— Погодите, ваше высокородие, — жалобно сказал Гирштейн. — Это же нарочно заговоренная партия, для особых случаев, их колдовством не откроешь. — А как? — спросила уже я, потому что мне стало любопытно и захотелось пару таких игрушек в свое личное владение. А то мало ли каких чардеев заарестовывать на службе придется. Гирштейн хмыкнул, поискал глазами на письменном столе, затем, изогнувшись, цапнул со столешницы булавку с жемчужной головкой. — Подсоби, коллежский асессор, я пальцами не дотянусь. Следуя гнумским указаниям, я вставила острие булавки в замочную скважину, повернула, повозила, Марк внимательно прислушивался к звукам, как щелкал металл о металл, его мохнатые уши шевелились от напряжения, потом велел надавить. Через секунду наручники раскрылись и упали на пол. — Перфектно! — Я радостно всплеснула руками и осеклась. Крестовский смотрел на меня с гневом. — Попович, извольте удалиться и привести себя в подобающий вид! Я подобрала с кресла свой парик, шляпку и вышла за дверь, едва сдерживая слезы. В моих фантазиях лев меня за молниеносно проведенное дознание хвалил. К реальности я оказалась не готова. Сев за свой стол в приемной, я спрятала в ящик маскарадные аксессуары, распустила свои волосы, заплела их затем в косу, надела на нос очки. Эх, мундир мой чиновничий, что в нумере на спинке стула меня дожидаться остался, как бы ты мне сейчас пригодился! Из-за неплотно прикрытой двери кабинета доносился баритон Крестовского и быстрый говорок гнума. Мне захотелось подкрасться да подслушать, что там происходит. Однако я вспомнила начальственную злобу и передумала это делать. — Геля? Ты чего в такую рань? — В приемную входил Мамаев с каким-то кубическим саквояжем через плечо. — Самописец у тебя рабочий? Дай попользоваться. Эльдар Давидович согнал меня с места, сам на него сел, расстегнул свой саквояж, извлекая из него фотографический аппарат: — А я, представь, букашечка, с самого утра ту самую церковь осматривал, ну про которую нам твоя хозяйка сказывала. Мамаев ловко разобрал аппарат, достал из него кристалл, похожий на информационный, и вставил его в мой самописец. — Что нашел? — Мы вот сейчас фотографическую карточку с тобой наколдуем, и я все обскажу, чтоб предметно все было. Мой самописец жужжал, принимая информацию, Мамаев встал, подошел к шкафу, достал с полки лист глянцевой неписчей бумаги, положил ее в углубление. — Сейчас, сейчас… Над самописцем поднялось облачко бурого пара. Дверь кабинета распахнулась, оттуда выходил гнум Гирштейн, повеселевший и успокоенный. — Идем, Попович, — сказал он мне благостно. — Его высокородие велело, чтоб ты меня сопроводила. — Куда? — В казначейство. Будем бумаги на партию наручников для чародейского приказа оформлять. — Ты его высокородию по чести все обсказал? — спросила я гнума уже на лестнице. — Как под присягой. Мне же и скрывать особо нечего. — А бежать тогда почему снарядился? — Испугался, — пожал плечами Марк. — Думал, ты из-за податей меня арестовывать пришла. Я же, если как на духу, через наши отчеты эти зеркальца не провожу. Так, подработка мелкая, копеечка малая… — Ты полторы тысячи зеркал только в том месяце в Мокошь-граде продал, — покачала я головой. — Уж не знаю, что для тебя много, если этого мало. Гнум хмыкнул: — Откуда узнала? — Глянула в торговую отчетность в паре мест да и прикинула на глазок. — Вострый у тебя глаз, коллежский асессор, — похвалил Марк. — Ну так вот, зеркала мои никакого отношения к тому убийству, про которое я, к слову, не знаю ничевошеньки, не имеют. Я их из остатков графита клепаю, коий на телефонные микрофоны идет. Графита много, он нигде не учитывается, так что… — А как они действуют? — Ну… Вот барышня какая посылает запрос — «суженый мой ряженый», или кавалер, соответственно, любовь всей жизни призовет. Форма, кстати, значения особого не играет. Зеркальце активируется, когда активируется телефонный аппарат, затем телефонный аппарат тот запрос перенаправляет, а там, у телефонщиков, на каждой станции — адресная книга. Адрес выбирается случайно, время тоже случайно. Если два запроса посылаются одновременно, велика вероятность, что и адрес они получат один на двоих. Так что — шашка в дамках — судьба нас свела, поедемте в нумера! — Последние слова Гирштейн пропел на мотив модного шлягера. — И все? Просто адреса из адресной книги? — Без конкретного дома, конечно, и без фамилий, мне лишние скандалы ни к чему. Ну и иногда к посланиям какой-нибудь афоризм присовокупляется, это уж от меня лично, — типа «извилисты дороги судьбы» али «плачет не человек, а душа»… — А его высокородие что тебе на это сказал? — Сказал из города не уезжать, вызовет меня попозже, а если попробую сбежать, грозился тебя по моему следу отправить. Перфектно! Значит, эта паучья ниточка оказалась вовсе ненужной. — А пауков зачем по ободу зеркала пустил? Нравятся они тебе? — Штампуются они просто, — честно ответил гнум, — так дешевле. Но специально для тебя, коллежский асессор, могу присочинить символичную историю. В казначействе, а они, к слову, службу начинали на час раньше остальных, нас встретили как родных. Крестовский, оказывается, им уже телефонировал и предупредил о нашем скором прибытии. Пока Марк подписывал свои бумаги, я получила часть жалованья, мне причитающегося, остатную мне в половине серпеня выплатят, и подъемные. Сумма была приятной и, хоть ни в какое, конечно, сравнение она с «мелочью» Гирштейна не шла, душу мне грела изрядно. Мы вполне дружелюбно попрощались с Марком Иреновичем у дверей присутствия, я почла своим долгом извиниться за излишнюю боевитость, он извинения принял, и мы разошлись. Я поднялась по ступенькам, он пошел вдоль набережной. У стойки вахтенного отирался неклюд Бесник, который встретил мое появление радостным возгласом: — Чавэ! А что это на тебе за странные тряпочки понацеплены? «Странный вопрос от человека в малиновой сорочке», — хотелось мне ответить, но я лишь поздоровалась: — Вы у нас какими судьбами, господин Бесник? — Так мне теперь каждый день к вам приходить отмечаться надобно. Через месяц уже пореже — только раз в неделю. Я кивнула, желая попрощаться, но Бесник поднялся со мной на второй этаж, продолжая говорить: — А давай я теперь по вечерам ходить отмечаться буду? Ты во сколько службу заканчиваешь, чавэ? Я уселась на свое рабочее место и поправила очки. — К чему сие любопытство? — Провожать буду, — серьезно ответил неклюд. — Ты у нас барышня видная, небось какой тать тебя по пути в «Гортензию» обидеть сообразит? Мне стало немножко жалко дорожного татя. Стоп! — Ты почем знаешь, где я живу? — Так, почитай, вся Мясоедская уже знает, — рассмеялся неклюд. — На вывеску с твоим светлым ликом скоро уже экскурсии водить начнут! Экскурсия. Словечко было новомодное и не так чтоб общеупотребительное. И ввернул его в свою речь неклюд с явственным удовольствием. — Да мы с тобой практически соседи, чавэ! Настенные часы пробили десять, в приемную вошла Ольга Петровна, на этот раз в желтом платьице с кружавчиками. Каштановые свои волосы секретарь сегодня распрямила и скрепила чуть пониже затылка желтым кружевным же бантом. Ляля поздоровалась слегка неодобрительно. Яркий неклюд, склонившийся над моим письменным столом, на приличного мужчину походил мало. — Ну так я пошел, — Бесник размашисто поклонился. — Свидимся еще, чавэ. Я ничего не ответила. Мамаев оставил на моем столе свои вещи, и я была занята уборкой оных. — Новый поклонник, Гелечка? — Сегодня Ляля была бледна и неприветлива. — Где только такие находятся? — Сосед, — честно ответила я. — Увидел внизу, зашел поздороваться. Ольга Петровна тоже занималась уборкой, сметая со стола видимые ей одной пылинки. Мне захотелось ее как-то развеселить. — А я же пошла вчера в Швейный переулок! — проговорила я громким шепотом. — И представь… — Что? — Ляля быстро глянула в мою сторону и отвела глаза. — И видела там Эльдара Давидовича собственной персоной! Ляля вздохнула, будто с облегчением, но мне могло и показаться, и покачала головой: — И с какой же барышней на этот раз был наш любвеобильный Мамаев? — В одиночестве. Может, именно с ним тебя паучье колдовство свести пыталось?