секторе, конечно, — пошутил он, про себя подумав, что она могла бы и догадаться: он никогда в жизни не пересекал границу. — Так вот, пока ты прохлаждался там с кем-то на вилле, я участвовала в подготовке конвенции о секторальном делении Евразии, я тогда почти всё время проводила дома, — она вздохнула. — Это было скучно. Гению очень не нравился весь этот разговор: ему мучительно отчётливо представилось, как они с двадцатидвухлетней Эмри плывут по реке (имелась ли там в виду именно река?) на лодке, и она улыбается ему так беспечно, так невозможно счастливо, будто и не подозревает о том, что дома её ждёт трёхлетняя дочь и та самая настоящая, более полноценная и непонятная ему жизнь, ради которой она его покинула. — А в семьдесят восьмом году, два года назад, нас вдвоём видели на пляже в Двенадцатом секторе. Я была в синих шортах и соломенной шляпе, само собой. У меня даже нет ни одних шорт, но ладно. Дальше тут говорится, что мы «с заговорщическим видом что-то обсуждали». Как думаешь, это как-то связано с информационным оружием? Ему ужасно хотелось, чтоб она наконец замолчала и прекратила его истязать. Она не особенно горела желанием говорить о той своей настоящей жизни, но неслучившееся прошлое огорчало его не меньше, чем случившееся. Если Гений мог ещё хоть как-то примириться с мыслью о том, что Эмри предпочла ему другого, что у неё есть ещё целая жизнь, к которой он не имеет никакого отношения (ну разве не было у неё на это права?), то допущение о том, что они могли бы провести эту жизнь вместе и в особенности что они оба были бы в этом случае гораздо счастливее, приводило его в ужас. Прежде он никогда в полной мере не осознавал, сколько времени прошло с момента их расставания. У него не было ориентиров, за которые можно было бы зацепиться и ощутить гнетущую необратимость процесса: ни детей, которые росли бы и напоминали ему о ходе времени, ни друзей, которые переживали бы третий за восемнадцать лет развод, ни даже родителей, которые за прошедшие годы стали бы совсем пожилыми людьми. Жизнь в корпорации только на первый взгляд казалась разнообразной: мелькали, сменяя друг друга, лица, периодически появлялись новые проекты, время от времени случались какие-нибудь бессмысленные драмы, о которых через неделю все забывали, но на самом деле в тот день, когда Эмри ушла, время остановилось. Пожалуй, это и было для него единственным способом согласиться с происходящим: когда ему её не хватало, он сидел у Эмри в комнате и смотрел на оставленные ею вещи. Разве можно было уйти навсегда и забыть всю свою любимую и такую дорогую одежду, разве можно было оставить стол таким неубранным, разве можно было даже не достать покупки из пакетов? Это было просто немыслимо. Он намеренно ничего не трогал, потому что наверняка вышло бы неловко, вернись она и обнаружь, что он копался в её вещах. Теперь ему было очень стыдно за то, что эта иллюзия её близости подменила ему живую, маленькую и несчастную Эмри, которую он даже не попытался вернуть, сделав трусливое предположение о том, что он ей безразличен и не нужен (ведь она так недвусмысленно дала ему это понять). Он и писал ей вовсе не для того, чтоб убедить её вернуться, это были скорее жалкие попытки сообщить о своём отчаянии и злости. А она меж тем оставила ему свой обратный адрес, и, реши он приехать, ему бы не пришлось её даже искать. Увы, он абсолютно не умел жить. Он искренне не понимал, как можно говорить одно, думать другое и при этом страстно хотеть чего-то абсолютно противоположного. Гений не мог даже примерно представить, сколько лет ему нужно прожить, чтобы научиться самому, без А-17, понимать других людей. Слова никогда не имели значения, а он принимал их за чистую монету, думая, что Эмри и правда соглашается вступить с ним в брак лишь при условии, что их отношения всегда останутся исключительно дружескими, веря, что она и правда его презирает, ошибочно полагая, что уж она-то, в отличие от него, твёрдо знает, чего хочет от этой жизни. Считая её более сознательной и способной самостоятельно определять свою судьбу, он сильно переоценил её рациональность. В другом, более правильном семьдесят восьмом году Эмри, не утратившая ни одного соблазнительного изгиба, конечно, шла бы рядом с ним по пляжу в синих шортах и они с самым наглым, самым вызывающе-сообщническим видом обсуждали бы у всех на виду неминуемое создание мирового правительства, неотвратимый крах бесполезного, жалкого по сравнению с их чувствами свободного мира. — Вот уж не думала, что наступит время, когда я стану идеальным кандидатом на роль председателя комитета, — задумчиво прервала его мысли Эмри. — Когда ещё моя связь с тобой могла бы стать преимуществом? — Ты всегда была идеальным кандидатом, — сказал он абсолютно серьёзно, прижав её настолько, чтоб ей стало неудобно читать идиотские статьи. — Твоя связь со мной здесь вовсе ни при чём. — Уж от тебя я такую глупость не думала услышать, — возмутилась Эмри. — Не умеешь ты делать комплименты, больше даже не пытайся. — Кто сказал тебе, что это комплимент? — удивился Гений. — Я бы на твоём месте считал это оскорблением. Не знаю, ты в комитете так испортилась или это было всегда, но Джим Роулс — просто дитя по сравнению с тобой. Уж до создания мирового правительства даже он в своих планах не дошёл. Я сомневаюсь, что есть хоть ещё один человек в мире, который мог бы соперничать с тобой в коварстве. — Я самый отвратительный человек на Земле? — с нескрываемым удовольствием спросила она. — Мне нравится это чувство. Что может быть лучше, чем когда тебя все ненавидят? — Ну, может быть, абсолютная власть? — предположил он. — А не эти твои глупые мечты. Эмри улыбнулась. — Я надеюсь, ты не серьёзно. Ты так изменился в последнее время, что мне страшно, когда ты такое говоришь. — Не одной тебе нравится быть отвратительной, — сказал он, гладя её по голове, а Эмри, не переставая улыбаться, закрыла глаза от удовольствия. — Ведь ты всегда хотела видеть меня таким. — А, что бы я ни сказала, ты это и так знаешь. Ты нравился мне любым, просто это было… слишком непонятно, неправильно для меня, — она вновь замолчала и заговорила лишь спустя некоторое время, приоткрыв глаза. — А ведь мне интересно, что ты думаешь обо всём… что происходит, что произойдёт. — Думаю, что умер и попал в рай, — ответил он, впервые не задумавшись над уместностью своего ответа. — Да я же не об этом. Не о нас с тобой, — она вдруг погрустнела. — Подумай, как мне тяжело вовлекать тебя в настолько опасное предприятие, к которому ты ещё и безразличен. Потому я и хочу знать, чего бы хотел ты. — Я бы хотел, — ответил он, вспомнив о своих планах, — чтобы ты ела пирожные, а не отвлекалась на бессмысленные разговоры. — Ты как всегда, — возмутилась его несерьёзностью Эмри. — Ну давай, можешь меня покормить, если хочешь. — Нет уж, — он, не обращая внимания на её недовольство, отстранился и вернулся на своё место в кресле напротив, — ты что, сама не можешь поесть, что ли? — Ты неисправимо не понимаешь моих намёков, — ещё более разочарованно сказала она. Но он отлично понимал её намёки. Это Эмри не очень понимала, чего он от неё хочет. Впрочем, она и не должна была понимать. XL В тот день, когда на Калифорнию упала ядерная бомба и Соединённые Штаты вдруг стали менее соединёнными, когда сотрудники корпораций по всему миру, толкаясь и сбивая друг друга с ног, ломились в предусмотрительно оборудованные бомбоубежища, когда младший эксперт Комитета по этике Джим Роулс, некстати вернувшийся домой, трясся от страха в подвале, Гений дал первое обещание, которое не мог не нарушить: он пообещал Эмри, что с ней никогда не случится ничего плохого. Выбрать момент менее подходящий для этого было попросту невозможно: пока все окружающие так отчаянно хотели забиться куда-нибудь поглубже, что готовы были тут же расстаться с жизнью в давке, они, никем не замеченные, вошли в отдел и расположились у зеркальных окон, выходящих на один из бесчисленных садов внешнего города, цветущих вопреки мартовской слякоти. В тот день все с таким упованием ждали конца света, что, как бы невозможно это ни звучало, пропустили его, не заметив, как единый свободный мир, незыблемость которого прежде даже не ставилась под сомнение, распался на маленькие феодальные кусочки. С того самого дня в этом новом мире уже никто не мог быть в безопасности и уж тем более никто не мог эту безопасность гарантировать. «Ты не должна возвращаться в сектор, ты можешь оставаться здесь», — сказал он ей в тот день. Потому ли, что боялся за её жизнь? Или просто нашёл предлог, чтобы её не отпускать? Эмри не знала точно, но предполагала, что истина где-то посередине. И так же, как все прочие боялись не того, чего следовало бы, ожидая ядерной войны, которой просто не могло случиться (хотя бы потому, что в новом постапокалиптическом мире было совершенно неясно, по кому наносить ответный удар), так и Гений понятия не имел, как и, главное, от чего он должен защитить Эмри. Увы, мир, полностью контролируемый информационным оружием, был единственным, в котором он мог бы выполнить своё обещание. Он так любил А-17, выделяя его среди прочих разработок, которыми занимался, именно по той причине, что оно приближало к нему этот понятный и безопасный мир. Но Эмри не хотела быть оберегаемой и не просила его давать это обещание: её унижала сама идея его покровительства, в которой ей не зря виделось нечто зловещее. Она была его подарком судьбы, перевязанным бантом, а он — законченным психопатом, ревностно оберегающим свой подарок от любого посягательства и ущерба. Но самое плохое заключалось в том, что Эмри всё это доставляло удовольствие. Но ещё больше, больше, чем что бы то ни было, ей нравилось выводить его из себя. Теперь она наконец могла себе в этом признаться: она обожала его злить, это было самое прекрасное чувство, которое она когда-либо испытывала. Увы, Эмри слишком хорошо понимала, насколько это неправильно. Гений, конечно, не догадывался о том, что главной целью её поездки в Первый сектор и комитет было вовсе не прохождение формальностей, связанных с её вступлением в должность. Положение Эмри всё равно никто не ставил под сомнение: у неё была настолько идеальная легенда, на глазах обраставшая скандальными подробностями, что её искренность на переговорах не вызывала ни у кого ни малейших подозрений и не нуждалась ни в каком формальном подтверждении. Она могла вообще отказаться от всякой связи с комитетом и вести переговоры от своего лица, а не сделала этого потому только, что её избрание председателем добавляло очередную пикантную черту к образу властолюбивой карьеристки, лишённой всяких моральных принципов, образу, для создания которого ей вообще не пришлось прилагать усилий: всё сделали за неё Анна и другие загадочные информаторы. Вот только они и не догадывались о том, что, щедро снабжая прессу правдой и домыслами о неэтичном поведении новоизбранного председателя, они играют в её игру. Неверная жена и ужасная мать, готовая пожертвовать жизнью своего ребёнка, лишь бы избавиться от конкурента в борьбе за власть в комитете, хитрая соблазнительница, помыкающая главой Третьего сектора (или это он ею помыкал? тут мнения разошлись), двойной агент, протащенный в комитет обходным путём… Иными словами, она была идеальным председателем комитета, тем самым человеком, кому главы секторов поверили безоглядно, ведь Эмри и её устремления были им в высшей степени понятны. Она, как ни странно, вызывала у них больше доверия, чем предельно корректный и обходительный Роулс, предлагавший бескорыстно поделиться технологией. В случае с Роулсом неоднократно всплывали вопросы о том, что от этой операции выигрывает комитет, от Роулса ждали подвоха; Эмри же казалась им совершенно рациональной, она делала именно то, что делал бы на её месте каждый из них: вела переговоры с позиции силы. Она без всякого труда зарезервировала для себя место руководителя центра управления с самыми широкими полномочиями. Разумеется, для контроля за соблюдением этических норм и недопущения конфликта интересов (на этом месте кто-то из представителей секторов нервно рассмеялся). Она перенесла центр из Второго сектора на нейтральную территорию, обеспечила все возможные меры безопасности и равное присутствие военных сил всех секторов в зоне, отведённой под штаб-квартиру новой организации, а также большую бесполётную зону вокруг неё. Джим Роулс был джентльменом и идеалистом, рассчитывавшим на то, что раздел и распространение информационного оружия пройдёт мирно и ни у кого из руководства секторов не возникнет и мысли о том, чтоб устроить небольшую военную диверсию и лишить конкурентов возможности применения А-17. Эмри же, напротив, так открыто не доверяла им, что у них не осталось никаких сомнений: она абсолютно свой человек, такой же прагматичный, как они все. Новый конец света обещал пройти ещё более незаметно, чем предыдущий, но на этот раз информация о нём каким-то чудом (да что там, вовсе не чудом) просочилась в прессу. Также прошёл слух о том, что в день икс лучше не покидать свои дома. Слух был неофициальный, но многие ему поверили, и в некоторых секторах был даже введён комендантский час. Что касается Третьего сектора, в котором А-17 действовало уже больше месяца, там ситуация была аналогичной: улицы опустели, все сидели по домам. Всё было так же, за исключением того, что никто не бился в истерике, не пытался покончить с собой или напиться до беспамятства. То есть — почти никто. «О мой бог, как мило это, — заявила уже изрядно перебравшая, несмотря на ранний час, Анна, развалившаяся на горе подушек в гостиной. — Уборщик успешно рисует картины. А он был продавцом. О, А-17 — просто чудо, грязные пропагандисты, наглые обманщики», — сказала она, но как-то сонно, без должной ярости. За двадцать с лишним дней, проведённых в доме Джил, пыл Анны угас, она даже перестала пытаться наброситься на хозяйку каждый раз, когда та говорила ей что-то оскорбительное. Кроме того, надо сказать, интерес СМИ к личной жизни её матери ослаб, и Анне представлялось куда меньше случаев для мести окружающим. Теперь всё больше писали не о безнравственности Эмри: эта тема общественности уже порядком наскучила, тем более что ничего, кроме жёлтых, сочинённых от начала до конца историй про них с Гением, всё равно не публиковалось; внимание переключилось на разложение Комитета по этике вообще. Наконец кто-то из комитета (Сонцев? Моррван?) дал адекватный комментарий о том, какую роль сыграл во всей истории Роулс, и Эмри на фоне этого перестала казаться нечеловечески хитрой интриганкой, надругавшейся над демократической институцией. Она была достойным продолжателем традиции, не более того. Джил не улыбалась идея смотреть двухчасовой умиротворительно-пропагандистский фильм про быт людей под А-17, снятый каким-то восторженным придурком из Одиннадцатого сектора для пока ещё свободного мира. Она была собрана и трезва и с издевательским удовольствием наблюдала за тем, как Анна безуспешно пытается справиться со своим страхом. О, какой беспомощной, несмотря на все её попытки изобразить равнодушие, она была, как жалко хлопала густыми ресницами, как тряслись её длинные пальцы. Не было, пожалуй, во всём мире человека, который боялся бы и ненавидел А-17 больше, чем она. Для Анны применение информационного оружия было глубоко личным оскорблением. Само собой, она агрессивно реагировала на любые шутки по поводу её отца, который, по мнению Анны, был чуть ли не святым и погиб, героически выполняя задание. В какой-то момент Джил даже смогла посмотреть на ситуацию её глазами и как следует повеселиться: ведь так оно и было. Эс и правда выполнял задание (и действительно, как он считал, в интересах свободного мира), Роулс и Эмри и правда его подставили и не спасли, хотя могли бы, Эмри и правда ему изменяла. Вот только Анна упускала из виду одну небольшую деталь: Эс заслужил всё это, как никто другой. Но неужели от неё можно было ожидать объективности? Конечно, она видела в распространении А-17 поражение всех идей, за которые, как она высокопарно выразилась, погиб её отец (Джил попыталась доходчиво и ёмко объяснить, за что он погиб на самом деле, но в результате получила только синяк на руке). «Кто бы мог подумать, что страдать за интересы свободного мира буду я? Ещё и физически», — подумала Джил, внимательно следящая за временем. Миссия у неё, конечно, была так себе, но она намеревалась остаться верной своему слову. Да и предыдущее её задание, следить за Анной и будто бы невзначай сливать ей нужную информацию, было куда хуже. Теперь оставалось только незаметно ускользнуть из дома, остальное было проще. В идеале план вполне мог обойтись без неё, она была нужна разве что для перестраховки на случай, если Гений всё же ошибся. Утро в Третьем секторе казалось чуточку менее отвратительным, чем обычно, поскольку это было то самое утро, в которое всё должно было закончиться. Эмри проснулась за две минуты до будильника и, открыв глаза, села на кровати, ища ногами тапочки. К счастью, проснулась она не в своей музейной спальне, а в комнате Гения, где не было вообще ничего, кроме не слишком удобной кровати. Эмри было не на чем остановиться взглядом в то утро. Она встала и пошла умываться так, словно это имело ещё какое-то значение. По пути в ванную комнату Эмри прошла через гостиную и слегка удивилась, обнаружив на столе завтрак и свёрнутую записку. «Что, серьёзно?» — спросила она вслух, хотя, конечно, он, находясь за тысячи километров от неё, не мог её услышать. «Завтрак от человека, который не умеет готовить. Что могло бы быть ещё более неуместным в этот день? — она потёрла рукой заспанные глаза. — Ну, разве что цветы в ванной». Она открыла дверь и рассмеялась, хотя её смех был куда неуместнее даже нелюбимых ею роз, которыми оказалась доверху завалена ванна. И если б Эмри не была до такой степени поглощена своими мыслями, всё это, несомненно, заставило бы её задуматься. Вот только в то утро она восприняла это как очередной нелепый и неудачный знак внимания и на этом остановилась. Она неспешно оделась и вышла из дома, созерцательно глядя по сторонам. У неё ещё было время. Даже удивительно, насколько мало всё здесь изменилось за восемнадцать лет: как будто все эти маленькие деревья-мутанты с жёсткими листьями законсервировались в стеклянной банке оранжереи в ожидании возвращения Эмри. Вот только, увы, на самом деле она сюда никогда не возвращалась. Точнее говоря, как бы Гению ни нравилось верить в обращение времени вспять, она давно уже стала совершенно другим человеком, не имеющим ничего общего с прежней Эмри. Тогда как он вместе с внешним городом тоже законсервировался в маленькой, неприлично расходящейся с его статусом квартирке, полной старого барахла, и, казалось, ни на день с тех пор не постарел, она жила. И пусть он с упоением одержимого это игнорировал, он давно любил не её, а свои воспоминания. «И пусть, — подумала она, задрав голову и мысленно оценив высоту здания. — Надеюсь, он не успел слишком во мне разочароваться. Надеюсь, ему было так же постыдно хорошо со мной, как мне с ним». Она шла по петляющей гравийной дорожке, минуя все входы в корпорацию, и мечтала о слезах. Сейчас положено было размышлять о чём-то серьёзном, раскаиваться, сожалеть, но она почему-то не могла. Что ж, это расхождение между тем, что она должна была чувствовать, и тем, что она чувствовала на самом деле, и было причиной, предопределившей её планы. Дорожка вынырнула из сада и вывела её к одному из новых кварталов, где дома были уже гораздо выше, а застройка плотнее. «Хоть что-то новое здесь появилось за восемнадцать лет», — подумала Эмри, хотя архитектура её вовсе не впечатляла. Все эти новые стоэтажки по всему миру были словно спроектированы одним человеком. Примерно в том же стиле, хоть и гораздо ниже, было и здание, где располагалась штаб-квартира комитета. Всего каких-то пару недель назад она встречалась там с главой Одиннадцатого сектора, пожилым мужчиной с отвратительно сочувственным взглядом, который так долго говорил ей о своём сопереживании, что она успела его возненавидеть. Эмри прекрасно знала, что Одиннадцатый сектор никогда не выдаёт тех, кто бежит туда из Первого: ни комитету, ни тем более самому Первому сектору: ядерная бомба, запущенная с одной части уже-не-соединённых-штатов на другую, хоть и не уничтожила, как планировалось, конкурентов, зато изрядно подпортила отношения между частями некогда величайшей мировой державы. Но к просьбе будущего председателя мирового правительства можно было бы отнестись и внимательнее, всё-таки речь шла о её семье. Эмри заплатила высокую цену за то, чтобы стать самым отвратительным человеком на планете: она потеряла не только Анну. В тот день, когда она пообещала сбить самолёт, Анна позвонила своим бабушке и дедушке, родителям Эмри, которых та когда-то по договору с Роулсом также привезла с собой в Первый сектор и которым теперь оставила младшую дочь. И в тот же день они втроём, не забрав с собой почти никаких вещей и даже не связавшись с самой Эмри, пересекли границу Первого сектора, преодолели нейтральную зону и, судя по всему, успешно прошли границу с Одиннадцатым сектором сутки спустя. Дальше их след терялся: они оказались настолько далеко, что отследить их из Первого сектора стало невозможно. Это было больно, но беда заключалась ещё и в том, что Эмри оказалась заложницей положения: если бы она решила давить на главу Одиннадцатого сектора, настаивая на полномасштабной поисковой операции, это, несомненно, вызвало бы его подозрения. Не было никаких оснований полагать, что её семья в опасности, а скорое распространение А-17 на все сектора означало, что найти сбежавших можно будет за считанные минуты. Она изо всех сил пыталась прикинуться не в меру впечатлительной и нервной, но он на это не повёлся, продолжив пичкать её лживыми утешениями и заверениями в том, что их сектор — самый безопасный в мире, и в том, что, если б с её родственниками что-то произошло, это было бы уже известно. На самом деле (Эмри была в этом уверена) он и палец о палец не ударил, чтобы решить её проблему. Действительно, ну кто бы мог поверить, что в 2080-м году глава «самого безопасного» сектора не может найти на своей территории нескольких человек? И Эмри прекрасно знала, что проблема даже не в неприязни к ней лично, вредный старик ведёт себя таким образом по вполне очевидной причине: он принципиально не хочет сотрудничать с комитетом, который, хоть и расположен на нейтральных территориях, в общественном сознании прочно ассоциирован с Первым сектором. Эмри прошла через гранитно-металлический, безукоризненно чистый двор и в очередной раз посмотрела наверх. Она обладала властью, которой прежде не обладал никто, и эта власть ничего не могла исправить, никак не могла ей помочь. Ей почему-то вспомнилось беспредельно счастливое лицо Гения в тот день, когда она улетала в Первый сектор (ну, если в чём-то они и были похожи, так это в неуместности переживаний). И она, как ни странно, прекрасно тогда его поняла. Он был так рад вовсе не тому, что она уезжает, а тому, что его главный страх потерять её ещё раз, с которым он так долго боролся, утратил над ним свою власть: он знал, что она вернётся. В последний момент она передумала, её рука скользнула по позолоченному сенсору открывания двери, но она не стала входить. Ей было некуда торопиться. Эмри обернулась и пошла дальше, в глубь нового квартала. У жизни было довольно мрачное чувство юмора: Эмри, мечтавшая о крахе корпораций, о том, чтобы изменить мир к лучшему, сделав его действительно свободным и справедливым, стала известна как человек, который лишит мир последней ещё остающейся у него свободы: свободы выбора. Она так хотела лучшего, а теперь вынуждена была изворачиваться, отрекаясь от всех принципов, лишь бы не допустить худшего. Эмри, всей душой ненавидящая корпорации, увы, испытывала к главе MJ не только болезненное влечение (это она ещё могла бы себе простить, поскольку уж она-то знала, сколь темна и неприглядна человеческая природа) — она любила его и ни за что не хотела видеть, как он к ней неизбежно охладеет. Эмри не хотела видеть, как сбудется пророчество её дочери и она надоест Гению, не хотела именно потому, что Анна была права. Увы, эта его «любовь» к ней была ужасной пошлостью, неуместной, неприложимой к моменту, когда она уже совершила чересчур много непоправимого. «Вот теперь время определиться, — Эмри остановилась между четырьмя многоэтажками и в самый последний раз посмотрела наверх. — Никакой разницы», — решила она и пошла к ближайшей по правую сторону. В лифте заложило уши, но она настолько пыталась сконцентрироваться и думать о чём-нибудь грустном, что не обратила на это никакого внимания. Дверь на крышу поддалась ей без всякого труда. Любопытно, но с этого здания открывался отличный вид на сады внешнего города, и прямо внизу, скрытая оранжерейным стеклом, расстилалась та маленькая лимонная роща, в которой они когда-то так любили проводить время и в которую, разумеется, не пошли восемнадцать лет спустя: уж слишком от этого веяло сентиментальностью и погоней за невозвратимым. Во внешнем городе и без того хватало красивых мест для прогулок. «Это должно было бы доставить тебе огромное удовольствие, — подумала она, мысленно обращаясь к Гению и неотрывно следя за временем. — Никогда в своей жизни я ещё не полагалась на тебя в такой степени. И уже никогда не положусь». Если б не удачное стечение технологических обстоятельств, смерть Эмри могла бы оказаться куда более мучительной, а если б она так и не решилась на самоубийство, жизнь после всего, что она сделала, была бы мучительной вдвойне: она, пожалуй, и стала бы для Эмри самым страшным наказанием за всё. И раз уж ей выдался шанс закончить свои страдания безболезненно, она не собиралась его упустить: ровно в десять часов по местному времени в её внешней памяти, как и во внешней памяти всех остальных жителей Земли, возникнет сбой, вследствие которого она на несколько минут потеряет сознание.