– Я бы им там дал, в Германии! – неожиданно сказал он сквозь зубы, и глаза его метнули синие искры. Ковалёв с любопытством посмотрел на мальчика, но не улыбнулся и не сказал того, что непременно сказал бы всякий другой солдат: «А ты, братец пастушок, злой!» Он понял, что в эту минуту делалось в душе Вани. Он вынул свою трубку, насыпал в неё махорки, зажёг, защёлкнул крышечку и, пустив через усы душистый белый дым, очень серьёзно заметил: – Терпи, пастушок. На военной службе надо уметь подчиняться. Твоё место теперь у орудия. Вместе с орудием и въедешь в Германию. И для того чтобы его слова не показались мальчику слишком сухими, нравоучительными, прибавил, улыбаясь: – С музыкой! И как раз в этот миг где-то за ёлочками маскировки раздалась громкая команда: – Батарею, к бою! Стрелять первому орудию! Из окопчика телефониста выскочил сержант Сеня Матвеев, на ходу застёгиваясь и оправляя свою измятую шинельку с чёрными петлицами. Сияя молодым возбуждённым лицом, он изо всех сил крикнул, раскатываясь на букве «р»: – Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать. Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять. И прежде чем были произнесены эти слова, показавшиеся Ване таинственными заклинаниями, всё вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самое орудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом, – всё стало суровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью. Прежде всех изменился наводчик Ковалёв. Ваня не успел посторониться, не успел подумать: «Вот оно, начинается!» – как Ковалёв уже перепрыгнул через станину, одной рукой надевая невесть откуда взявшийся шлем, а другой снимая брезентовый чехол с той высокой штучки возле щита, которую мальчик давеча заметил. Теперь, когда с неё был сдёрнут чехол, она оказалась ещё более прекрасной и таинственной, чем можно было предполагать. Это было нечто среднее между биноклем, стереотрубой – их Ваня уже видел много раз – и ещё чем-то невиданным, какой-то машинкой со множеством мелких и крупных цифр, насечённых на стальных кольцах и барабанчиках. Эта машинка сразу вызвала в представлении мальчика слово «арифметика». И ещё было что-то чёрной воронёной стали, с выпуклым стеклом, косым зеркальцем и плоской чёрной коробочкой с длинной прорезью. Это вызвало другое слово: «фотоаппарат». Наклонившись и прильнув глазом к чёрной трубке, наводчик Ковалёв неподвижно, как изваяние, стоял на крепко расставленных, согнутых ногах, в то время как его руки, мелькая длинными пальцами, с молниеносной быстротой бегали вверх и вниз по прибору, касаясь барабанов и колец. У мальчика разбежались глаза. Он не знал, на что смотреть. Во-первых, кем-то и как-то в один миг с пушки был сдёрнут второй чехол, и Ваня увидел орудийный затвор – массивный, тяжёлый, сверкающий хорошо смазанной сталью, с алюминиевой рукояткой и могучим стальным рычагом, кривым, как челюсть. Но главное, Ваня увидел спусковой шнур: стальную цепочку, обшитую потёртой кожей. Он сразу понял, что это такое. Стоило только потянуть за эту кожаную колбаску, как пушка выпалит. Едва замковый – Ваня сразу понял, что этот солдат именно и есть замковый, – едва замковый потянул за рукоятку и пудовый замок маслянисто-легко, бесшумно отворился, показав свой рубчатый стальной цилиндр с точкой бойка в самом центре и зеркальную витую внутренность пустого орудийного ствола, как внимание мальчика привлекли патроны. Они уже были вынуты из своих ящиков и стояли на земле правильными рядами, как солдаты в металлических касках, рассортированные по цветам своих полосок: чёрные к чёрным, жёлтые к жёлтым, красные к красным. Один патрон уже лежал на левом колене солдата, припавшего на правое колено, и солдат этот – ящичный – что-то делал с головкой снаряда, в то время как другой солдат уже нёс другой приготовленный патрон к пушке. Он быстро сунул его в канал ствола и дослал ладонью. Патрон не успел вылезть назад, как замковый прихлопнул его затвором. Затвор щёлкнул. Ковалёв, не отрываясь глазом от чёрной трубки, взялся одной рукой за спусковой шнур, а другую руку поднял вверх и сказал: – Готово. – Огонь! – закричал сержант Матвеев, с силой рубанув рукой. И не успел Ваня опомниться, сообразить, что происходит, как наводчик Ковалёв со злым, решительным лицом коротко рванул колбаску, отбросив руку далеко назад, чтобы её не стукнуло замком при откате. Пушка ударила с такой силой, что мальчику показалось, будто от неё во все стороны побежали красные звенящие круги. И Ваня почувствовал во рту вкус пороховой гари. На один миг все замерли, прислушиваясь к слабому шуму снаряда, улетавшего в Германию. Потом Ковалёв опять припал к панораме и забегал пальцами по барабанчикам, а замковый рванул затвор, откуда выскочила и со звоном перевернулась по земле медная дымящаяся гильза. Ваня стоял оглушённый и очарованный чудом, которое он только что видел, – чудом выстрела. Потом ему сделалось неловко стоять среди занятых людей и ничего не делать. Он взял тёплую, слегка потускневшую стреляную гильзу, отнёс её в сторонку и положил в кучу других стреляных гильз. Когда он её нёс, всю очень тонкую и очень лёгкую, но с толстым и тяжёлым дном – как ванька-встанька, – ему казалось, что в его руках она ещё продолжала тонко звенеть от выстрела. – Правильно делаешь, Солнцев, – сказал сержант Матвеев, что-то записывая карандашиком в потрёпанную записную книжку и вместе с тем озабоченно поглядывая в окопчик телефониста, откуда он ждал новой команды. – Пока что будешь прибирать стреляные гильзы, чтобы они не мешались под ногами. – Слушаюсь! – радостно сказал Ваня и вытянулся, чувствуя, что теперь и он тоже причастен к тому важному и очень почётному делу, о котором на фронте всегда говорят с большим уважением: «Артогонь». – А после стрельбы сосчитаешь и уложишь в пустые лотки, – прибавил Матвеев. – Слушаюсь! – ещё веселее ответил Ваня, хотя и не вполне ясно представлял себе, что такое за вещь – лоток. Ваня поставил все стреляные гильзы рядом, подровнял их, полюбовался своей работой, но так как делать пока было нечего, то он подошёл к Ковалёву. – Дяденька… – сказал он, но, вспомнив, что находится при выполнении боевого задания, быстро поправился: – Товарищ сержант, разрешите обратиться. – Попробуй, – сказал Ковалёв. – Чего я вас хотел спросить: куда вы только что стрельнули? По Германии? – По Германии. – А сначала нацелились? – Сначала нацелился. – Вы глазом нацеливались? Через эту чёрную трубочку? – Вот именно. Ваня некоторое время молчал. Он не решался говорить дальше. То, что он хотел попросить, казалось ему слишком большой дерзостью. За такую просьбу, пожалуй, отберут обмундирование и отчислят в тыл. И всё же любопытство взяло верх над осторожностью. – Дяденька… – сказал Ваня, выбирая самые убедительные, самые нежные оттенки голоса, – дяденька, только вы на меня не кричите. Если не положено, то и не надо, я ничего не имею. Разрешите мне один раз – один только разик, дядечка! – посмотреть в трубку, через которую вы нацеливались. – Отчего же, это можно. Загляни. Только аккуратно. Наводку мне не сбей. Не смея дышать, Ваня подошёл на цыпочках и стал на место, которое уступил ему Ковалёв. Расставив руки в стороны, чтобы как-нибудь случайно не сбить наводку, мальчик осторожно приложил глаз к окуляру, ещё тёплому после Ковалёва. Он увидел чёткий круг, в котором светло и приближённо рисовался болотистый ландшафт с зубчатой стеной синеватого леса. Две резкие тонкие черты, крест-накрест делившие круг по вертикали и по горизонтали, делали этот ландшафт отчётливым, как переводная картинка. Как раз на скрещении линий Ваня увидел отдельную верхушку высокой сосны, высунувшуюся из леса. – Ну как? Видишь что-нибудь? – спросил Ковалёв. – Вижу. – Что же ты видишь? – Землю вижу, лес вижу. Красиво как! – А перекрещённые волоски видишь? – Ага. Вижу. – А замечаешь отдельное дерево? Его как раз пересекают волоски. – Вижу. – Вот я в эту самую сосну и наводил. – Дяденька, – прошептал Ваня, – это и есть самая Германия? – Где? – Куда я смотрю. – Нет, брат, это отнюдь не Германия. Германии отсюда не видать. Германия там, впереди. А ты видишь то, что находится сзади. – Как – сзади? Да ведь вы же, дяденька, сюда наводили? – Сюда. – Ну, стало быть, это и есть Германия? – Вот как раз не угадал. Сюда я наводил, это верно. Отмечался по сосне. А стрелял совсем в другую сторону. Ваня во все глаза смотрел на Ковалёва, не понимая, шутит он или говорит серьёзно. Как же так: наводил назад, а стрелял вперёд! Что-то чудно. Он пытливо всматривался в лицо Ковалёва, стараясь найти в нём выражение скрытого лукавства. Но лицо Ковалёва было совершенно серьёзно. Ваня переступил с ноги на ногу, подавленный загадкой, которую не мог понять. – Дяденька Ковалёв, – наконец сказал Ваня, изо всех сил наморщив свой чистый, ясный лоб, – а снаряд-то ведь полетел в Германию? – Полетел в Германию. – И там ахнул? – И там ахнул. – И вы через трубку видели, как он ахнул?