где многоглазие, о котором тетя Луша говорила? Две глазные впадины у него, я точно вижу! А вот никаких хелицер что-то не примечаю.— Потому что после неклюдовой смерти, Попович, — шеф явно терял терпение, доставая из-за обшлага тонкий плоский нож, я только надеялась, что не по мою душу, — его внутренний зверь предпочитает затаиться, прежде чем и самому умереть. Если я когда-нибудь в порыве ревности пришибу вашего Бесника, вы сможете в этом убедиться.Про ревность я не поняла, но спросила о другом:— А разве «печатью отвержения» того зверя не изгоняют?— Запирают, а душу изгнанника вручают темным силам. То, что сидело в этом неклюде, — тот самый его внутренний зверь, только трансформированный под действием…Лохмотья на груди неклюда разошлись в стороны, обнажив торс, поросший редкими седыми волосами. Точно по центру грудины я увидела клеймо — десятиногого паука, заключенного в круг. Кожа, и без того обезображенная ожогом клейма, там, где обозначалось паучье брюхо, была повреждена, наружу из-под нее торчала длинная, пядей четырех, суставчатая лапа с острым когтем на конце. Лапа шевелилась, именно ее движение заставило распахнуться одежду покойника. Крестовский подскочил к столу, занося нож. Я опрометью выскочила из комнаты, решив, что перестану бояться покойников как-нибудь в другой раз, и вернулась в кабинет к диванчику и графину с водой.Чардеев не было почти час. Я успела даже немного соскучиться и пару раз так и эдак прикинуть, куда Ляля могла оттранспортировать моего бывшего будущего жениха. Думаю, если мы это дело в ближайшее время не раскроем, Мамаева, да и вообще всех чардеев приказных, и без матримониального скандала в классе понизят по самое не балуй. По всему выходило, что увезла недалеко, но даже этого «недалеко» хватит месяца на два, при условии, что уже сейчас весь чародейский приказ примется прочесывать дом за домом.— Это наш прокол, Ванечка, и единственное, что мы можем сделать сейчас, — это бросить все силы на поиски Эльдара, — говорил Крестовский, заходя в кабинет. — Отправляйся немедленно к дому Петухова, сними там секрет, я останусь в приказе для координации действий.— Чего ждать будем? — деловито спросила я.— У моря погоды, — неприветливо ответил шеф, было заметно, что он выжат до капли, даже, кажется, цвет волос потускнел. — Вы, Попович, вообще спать отправляетесь, чтоб с утра исполнять свои обязанности с должным тщанием.Чардей успели и умыться, Ванечка вытирал руки носовым платком.— Боюсь, господин обер-полицмейстер нам по своему разумению действовать не позволит. Такие шансы упускать не в его правилах.— Несколько дней я нам выиграть смогу. — Крестовский быстро сел за стол, пододвинул к себе лист бумаги и что-то на нем застрочил. — Как снимешь секрет, отправляйся, будь любезен, в тайное присутствие, передай депешу…Шеф быстро взглянул в мою сторону, потом махнул рукой:— Тебе нужно передать его лично господину канцлеру, он часто по ночам работает, так что наверняка и сейчас еще в своем кабинете.— Будет исполнено. — Зорин засунул в карман трубочку послания.— Я не хочу спать. — Мой осторожный писк отвлек начальство, которое уже успело развернуть на столе карту Мокошь-града и теперь закрепляло ее, ставя по углам пресс-папье, чернильный прибор и два револьвера.— Тогда отправляйтесь оправдательную бумагу для своей хозяйки составлять. — Шеф явно не желал отвлекаться. — Исполняйте.И я пошла исполнять и закончила задание часам к пяти утра. И хорошо, что закончила, потому что, когда я спустилась вниз, дабы подышать свежим рассветным воздухом и размять ноги, на ступеньках приказа уже, чинно сложив руки на коленях, восседала тетя Луша. Неподалеку отирался Гришка с каким-то свертком наперевес.— Гелюшка! — Хозяйка поднялась, шурша крахмальными юбками, по всему, готовилась она к визиту еще с ночи. — Как ты, родимая?— Перфектно. — Я зевнула в ладошку и улыбнулась. — Шеф документ для вас уже подписал, погодите минуточку.Пробежавшись туда и обратно по лестнице, я неплохо размяла ноги и даже ощутила здоровый голод. Лукерья Павловна внимательно прочла бумагу — шедевр моего личного самописного искусства — и спрятала ее на груди.— Спасибо тебе, Гелюшка. Век твоей доброты не забуду, каждое воскресенье свечку ставить буду за здравие да за развитие твоей сыскарской карьеры.— Благодарю. — Я прижала руки к груди. — Где же вы жить будете, пока «Гортензию» отстроят?— Была б забота эти руины отстраивать. В деревню с Гришкой уедем, там у меня давно домик дожидается, сруб добротный, да амбары при нем, да стойла, да курятник. Живность заведу, огород. Я же стара уже, Гелюшка, пора мне о спокойной жизни подумать.— Так вы и Гришку с собой заберете?— А куда ему? Сирота у нас Гришка, а я — сухоцвет бездетный. Уж воспитаю мальца, как смогу.Упомянутый Гришка приблизился к нам, поздоровался.— Тут теть Луша тебе гостинец принесла. — Он протянул мне сверток. — Всю ночь с нитками-иголками промаялась, так что прими, ваш бродь, не побрезгуй.— И вот это вот. — В свободную руку мне ткнулся еще один пакет, поменьше да поувесистей, уже от Лукерьи Павловны. — Я тебе тут покушать собрала.— Спасибо.— Ты мне за проживание вперед заплатила…— Возвращать не нужно, — покачала я головой. — Вы же не виноваты, что я до положенного срока у вас не дожила.Мы попрощались, обнявшись, я даже всплакнула чуточку от подступившей сентиментальности.— Сундук-то твой, — всплеснула руками женщина, когда объятия закончились. — Я его у Петровны оставила, у соседки.— Заберу с оказией.— Только денег ей за услугу не давай, — велела тетя Луша. — Уплочено ей за сохранение да и сверх того. А прибедняться будет — не верь, скажи, разбойный приказ на нее натравишь за скупку краденого.Я кивала и всхлипывала, кивала и улыбалась, потом опять принималась реветь. Тетя Луша и Гришка пошли вниз по улице, мальчик поддерживал женщину под руку. Мне подумалось, что именно пожар сплел вместе эти две ниточки жизни.Уже в приемной я развернула пакеты. В увесистом оказался еще теплый каравай, ломоть ноздреватого сыра и кус буженины, а в другом — новенький, с иголочки, черный мундир.Шеф вышел в приемную в шесть, с удивлением посмотрел на мое форменное облачение, затем, с вожделением, на Лялин стол, застеленный скатеркой и заставленный тарелочками с едой. Пока начальство изволило размышлять у себя, мне удалось разжиться еще и чаем.— Прошу, — пригласила я.Он не чинился, присел, отхлебнул чаю, вгрызся в горбушку, чуть не мурча от удовольствия. Котяра он у нас, кто же еще.— Вы догадались уже, кто под видом Ляли в чародейский приказ проник?— Есть пара идей, — ответил Крестовский. — Способность трансформировать свое тело довольно редка и магическим образом трудноопределима, значит, опираться мы будем на косвенные признаки.— А она обязательно женщина? Ольга Петровна то есть?— Не обязательно.— Так, может, это Петухов? — Моя версия нравилась мне безусловно: во-первых обер-полицмейстер вызывал личную неприязнь, а во-вторых, ну, он мужчина, поэтому никакой солидарности я к нему, в отличие от Ляли, не ощущала. — Прикинулся барышней самописной, проник в приказ…— И сидел каждый день с десяти до шести? И ревновал Мамаева настолько, чтоб на убийство пойти?— Да, не получается. Только все равно, мне…Снизу раздался грохот входной двери, затопали сапожищи. Уборка никогда не являлась моей сильной стороной, но тут я проявила просто чудеса сноровки, свернув скатерть вместе со снедью и запихнув получившийся тюк в архивный шкаф.Шеф же спокойно воззрился на вошедших и неторопливо допил свой чай до донышка. В приемную ввалились стражники числом пять с чардеем, мне ранее незнакомым. То, что он чардей, я заключила из туманных плетей волшбы, которые свисали с обеих его вытянутых вперед рук.— Велено доставить статского советника Крестовского в разбойный приказ, — грозно проговорил один из служивых, ибо чардей-сопроводитель в этот момент был настолько сосредоточен, что и рта раскрыть не мог.— Кто приказал?— Его высокоблагородие лично.— Понятно.Крестовский поставил на стол опустевшую чашку, поднялся пружинно:— Пока меня не будет, Попович, вы остаетесь за главного, то есть за главную.Я кивнула:— И долго ваше высокородие отсутствовать намерено?— Может, и вообще не судьба вернуться. — В голосе шефа послышались дурашливые нотки. — Идите сюда, горюшко мое, попрощаемся хоть по-человечески.Он сгреб меня в охапку и прижал к груди.— На моем столе… — он зачем-то быстро поцеловал меня за ухом, — крестиком отмечено место. Подожди, пока меня увезут, пойди туда, осмотрись. Поняла?Я кивнула и поцеловала шефов подбородок. А что, можно ведь?Шеф погладил меня по спине.— Возьми револьвер. Если что, зови Зорина, он прикроет.Его высокородие разомкнул руки, как мне показалось, с неохотой, достал из внутреннего кармана какую-то блестяшку, в которой я с удивлением узнала злополучную свою букву «ять», но теперь она не украшала гнумово кольцо, а висела на витой серебряной цепочке:— В случае опасности просто сдерни его с шеи и спрячься, жди подмоги.Он осторожно надел на меня оберег, кончиками пальцев погладив по затылку.— Внутри нашего приказа очень теплые отношения между коллегами, — пояснил Крестовский ошеломленным зрителям и пошел к выходу. А я еще пару минуточек постояла в опустевшем присутствии, держа руку у сердца.Револьвера я прихватила даже два и ломоть хлеба с бужениной в дорогу. Место, куда направил меня шеф, я знала прекрасно, и меня мало волновало, что жевать на ходу барышне, а особенно приказной чиновнице, неприлично. Значит, Ванечка не успел канцлеру депешу отнести, или успел, но тот еще на нее не среагировал. А если шефа действительно арестуют? Будем вдвоем с Зориным служить?Путь мой лежал в ту самую заброшенную церковь, у ограды которой мы пару дней назад, а кажется, что пару лет, отдыхали с шефом после встречи с Мамаевым. На улице, особенно в Мясоедском квартале, было уже многолюдно, несмотря на ранний час. Сновали поденщики и торговцы, хозяйки шли на рынок, а самые расторопные уже с рынка, нагруженные корзинами со снедью.У самой разрушенной церкви я отряхнулась от крошек и, достав из кармана приказной магический монокль, осмотрелась сквозь его стеклышко. Ванины обережные руны были нанесены по всему периметру, в два ряда. Я переступала их с тщательностью, не желая порушить доброе колдовство. Провал церковного входа оказался непреодолим, дверь, забитая пудовыми досками, не поддавалась, я обогнула угол и спустилась по осыпавшимся ступеням к боковому окошку, оно было не заколочено и вполне подходило для проникновения.Внизу, а оказалась я в подвале, никто меня не встретил, я поискала ход в основное помещение, под подошвами скрипнуло что-то, оказавшееся футляром для фотографических кристаллов. Видимо, Мамаев, когда здесь все осматривал, воспользовался моим же путем. Рисунок паука обнаружился в нефе, он был огромным, аршинов четырех в диаметре, и нанесен был по центру стены. В помещении, вопреки ожиданиям не затхлом, было светло. Мокошь-градское солнце заглядывало сюда сквозь пустые окна, под ногами хрустели осколки. На пути мне встретилась и оконная рама, почти неповрежденная, с целым стеклом. Видимо, местные опасались растаскивать что-то из проклятого места. Неподалеку от нефа лежала куча тряпья. Сердце защемило, но, разглядев повнимательнее, я поняла, что передо мной не человеческая кожа, как мне с перепугу показалось, а бежевое шелковое платье, в котором я видела Лялю в последнюю нашу встречу. Шляпа была здесь же, прикрытая бежевым подолом, а сверху на ткани лежала подвеска — оберег, изображавший тонкий серебристый серп луны с прислонившейся к нему звездочкой.«Вот ведь нехристь басурманская», — подумала я про Мамаева с нежностью и, подняв его оберег, спрятала в карман. Эльдар был здесь, живой или мертвый; я, конечно, надеялась на первое, а теперь его нет, заброшенная церковь пуста.Меня ослепил солнечный зайчик, я повернула голову. Лучик, попавший в глаз, солнечным вовсе не был, это разноцветно полыхал рисунок. Я схватилась за револьвер, потом, передумав, отскочила в сторону, ухватилась за оконную раму и поставила ее на попа, выставив между собой и оживающим пауком стеклянную преграду.«Магический ход прямо в стене, — думала я лихорадочно, — Если из него что-то на меня полезет, я завсегда оружие выхватить успею, а вот если меня колданут оттуда с особым цинизмом, револьвер не поможет».— Ловка ты, Попович, — высокий Лялин голосок поднялся к сводчатому потолку и отразился от стен звонким эхом. — Далеко пойдешь, ежели на мужиков отвлекаться не станешь.Я пыхтела, придерживая раму на вытянутых руках, уперев нижний ее край в мрамор пола, но наблюдению это не мешало. Ляля выглядывала из стены, а скорее, из-за стены, паучий рисунок, исчезнувший совсем, превратился в плоскую мерцающую картинку. Ольга Петровна в ярко-алом платье с открытыми плечами широко улыбалась. Наряд ей не шел абсолютно, тем более что и плечи, и обнаженные руки девушки были столь худы, что виднелись каждая выпирающая косточка и вязь синих вен.— Можешь опустить стекло, я не собираюсь тебя заколдовывать.— Ничего, — спокойно ответила я. — Мне не в тягость, а ты от соблазна убережешься.— Как знаешь. — Собеседница скривилась, отчего я заключила, что колдовать она как раз и собиралась. — Ты одна? Без Крестовского? Или он с верным Зориным за углом от меня скрывается?— Одна.— Не ценят они тебя, Гелюшка, не берегут.— Зато доверяют.Ляля смешалась, потом дробно захихикала:— Тебе же доверие важнее любви. Правда, Попович? Трое здоровых мужиков тебя в хвост и гриву используют, подставляют на каждом шагу, а тебе все — божья роса.— Вот только Бога всуе не поминай. Тебе это негоже.— Чего так?— Ты себя другим богам посвятила, мне неведомым.— Осуждаешь или завидуешь? Знаешь, какая сила мне моими новыми покровителями дадена?— Было б чему завидовать. Тебе ради этой силы людей жрать приходится. Вкусно тебе было, Лялюшка, мамаевских полюбовниц харчить? Или ты не Лялюшка? Точно. У тебя же наверняка настоящее имя имеется.Ольга Петровна опять хихикнула:— Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире.— Я же все равно узнаю.— Мечтаешь Крестовскому в клювике его принести, чтоб он на тебя наконец взор свой сапфировый обратил? Думаешь, я не заметила, что ты за ним сохнешь?— И что? — Мне стало чуточку противно. — Одобрение начальства искать — это нормально, а вот с женщинами милого дружка квитаться до смерти — это уже не по-человечески. Зачем ты их убила?— Потому что мне забавно было смотреть, как на Мамайку все ниточки сходятся, как Крест его подозревать начинает, какую боль эти мысли ему доставляют. Он же хлипкий, Семушка наш, все горести мира на себя примеряет.Перфектно! Я взопрела под своим стеклянным щитом, как мокрая мышь, а разговор ведется глупо-девчачий. Спрашивается, ради чего стараюсь?— Ты окошко свое магическое здесь оставила, чтоб со мной посплетничать?Ляля пожала костлявыми плечами:— Надеялась, чардей Эльдарушку спасать прибегут. Ты же пустышка, не видишь, какими хитрыми магическими ловушками тут все оборудовано. Явись сюда Зорин, или Крестовский, или оба вместе, мертвы бы уже были, это тебе — с гуся вода. А дохлые чардей, Попович, самые вкусные, если их правильно приготовить. Сначала яд впрыснуть нужно, потом подождать, пока забухтит…Эх, зря я себе в дорогу пожевать брала. Все съеденное неумолимо запросилось наружу.— Да уж, не повезло тебе со мной.— Мне с тобой больше не повезло, Попович, чем ты думаешь. У меня все уже слажено было: Мамаева я собиралась в обличье шансонетки заманить, Зорину представиться деревенской барышней, поповской дочкой, а Крестовскому — роковой женщиной с тайной в прошлом. Семушка-то у нас именно таких любит, роковых. Эх, было бы время, я б тебе столько про его приключения рассказать могла…— Не интересует. Где Эльдар Давидович?— Здесь, — Ляля развела руками. — Жив и относительно здоров.Я хотела спросить про Палюлю, но потом передумала. Неклюд — это именно та косвенная улика, на которую опирается Крестовский. Это козырь, который разыгрывать надо с осторожностью. Ляля явно тянет время. Чего она ждет? Может, подельника? Может, она еще не знает, что он мертв?— А вот меня интересует: ты когда поняла, что великая волшебница? Когда силу в себе ощутила?— Не скажу.— Почему?— Потому что ты, Попович, персонаж ушлый, словечко к словечку сплетешь, выводы начнешь строить. А оно мне не надобно.Голова Ольги Петровны дернулась, черты пошли рябью.— Ушлая букашечка, — сказала она голосом Мамаева ртом Мамаева и подмигнула Мамаевским же глазом.Я похолодела:— А еще кого можешь?Мамаев хихикнул и превратился в рыжеволосую барышню с печальными глазами:— Перфектно? Только очки наколдовать не могу. Да и ты свои сегодня не надела.Слышать свой голос со стороны — не самое приятное. Это, значит, вот так я гласные тяну? Да у меня же, извините, говорок провинциальный проскакивает. Да мне же срочно надо учителя по речи разыскивать!— А еще?Рыжеволосая барышня повела глазами и превратилась в молодого человека с черными бакенбардами и загадочным взглядом.А вот это уже интересно. Значит, она умеет превращаться только в того, кого видит, видит в самый момент превращения? Значит, Мамаев с ней? А тогда кто этот господин и что он делает в паучьем Лялином логове? И где я его раньше видела? Лицо-то знакомое, бакенбарды эти еще, и платок шейный, и сросшиеся на переносице изгибистые брови…Додумать я не успела — мраморные плиты под моими ногами дрогнули, я, поднатужась, перехватила свой щит.— Прощай, Попович. Ты, конечно, пустышка, но уж супротив законов физики тебе не устоять.Так и не опознанный мною господин дробно хихикнул и щелкнул пальцами. На стене нефа опять появилось изображение паука. Снова тряхнуло. Я поняла, что церковь вот-вот рухнет. Надо бежать.Брошеный щит рассыпался стеклянным крошевом, я понеслась к двери, рассудив, что если опять попытаюсь воспользоваться подвалом, там меня и завалит.В спину мне ударил протяжный свист, я обернулась через плечо. Огромный, размером с откормленного волкодава, мохнатый паучина слазил со стены, перебирая всеми десятью лапами.Вот, значит, как? На законы физики мы, значит, полагаемся не полностью?Я выхватила револьвер, выпустила шесть пуль во входную дверь, выхватила второй и, развернувшись всем корпусом, отправила содержимое барабана в паучью тушу. Смотреть на результат времени не было — я саданула ногой дверь, выбивая прогнившую и поврежденную выстрелами доску, и ужом просочилась в образовавшуюся щель.Перфектно!Поднявшись с четверенек, я побежала вперед, за ограду. Остановилась, лишь когда пересекла ряд защитных рун. Заброшенная церковь разрушалась, складывалась, как карточный домик. Зрелище, если честно, было завораживающим, но и страшным одновременно. Разумеется, полюбоваться на него сбежался почти весь Мясоедский квартал, потому что развлечениями пренебрегать не в природе человеческой.Две местные кумушки переговаривались, приближаясь ко мне:— Вчера же только пожар был, Архиповна. А сейчас что?— Так чардей шалят, Кузьминишна. Оно завсегда при чардейских шалостях трясения происходят.— Это взрыв горного газа, — пояснила я любезно, пряча револьверы (эх, вот были бы при мне очки с дымными стеклышками, которые Ляля носила, могла бы их поправить со значением, фраза про горный газ именно такого движения и требовала), а затем, отряхнув колени и одернув форменный сюртук, отправилась по своим делам.Задание шефа я исполнила, место, куда Ляля отвезла Мамаева, посетила. Результаты меня не радовали. Потому что Мамаев был мертв, потому что это мерзкое существо, которое называлось до недавнего времени Ольгой Петровной Петуховой, его убило. От голода или из ненависти, мотивы меня сейчас не интересовали. Иначе бы она его мне показала, не себя в его обличье, а живого Эльдара.Оберег на моей шее завибрировал, нагрелся, почти обжигая кожу. Это что? Кто-то из приказа в опасности? Я достала из кармана мамаевскую подвеску. Она тоже была горячей. Перфектно! Кому-то нужна помощь, но я, будучи пустышкой, не смогла уразуметь, где и кому.Я чуть не расплакалась от разочарования. Нет, вру, не чуть, а разревелась, и слезы еще ладонью размазала. Для этого мне пришлось закрыть глаза на секундочку, но того хватило, чтоб заметить красную линию на собственном веке, тоненькую, как швейная нить. Я выдохнула, высморкалась, спрятала платок и решительно зажмурилась. Линия появилась, чуть подрагивая, будто висела в воздухе. Я сделала шаг, другой. Ниточка натянулась. Мне указывали направление. Поэтому я пошла вперед. Глаза, конечно, пришлось открыть. Мокошь-град не то место, где незрячий может спокойно передвигаться, тут и затолкать могут, и лошадью придавить или колесом тележным. Время от времени я сверялась с путеводной ниточкой, опять открывала глаза. Шаг за шагом… Топ-топ… Эх, жаль, что я в нарядных вечерних туфельках на дело отправилась. Подошва-то тонкой кожи, я каждую выбоину на дороге чувствую, каждый камешек… Топ-топ…Я шагнула вперед и натолкнулась на прохожего, идущего навстречу.— Прошу прощения.— Я вас издали заметил, Попович, — радостно сказал прохожий и оказался Семеном Аристарховичем Крестовским, успевшим переодеться в темно-серый щегольской сюртук. — Вы быстро обучились пользованию личным оберегом. Хвалю.Интересно, это у нас в разбойном приказе арестантов наряжать принято?— Вас уже отпустили?— Меня даже до разбойного присутствия не довели, — похвастался шеф. — Иван Иванович успел раньше.— Что теперь?— Мы выиграли время до понедельника, а также получили в полное распоряжение отряд шпиков тайной канцелярии.Это было действительно солидно.— Что у вас, Попович?— Эльдар там был, в церкви то есть. Но она его перевезла.Начальство раздуло ноздри, затем достало носовой платок и принялось вытирать мое нечистое лицо:— Запах пороха. Вы стреляли?— Два барабана выпустила. Она сначала со мной говорила, а потом церковь начала рушиться, а я бежать, а она на меня паука напустила…— Стоп. Расскажете все по порядку. Ванечка сейчас в железнодорожном управлении. — Шеф указал на фасад нарядного побеленного здания. — Там есть телефонный аппарат, и Иван Иванович добывает нам с вами важные сведения. Придется обождать. Идемте!— Куда?— Когда вы шли мне навстречу, зажмурившись и бормоча себе под нос, до меня донеслись слова о неудобной обуви.Я ничего не поняла, но послушно последовала за шефом в распахнутые двери дорогой столичной лавки.— Нам барышню обуть надо. — Его высокородие явно был здесь завсегдатаем.Меня усадили на пуфик в глубине зала, и пока приветливые работницы хлопотали с коробками, шеф велел:— По пунктам, Попович.И я начала, толково, с