Часть 10 из 20 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
беречь? Чай, не сахарная. Но ты бы тоже вышел, мне одеться надобно.— Конечно, — с готовностью ответил неклюд и сел на постель. — Я вот что думаю,
чавэ… Это же кто-то из своих тебя по головушке приложил.— С чего такие мысли?— Ну смотри, с каретного двора никто не выходил, но и на дворе не
оставался. Значит, этот кто-то в присутствии скрылся.— Там дверь есть?— Есть, а от нее по лесенке сразу на другой этаж подняться можно.— Не
обязательно кто-то из наших, — покачала я головой. — Там и из разбойного приказа люди у нас были, и просто с улицы кто-то мог зайти, а потом через нижнюю приемную
убежать.— Нет! В приемной дневальный дежурит, мимо не проскочишь. Ваши это. Ну или правда разбойные.Я поняла, что владельца коляски мне хочется обнаружить очень и
очень.— Ты говорил, запах там особый учуял?— Поганый. Ну вроде как гаджо.— Что? — Слово было мне
незнакомо.— Ну, изгой, проклятый. У нас бывает, когда неклюда изгоняют за проступок, за серьезный проступок, за преступление.— И что, они сразу после
изгнания пахнуть начинают?— Да. — Бесник пожал плечами. — Навроде как душа заживо гниет.— А ты таких вот… гаджо в
Мокошь-граде не встречал?— Нет. Они обычно людей избегают, им отшельничать приходится.В комнату вошла давешняя тетушка в переднике, несла она мою одежду —
коричневое гимназическое платье с юбкой плиссе, ботинки, дамскую мелочовку, которую нам обществом предписано под одежду поддевать.— Пойду я? — пружинно
поднялся Бесник. — Я же вчера специально так подгадал, чтоб под вечер в присутствие явиться да тебя до дома проводить.— Ты только ухаживать за мной не
удумай! — строго проговорила я. — Ничего у нас не сладится. Я — суфражистка!— А пахнешь, как барышня, — сверкнул глазами
неклюд, — лавандой и персиком. Так и быть, ухаживать не буду, но присматривать ты мне не запретишь.— А толку? Я — сыскарь, сама как-нибудь со своей
охраной справлюсь.— Уже не справилась, чавэ. Свидимся еще.И Бесник ушел. Тетушка была так любезна, что даже помогла мне одеться. Я с удовольствием отметила, что
одежда чистая и отглаженная, и от всей души поблагодарила служительницу.Один провожатый только что меня покинул, и я решила добыть себе другого, тем паче что сборище претендентов
проходило в соседней комнате. Я пригладила волосы, подхватила с постели протоколы, которые мне придется переписывать, и решительно пошла к Крестовскому. У приоткрытой двери
задержалась, прислушалась — потому что прислушиваться в сыскном деле положено, хотя обществом и порицается. Говорил шеф:— Это единственный вариант как-то
загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно.Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала.— Потерять сейчас Попович мы
себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а…Опять забормотал Мамаев.— Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь,
навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея…Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову
в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула.— Я готова, — сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери
открывать.— Так мы пойдем? — Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. — Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь,
поспишь.— Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. — В голосе Зорина была начальственная строгость. — Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе
поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно.— И это настолько важная работа, что без меня никак, — закончила я.Мы попрощались с Крестовским
и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами
раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта,
лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом
предложении с пяток наберется!Я подняла глаза на попутчиков. Чардеи делали вид, что ничего не знают, ничего не понимают и каракуль моих отродясь не читывали. Врали.Мамаев велел
кучеру остановиться у какого-то переулка и, попрощавшись, отправился по своим делам. Зорин молчал, подставив лицо солнцу. Я страдала. Потом страдания кончились. Со мной рядом сидел
чардей, а мне нужно было о кое-каких волшебных делах проконсультироваться. Я кашлянула и выложила Ивану Ивановичу свои размышления, касаемые перемещения чародеев в
пространстве.Зорин охотно ответил:— Тут такое дело, Гелечка, — так, как Крестовский, по земляным жилам просочиться не может более никто. Способности у всех
разные, ну то есть — разнонаправленные. Вот, к примеру, я владею магией более ментальной — какого охламона путами спеленать, горе отвести, полечить в меру своих возможностей.
Эльдарушка — боец, так что ни обездвижить противника, ни заморочить не сможет. Зато щиты у него получаются — залюбуешься. А Семен…— Я сейчас не о
Крестовском, — перебила я, презрев вежливость. — Что, из того списка великих чардеев, с которым шеф работал, никто не мог явиться к покойной Анне Штольц и так же
быстро исчезнуть?— Никто. Кроме Семена только Митенька так умел, у них виды магии в чем-то схожи.— Дмитрий Уваров? И его в том списке не
было?— Митька в скорбном доме, под круглосуточной охраной.Зорин меня не убедил, но то, что хотела, я узнала.Мы подъехали к присутствию, Иван пошел в подвалы
— неклюдов пояс на место возвращать, а я поднялась в приемную, где была встречена встревоженной и бледненькой Лялей.— Это что? — После обязательных
приветствий я указала на очки с задымленными стеклами, надетые на девушку.Ляля оглянулась по сторонам.— Не говори только никому, — и сняла
очки.Глаза Ольги Петровны были разными: правый — обычно голубым, а левый — черным с золотистым поперечным зрачком на манер кошачьего.— До вечера
пройти должно, а сейчас…Ляля всхлипнула и водрузила очки на место.— Ты наколдовала что-то?— Не с моими талантами, — грустно
сказала девушка. — У меня от чародейства — одно слово, а сил с гулькин нос.Ляля опустила голову, я проследовала за ее взглядом, на коротких ноготках расцветали
лиловые, под цвет платья, лилии.— Твой дар — внешность изменять?— Немножко. Эх, если б я была мужчиной…— А что, между
женщин великих чардеев не бывает? — Я покопалась в памяти, выуживая факты. — Ну там, Марья Моревна же была или Моргана, к примеру,
аглицкая.— Бывают. Единицы и не в каждом поколении.«Вот ведь несправедливость какая! — Суфражистка во мне мысленно подняла
голову. — И тут мужикам свезло! Несправедливость какая вселенская!»— А ты где пропадала? — перевела разговор Ольга Петровна. —
Кстати, сегодня вечером я абсолютно свободна и могу с тобой позаниматься.— Перфектно! — Я бросила на свой стол документы и потянулась к самописцу, который был
уже поставлен на столешницу чьей-то заботливой рукой. — Мне как раз урок требуется.Хотя почему чьей-то? Лялиной! Она же и протокол мой пресловутый на бумагу успела
перенести. Из лучших, так сказать, побуждений. И два раза провернув…Ольге Петровне про свои приключения я рассказала буквально в двух словах. Девушка ахала и охала от моего
скупого отчета, затем спросила:— Кто и, главное, зачем хотел тебе вред причинить?— Даже если я об этом никогда не узнаю, не очень расстроюсь. Только все
равно правда рано или поздно наружу выйдет. Правда — она всегда выплывает.— Ну-ну.Следующие несколько часов мы усердно трудились. Я четыре раза
переписала протокол, добиваясь идеальности. Оказалось, что, если быть очень-очень внимательной и не терзать клавишу «ять» прямым ударом, то, трижды перекрестившись и
задержав дыхание, можно осторожненько тюкнуть точно в центр, пропечатав одинокую красивенькую буковку. Ляля разбирала архивы, параллельно принимая телефонные сообщения. Зорин
забегал раза три, шурудел в кабинете и убегал, нагруженный папками и тубусами. По косвенным признакам мы поняли, что наш Иван Иванович мотается туда-сюда между приказом и лазаретом,
обеспечивая господина Крестовского необходимыми тому документами. «Дешевле было бы самого Крестовского вместе с ванной в приказ переместить», — подумала я, но
мысль не озвучила.В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и
предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила
Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга
Петровна моего состояния не поняла, продолжив:— Мамаев тебе уже кольцо подарил?— Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе,
слегка притупило мою природную сообразительность.— Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?— Ты же
понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я.— Я в этом не уверена.— Точно.— Он на тебя по-особенному
смотрит.— Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные
амуры…— Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я
хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное.— А где у нас самописец починить можно? — спросила я на
тему нейтральную.— Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые
оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед
дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не
было, видно, их рабочий день был уже закончен.— Добрый вечер, — поздоровалась я.— Ночь уже скоро, — ответствовал
гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:— Помоги, мил-человек. У меня
в этой дивной машинке «ять» западает.На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой
полуусмешечкой.— Баш на баш, коллежский асессор.— Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать
требования.— У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.Я степенно кивнула.— Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься
хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…— Ну, — подогнала я
докладчика.— Только вот оформлением акциз мне велено заняться.— Так и я в поборах не сильна.— Глаз у тебя вострый, — с
отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.— А ты сможешь?— Мастерство не
пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь.Уж не знаю, чего там напомогала моему
бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло
получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.— Углядела? —
спросил гнум с раздражением.— Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять
ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то
формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.— Любопытствуешь? — Марк, видно,
тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.— Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.— Это еще почему?— Потому что у
паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно
не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на
себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла,
позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал
вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…Я промолчала, хотя
прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!Что это нам дает? Да почти ничего.Гнум
кашлянул, привлекая мое внимание:— Принимай работу.Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам,
а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой
«ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.Я не чинилась:— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты
пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.— А надо по какому?— По телефонному! — Я подняла вверх указательный
палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли,
частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая
глазками.— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен
бесплатно самописцы чинить.Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:— Баш на баш?— У тебя есть что мне
предложить?— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на
столе, — страховидлу видал.Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по
закону не полагается.— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.— Для кого?— Для эстляндского
неклюдского барона.— Чародейскую печать?— В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась…
«Печать отвержения». Точно!— А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.— Я таких вещей не забываю. У тебя вот
здесь, — плоский ноготь заскользил по рисунку, — очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога
эти…— Хелицеры, — рассеянно поправила я.Значит, неклюды? Надо будет допросить Весника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку
разузнаю.— Эстляндия — это же далеко очень?Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.— А чего этот барон
через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.— Талантливым подмастерьем! — обиделся
Гирштейн-младший. — А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде
собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.Я
попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.— Держи,
коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней
площадке.— Такое вообще на мизинце носить положено, — сообщил гнум, — но у тебя пальчики тонкие.Пока я пыталась сообразить, что вообще
происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.— В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.И я пошла домой.
«Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», — подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.Время было
не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской
слободки на набережную — к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам, — а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за
которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что, если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафешантана, там, за углом, будет пекаренка, где, если мне
повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать,
прощальный.Я свернула и нос к носу столкнулась с некой барышней, которую с перепугу приняла невесть за что. Поэтому, сразу встав в боевую стойку, попыталась той барышне врезать
посильнее. К нашему обоюдному счастью, удар пришелся вскользь, и кулак мой, прошуршав оборками пелеринки, никакого ущерба не произвел.— Сыскарка! —
воскликнула барышня и энергично сплюнула на мостовую.— Шансонетка! — Плевать я не стала, не так, знаете ли, воспитаны. — Жозефина и история
коварного обольщения. Матрена Ивановна Величкина. Какими судьбами в наших трущобах?Девушка окинула внимательным взглядом мое платье, скривилась, высокомерно поправила на
плечах пелерину.— Работаю я здесь. — Тряхнув смоляными кудрями, она протянула руку в сторону кафешантана.— Давно?— Три
дня как. — Она как-то погрустнела, высокомерие свое подсдула.— А Клотильда с Элеонорой, — я покопалась в памяти, чтоб выудить оттуда имена
остальных ее товарок, — тоже с тобой?— Они-то как раз в театр служить пристроились. Меня-то не взяли, представь, а рыжуху с коровой белобрысой — с
распростертыми объятиями.Перфектно! А как же дружба женская нерушимая? Мы вместе до конца? Или всех троих, или ни одну?Я про это вслух, конечно, не спрашивала. И так все было
понятно.— Там брюнеток избыток, — будто кого-то оправдывая, продолжила Жозефина, — в кордебалете-то.— Волосы перекрасить
предлагали?Она вздохнула:— Я там такой тарарам подняла, когда отказ получила, такую мерихлюндию устроила…— Поскандалила, значит?Я
испытывала к девушке некоторое сочувствие, хотя и не должна была, памятуя хамское отношение ко мне ее и ее подруженек.— А чего на службу опаздываешь? Представление-то
уже в разгаре.— После антракта мой выход. — Жозефина пошуршала чем-то под оборками, я заметила выглядывающий из складок ткани бумажный пакет. Значит, не
одна я свежей выпечкой поужинать мечтаю. А еще значит, что булочная еще открыта. Я стала спешно прощаться, в животе урчало, да и не было у нас общих тем для разговора с этой случайной
знакомицей.— Ты, это, в гости заходи, — неожиданно предложила она. — Вот завтра после полудня, к примеру. Вижу, жизнь тебя потрепать успела, так я
помочь могу.Я приподняла вопросительно брови. Что она имеет в виду? Мое платье?— Прокатили тебя со службой-то? — В голосе шансонетки звучало искреннее
участие.Я уж открыла рот, чтоб возразить и про карьеру свою блистательную поведать, но передумала. Жозефина работает там, где произошло второе убийство. В понедельник, между прочим,
произошло, а сегодня только среда, но вечерним представлениям кафешантана это нисколько не мешает. Жизнь продолжается? Только я сейчас не о всеобщем падении нравов подумала, а о
прекрасной возможности лично место преступления осмотреть. Поэтому я потупилась, пробормотала некий нейтрально-жалостливый ответ и заверила собеседницу, что в гости явлюсь с превеликим
удовольствием.— Если умеешь что-нибудь руками делать, тебя примут, — сообщила мне та. — У нас и в костюмерной работники требуются, и в буфете.
Только совсем уж рано не приходи, я почивать буду.После полудня? Перфектно. У меня как раз будет пауза, для обеда предназначенная. И я, пообещав, что приду, и поблагодарив
Жозефину, отправилась сначала в булочную, потом домой.По пути мне все казалось, что за мной кто-то следит, затылок почесывался, будто кто-то вперил в него злобный взгляд, по спине
бегали мурашки, и еще, когда я резко оборачивалась, чтоб увидеть преследователя, краешком глаза успевала заметить какую-то тень.Посему, добравшись до вывески меблированных комнат
«Гортензия», я испытала изрядное облегчение. Тетя Луша меня ждала, в моей комнате, между прочим, за накрытым к ужину столом, с пыхтящим самоваром и самым недовольным
выражением лица из всех возможных. Так что перед сном кроме обильной трапезы я получила еще и прилагающуюся к ней взбучку, рефреном которой звучала фраза: «Порядочная
чиновница дома должна ночевать, а не невесть где, даже и в лазарете, даже и с проломленной головой, даже и на задании пострадав, шляться».Я ощутила себя почти как дома —