Часть 2 из 20 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
заснула. Прессу я уважала безмерно, прочитывала всегда все, от корки до корки, включая брачные объявления и некрологи. Потому что для орюпинской барышни это было настоящее окно в мир,
мир, где происходили загадочные или леденящие душу события.Но сейчас на новостях сосредоточиться не получалось. Мои шансонеточки что-то задерживались, и я поминутно поглядывала на
дверь. Что они там делают, честное слово? А если дерутся? А если до смертоубийства дело дошло?Наконец дверь купе отъехала в сторону. Я подобралась, чтоб окинуть входящих строгим и
торжествующим взглядом. Но настрой пропал втуне.— Барышня Попович, — вагонный гнум выразил своим грубоватым, будто наскоро слепленным из глины лицом гамму
каких-то сложных чувств. — Извольте с вещичками на выход.— В чем дело?— Начальство нашего состава убедительно просит вас место сменить. Ваши
соседки жалобу на вас подали, так что придется вам в третий класс переместиться.Вот, значит, как? Ни одно доброе дело не остается безнаказанным? Я, значит, таланты свои недюжинные аки
бисер мечу, воровку изобличаю, а виноватая все равно именно я? Я взглянула на часики. До Мокошь-града еще часа четыре дороги. Ничего страшного, как-нибудь переживу.Подлые
шансонетки шушукались в коридоре, но носов в купе не казали.Я строго покачала головой:— Разница в цене за билет второго и третьего класса составляет… тридцать
рублей с четвертью. Пока ваше начальство мне эту разницу не вернет, в третий класс я перемещаться отказываюсь.Гнум пробормотал что-то извинительное и отправился советоваться с
вышестоящими. Я неторопливо полистывала прессу, шансонетки страдали в коридоре. Чета Скворцовых бросала в мою сторону уважительные взгляды. Точно купцы, — они барыш за
версту чуют и деньгам счет знают. Минут через двадцать вернулся вагонный:— Барышня Попович, в связи с тем, что деньги за билет вам отозвать нет никакой
возможности, — гнумская прижимистость могла вполне посоперничать с моей, — приглашаю вас продолжить путешествие первым классом.Я грозно сдвинула брови и
пальчиком поправила дужку очков на переносице. Моя хорошая подруга мадам Жорж такой вот пантомимой могла кого угодно в ступор ввести. Гнум прижал к груди ладошки в
перчатках:— И доплаты с вас никто не потребует!— Перфектно! — Я поднялась и сбросила на сиденье плед. — Извольте мне помочь
перенести багаж.Шансонетки в коридоре сбились кучкой, будто перед лицом смертельной опасности. Я на них даже не взглянула, двинувшись в сторону последнего вагона, где располагался
первый класс. Гнум семенил следом, неся мой саквояж, к слову абсолютно пустой, потому что все продукты, собранные мне в дорогу милой матушкой, я уже благополучно съела.В первом
классе царили красота и благолепие. Как по мне, абсолютно излишние. Поручни здесь были вызолочены по всей длине, на окнах висели бархатные шторки, ковровая дорожка — с мягким
длинным ворсом, а перегородки между четырехместными купе — прозрачного толстого стекла. За перегородками, как рыбки в аквариумах, сидели нарядные люди, дамы в кружевных
шляпках и перчатках, господа в сюртуках. Пассажиры коротали время за карточными играми, чтением либо попивали что-то из толстостенных бокалов, затянутых в блестящую стальную
канитель.Вагонный отодвинул дверь ближайшего аквариума:— Прошу, барышня Попович.Пока он пристраивал мой саквояж на багажной полочке, я осмотрелась.
Пассажиров было двое. Они заняли большие удобные кресла у окна, разделенные круглым столиком. На столике позвякивал чайный сервиз, в плетенке лежали баранки, рядом — розеточки с
вареньем, по виду — вишневым.При моем появлении господа поднялись со своих мест и чинно поклонились. Знакомиться нам этикетом не предписывалось, я же его в данный момент
нарушала нещадно. Барышня, путешествующая без сопровождения, — это скандал. И господа сейчас лихорадочно решали, какими приветствиями скрасить неловкость. Я решила им не
помогать. Склонила голову в ответ и опустилась в ближайшее свободное кресло. Вагонный все никак не мог пристроить мой саквояж, бормотал что-то под нос, суетился. Я догадывалась, что
болезный ждет грошик за услугу, но потакать мздоимству не собиралась. Наконец один из господ, невысокий и ладный, с острыми скулами и быстрыми карими глазами, не
выдержал:— Благодарю, любезный. Дальше мы без тебя справимся, — и одним ловким движением задвинул мой багаж на полку.— Позвольте
отрекомендоваться, Эльдар Давидович Мамаев, чиновник по особым поручениям.Господин тряхнул стриженой головой, отчего его пепельно-русые волосы взметнулись
волной.— А это — мой коллега, Зорин Иван Иванович. Возвращаемся в столицу к месту службы.Зорин был увальнем, у нас в Орюпинске таких целая слободка.
Высоченный, широченный, с добродушным лицом, яркими светлыми кудрями и васильковыми глазами. Сюртук его почти трещал по швам под напором плеч, галстук, повязанный криво и неопрятно,
выбивался на грудь.Чиновники, значит.Я представилась в ответ, о цели своего путешествия умолчав, и мы в умиротворяющем молчании вполне спокойно провели последующие полчаса.
Чиновники промеж собой бесед не вели. Быстроглазый Мамаев время от времени поглядывал на меня с интересом, в котором, впрочем, ничего мужского не угадывалось. Я читала газету. На восьмой
странице ее обнаружился манифест аглицких суфражисток, и я увлеклась, стараясь не упустить ни словечка.— Позвольте предложить вам чаю, — Мамаев потянулся к
заварочному чайнику.— Благодарю, нет.В желудке предательски тянуло, мне хотелось не чаю, а сушек, да так чтоб макать их в варенье. Но для этого пришлось бы пересесть,
с моего места до стола было далековато, да и положенные по этикету телодвижения я б не исполнила. Кусок вяленого мяса, хлеб и… картошечки печеной… Я мечтательно
зажмурилась.— Интересуетесь?Пришлось открыть глаза. Мамаев жестом указывал на газету.— Разделяю взгляды.— Так вы —
суфражистка?— Именно!Задремавший было Зорин заворочался в кресле.— Разных волшебных созданий видеть приходилось, но так чтоб живую суфражистку
— ни разу.Голос у него был низкий, гулкий — настоящий бас, таким, наверное, хорошо оперные арии исполнять.Я обиделась:— А каких же видали,
позвольте спросить? Дохлых?— Но-но, барышня, — увалень улыбнулся. — Не в обиду будет сказано, да только все эти ваши… — он
поискал слово, — эмансипе не от хорошей жизни этим занимаются. Женщина должна о доме думать, о муже, о детях, о хозяйстве.— А если ей не
хочется?— Кому?— Ну этой вашей абстрактной женщине. Если она работать хочет или политической деятельностью заниматься? Если у нее таланты в этих
областях есть?— Если нашей женщине дома и семьи мало, значит, мужик при ней завалящий!Просторечный говорок собеседника меня не раздражал, меня бесили мысли, им
высказываемые.— Значит, по-вашему, целью существования любой женщины являются поиски хорошего мужа?— Так и искать не нужно. Сам придет, сам найдет,
сам замуж позовет.— Вы знаете соотношение мужчин и женщин детородного возраста в Берендийской империи?— А это-то тут при чем?— Вы
знаете о количестве бытовых ссор, ведущих к насилию, о вопиющих случаях супружеского смертоубийства? Вы знаете, что если какой-нибудь мужик в волости свою жену до смерти в запале
прибьет, ему грозит денежный штраф, а если женщина своего супруга — она пожизненно пойдет на каторгу?!— Так что же делать?— Дать мужчинам и
женщинам одинаковые права, одинаковую ответственность перед законом. Разрешить женщинам участвовать во всех возможных выборах и пересмотреть законы владения имуществом!Зорин
махнул рукой, то ли признавая поражение, то ли не желая продолжения дискуссии. Мамаев зааплодировал:— Браво, Евангелина Романовна, шах и мат.За толстым стеклом в
коридоре кто-то шел, какой-то господин в цилиндре, видимо разыскивал свое место.— Все равно бабы дуры, — пробормотал увалень так, чтоб я уж наверняка
услышала.— А чтоб мы дурами не были, нужно женское образование в массы продвигать! Увеличить количество школ и курсов для неимущего населения…Поезд входил
в туннель, потемнело, под потолком зажглась и замигала красноватая тревожная лампа. Мамаев как-то странно повел рукой в сторону двери, к которой уже приблизился господин в цилиндре. В
воздухе замерцал кружевной след остаточного волшебства.— На пол! — заорал Зорин, бросаясь на меня и стаскивая с кресла.— Достали-таки,
нелюди! — Мамаев, за мгновение до этого вальяжный и благостный, тоже орал. — Ванька! Бери револьвер! Он сейчас стекло крушить будет!Будто в ответ на его слова
в стену бумкнуло, дверь заходила ходуном.— Ну еще минуточек семь щит продержится, а потом мы на свет выедем… А уж там…Состав, дернувшись,
остановился.— Они отцепили вагон!— Что вообще происходит? — пискнула я из-под стола.— А то, что некоторым шибко разумным
чардеям не следовало на гнумский поезд билеты брать, — пробасил Зорин. — Держите, барышня, револьвер. Будете отстреливаться, как настоящая эмансипе.Я
револьвер взяла и даже попыталась отобрать у Зорина второй. Да чего там, дали бы мне волю, я бы абордажную пушку к себе под стол затащила. Но пушки не было. Я быстро проверила каморы,
оружие было заряжено, крутанула барабан и взвела курок.Мамаев стоял перед дверью, раскинув в стороны руки. Он держал магический щит, и, судя по дрожащей спине, стоило ему это
немалых усилий.— Кто это? — спросила я сюртучный зоринский бок, потому что другими частями господин чардей был повернут ко
входу.— Неклюд, — ответил увалень. — Мы с Эльдаркой от их неклюдского барона в столицу возвращаемся, с подарочком, а этот, видно, отдавать не
хочет. Эльдар, ты как?Мамаев ответил. Слово сие я повторить не смогу даже под присягой.— Погоди! — Я от нервов легко перешла на
«ты». — А другие люди в вагоне? Они тоже в опасности?Я осторожно выглянула из-под скатерти. Мне было видно затылки пассажиров в соседнем купе, опущенную
голову какой-то дамы. Они спят, что ли?— Ванька, тебе надо из туннеля выбираться, — хрипло выдавил Мамаев. — Подарочек сбереги.Подарочек? А
нет, чтоб жизнью и здоровьем ни в чем не повинной барышни озаботиться! Хотя нет, все правильно. Я же суфражистка, я за равноправие.Зорин поднялся с пола, сдвинул вниз оконную раму и
неожиданно изящно сиганул в темноту. Я тоже поднялась. Потому что от зоринского изящества стол подломился и придавил меня к полу столешницей. За стеклом бесновался неклюд. Я их, конечно,
и раньше видала, останавливался у нас под Орюпинском табор кочевой. Но чтоб так, чтоб во время трансформации… Этот неклюд в зверином своем обличье был медведем, длиннолапым таким
потапычем, очень похожим на того, что красуется на гербе нашей Берендийской империи. Только в отличие от гербового глаза этого горели красным чародейским огнем, а из оскаленной пасти текла
слюна. Хорошо, что неклюды только в темноте превращаться могут, и хорошо, что я доселе этого не видела.— Его убить нужно? — спросила я спину тяжело дышащего
Мамаева.— Чего?— Неклюда. Ты для чего дверь держишь?— Нельзя убивать… Обезвредить… Он баронов старший сын… Нам
убийства не простят… А здесь нормально прицелиться не получится… Ч-черт!В этот момент щит лопнул, вместе с ним осыпалось крошевом стекло. Я
заорала:— Ложись! — И как в стрелковом тире положила две пули в колени, а еще одну в запястье правой руки, ну или лапы. Перфектно!Зверь рухнул на
Мамаева, и после нескольких мгновений звенящей тишины со всех сторон стали раздаваться возбужденные голоса. Пассажиры пришли в себя и интересовались, что за чертовщина здесь
происходит.— А здорова ты стрелять, барышня Попович, — восхищенно простонал чардей, выбираясь из-под туши. — По какому ведомству служить
собираешься?— По сыскному.Я смотрела на неклюда, который подергивался в обратной трансформации — съеживалась шкура, шерсть как будто врастала обратно под
кожу. Хрустнули плечевые суставы, какой-то слизкий кусок плоти шлепнулся на ковер. Меня замутило.Я только что впервые выстрелила в живое существо. В голове зашумело, я прижала к
груди револьвер — предохранителей на них не предусмотрено и от удара об пол он вполне может выстрелить — и лишилась чувств.Алые простыни шуршат под весом тела. Звякают
трубочки ксилофона. Пау… Пау… Пау-пау-паучок, паучок-крестовичок, мою мамку под порог уволок, мого тятьку уволок… Паучок-крестовичок… восемь ног…Зубы
стукнулись о металлическое горлышко фляжки, я всхлипнула, пропуская в горло раскаленный шарик алкоголя. Коньяк? Первый раз его пью. Я сделала еще один глоток, отдышалась и подобрала с
подола бублик (надеюсь, он перед этим на полу не побывал). Закуска так себе… Я сидела в кресле, распластавшись по его спинке и безвольно опустив руки на подлокотники. Это меня
Мамаев сюда дотащил? Револьвер лежал на полу, под противоположным креслом.— Ты как? В сознании? — Чардей все еще придерживал флягу перед моим
лицом. — Ну-ну, держись. Я тоже, как первый раз трансформацию увидел, чуть в обморок не брякнулся.— Да это-то тут при чем? — Я истово хрустела
бубликом. — Подумаешь, неклюд перекинулся. Я только что человека покалечила! Коленные чашечки ему до смерти не залечить.Мамаев улыбнулся.— Бесник,
поздоровайся с барышней да объясни ей, что она может себя не корить.Неклюд сидел в кресле у двери, правая рука пристегнута наручником к поручню, левая — к подлокотнику
кресла, ноги… Я опустила взгляд. Ноги ему тоже сковали друг с другом за щиколотки. Бесник был довольно молод и ладен: смуглая кожа, иссиня-черные кудри до плеч, яркие, слегка как
будто вывернутые губы, длинный нос и блестящие карие, чуть навыкате глаза. Несмотря на всю избыточность черт, он был хорош яркою, какой-то гишпанскою красотой. Сердобольный Мамаев
навалил на него сверху кучу вагонных пледов. Пленник был без одежды, уничтоженной во время трансформации.Я резво подскочила, начала шебуршать тряпками, оголила неклюдовы колени,
выпуклые, мужские, волосатые. И выдохнула — ссадины! Только и остается, что подорожник приложить!— Если опустишься на карачки да поищешь, пули на полу найдешь.
Отвергло их мое тело, — гортанно сказал Бесник и присовокупил фразу на своем наречии, которую я не уразумела.— Ну вишь как, — ответил Мамаев,
видимо, неклюдский язык понимающий, — и получается, что тебя, такого большого и грозного, барышня, букашечка рыжая, под орех разделала.Неклюд зарычал. Я вернулась к
окну, опустилась в кресло. В вагоне, кроме нас троих, никого не было, видно, остальные пассажиры решили переждать снаружи. Я поежилась, представив, как они бредут гуськом во тьме тоннеля.
Потом отвлеклась на разбросанные на полу бублики. Они манили глаз.— Ну, рассказывай, барышня Попович. — Чардей присел напротив. — Кто тебя так
ловко с револьвером управляться научил? Папенька?— И что теперь делать будем? — проигнорировала я вопрос. — С этим господином, с поездом? И Иван
где?— Иван сейчас подойдет. Он, наверное, далеко убег. Без него к пленнику притрагиваться не советую. Ванька его колданет, чары свои наложит, тогда и наручники отстегнем. А
потом… думаю, надо Бесника нашего боевитого в столицу везти. Пусть с ним начальство мое разбирается.Неклюд опять что-то прорычал.— Не могу я тебя отпустить. Я
тебя отпущу, а на меня все твои чудачества повесят. А у меня жалованье за все расплатиться не позволит. Так что сиди, отдыхай. Можешь вон в одеяле пока дырку прогрызть. На манер индейского
пончо замотаешься, пока тебя по столице транспортировать будут.— Так он не один был, — уверено сказала я, — с подельником. Кто-то же вагон отцепил,
пока он напасть на нас примерялся?Мамаев уважительно хмыкнул и перевел взгляд на пленника.Тревожные лампы под потолком замигали, увеличивая освещение. По коридору вагона
шли люди. Хрустели стеклянные осколки под сапогами, кто-то возбужденно говорил:— Сюда, ваш бродь, извольте.В провале двери воздвигся холеный гнумский господинчик
с видом скорее не грозным, а раздраженным. В петлице сюртука поблескивала орденская ленточка. Кавалер, значит.— Что происходит? — вопросил
господин.Мамаев скривился:— Тайная операция чародейского приказа. Непредвиденные обстоятельства…Лицо гнума вытянулось, его и без того нечеткие черты
поплыли.— Злодеи! Я буду жаловаться! Самому императору доложу! Вы до самой смерти мне убытки отрабатывать будете!Я поправила на переносице очки и откашлялась.
Гнум посмотрел на меня, поклонился. Признаться, барышней иногда быть довольно выгодно.— Я требую финансового возмещения ущерба, — сказала я твердо, тоном
подчеркивая слово «финансового». — Мне, Евангелине Романовне Попович, был причинен физический ущерб, — я приподняла руку, демонстрируя дырищу на
сгибе локтя, — а также нефизический, в виде испуга и лишения чувств. Что ж вы, сударь, невинных дев неклюдами стращаете? А если бы он меня покусал?— Это не
мой неклюд, — возразил гнум.— Это мы еще проверим. А еще узнаем, кто из ваших работников с ним в сговоре состоял. Потому что вагон отцепили, точно когда состав
в тоннель вошел. У вашего, — я повела подбородком в сторону пленника, подчеркивая слово «вашего», — неклюда был сообщник!— Там
сцепка особая! — торжествующе проговорил кто-то из сопровождения, просовывая голову в купе. — Четыре с половиной минуты
отсрочка.— Вот! — Я подняла указательный палец. — Отсрочка, сцепка. Обычный человек в такие тонкости посвящен быть не может! Вот я, например, не
посвящена. И господин Мамаев тоже.Эльдар Давидович с готовностью кивнул, пряча взгляд. Все он знал, чардей, но игру мою поддержал.Гнум — он не представился, но я
предположила, что он был в должности начальника состава, — открыл было рот, собираясь возражать, но я не позволила.— Полторы тысячи рублей! —
быстро сказала я.— Что, простите?— Полторы тысячи рублей, выплаченные мне наличными в течение, — я провела кончиками пальцев по нагрудным
часикам, — полутора суток с момента сего прискорбного происшествия.Денег они мне не дадут, тем более наличных. В этом я была уверена процентов на пятьсот.Пауза
затягивалась, надо было ускорить процесс принятия решения.— А еще можно в газеты написать, — протянула я задумчиво. — Очерк о невероятных
лишениях невинной девы в страшном гнумском механизме. Знаете, я передумала, не нужно денег. Меня журналистская стезя давно влекла.Мамаев весь извертелся, наблюдая это небольшое
представление, неклюд переводил свои блестящие глаза с меня на гнума, и от аплодисментов его удерживали только наручники.— Не н-надо газет, — как-то совсем
по-бабьи проблеял начальник состава. — Дело секретное, чародейский приказ, опять же… Давайте как-то между службами разберемся.— Конечно, конечно, ваше
благородие, — включился Мамаев. — А я со своей стороны непременно прослежу, чтоб моя коллега не вздумала газетчиков осведомлять.Чардей как-то незаметно
оттеснил гнума в коридор:— Не извольте беспокоиться, все скроем, все укроем. Секреты — это наша профессия! А у вас в головном вагоне, может, какой аппарат для связи
имеется? Мне в столицу телефонировать требуется. Нет? Телеграф? Ну не можем телефонировать, будем телеграфировать…Говорок Мамаева удалялся по коридору. Сквозь некоторые
уцелевшие перегородки я видела силуэты гнумов.— Ловцы диковинок! — фыркнул, как сплюнул, неклюд и почесал о плечо щетинистую щеку.Мне стало слегка
не по себе. Надо бы револьвер достать из-под кресла. Если что, выстрелю, и никакой барон мне не указ. Я еще помнила звериную ипостась Бесника, и встретиться с ней опять, на этот раз
безоружной, не собиралась.Для того чтоб дотянуться до оружия, мне пришлось опуститься на четвереньки.— Уф, наконец ушли. — В разбитое окно в купе влазил
Иван Иванович Зорин, чиновник по особым поручениям. — Там сейчас состав к обратному маневру готовят, будут наш вагон прицеплять. А ты чего кверху… кхм…Я
быстро вскочила на ноги.— Держи!Он расстегнул сюртук и передал мне пояс, состоящий из чеканных пластин черненого серебра.— Я колдовать буду, он мне
мешать станет.При виде безделушки неклюд подобрался, потянулся к ней всем телом, хрустнул суставами.— Нравится штукенция? — пробасил
Зорин. — Нам тоже… Это, Евангелина Романовна, стариннейший артефакт неклюдский, позволяет им и при свете дня перекидываться, да и вообще звериную ипостась в узде
держать.Я с уважением прижала пояс к груди и плюхнулась в ближайшее кресло. Будут колдовать, я к этому зрелищу непривычная, так что вот он — билет в первый
ряд.— А с чего барон вам свой артефакт отдал?— На сохранение. Стар он стал, а властью делиться не намерен. А вдруг отберет кто из его ребятушек пояс да на
его трон посягнет. Ты подожди, я колдану его, там и обговорим все по порядку.Бесник рычал, по щетинистому подбородку текла слюна.— Что-то мне
неспокойно, — спокойно сказала я и опять полезла под кресло. Плевать, что я кверху этим самым «кхмымом» полминуты постою, главное, что, если что, я чардея прикрою.
Достав оружие, я прижала пояс под мышкой и взвела курок.— Колдуй!Иван опустил руку за ворот рубахи и достал нательный крест, сжал его ладонью левой руки, а правую,
разведя пальцы, вытянул перед собой. Заклинание было напевным, ритмичным. Я его видела, не само заклинание, а волшебство, им производимое. Было оно золотисто-червонным, ярким, как
картинка на бересте, как солнечные зайчики. И пахло хорошо — травой и парным молоком. Зорин напевал, покачиваясь, сделал вперед шаг, другой. Свет стал нестерпимым, я старалась не
жмуриться и не мигать лишний раз. Неклюд ритмично подергивался в такт заклинания, но я в любой момент ждала от него подвоха.— Готово, — Зорин спрятал на груди
нательный крест, застегнул рубаху, надел поверх нее серебряный пояс, не торопясь оправил сюртук.Я отпустила курок и присела. Иван достал из кармана брюк ключик на кожаном ремешке и
осторожно, один за одним, снял неклюдовы оковы.— Ну вот и все. Знаешь ведь, чем тебе грозит, если ослушаешься и бежать попробуешь?Бесник знал, только с ненавистью
зыркал на чардея своими глазищами. И молчал, с таким видом, будто молчать теперь до самой смерти будет. А Зорин продолжал хлопотать. Он легко поднял столешницу, поцокал языком, покачал
головой и в три приема починил стол, поставив его на раму и стукнув сверху пудовым кулачищем.— Ну, давай, Евангелина Романовна, рассказывай, — велел,
усаживаясь напротив и отбирая у меня револьвер. — Кто? Какого роду-племени? И кто тебя, такую рыжую, в разбойный приказ определил?Я рассказала. Не все, в общих чертах.
Про то, что с детства любила задачки мудреные разгадывать, да так, что сначала все соседи за помощью обращаться стали, а затем, когда слава дальше пошла, по всему Орюпинску, и прочие
граждане подтянулись. Про то, как прочла в столичной газете объявление о курсах всяческих, как обивала пороги, доказывая, что женщины тоже сыскному делу учиться могут, и не хуже прочих.