— Была б забота эти руины отстраивать. В деревню с Гришкой уедем, там у меня давно домик дожидается, сруб добротный, да амбары при нем, да стойла, да курятник. Живность заведу, огород. Я же стара уже, Гелюшка, пора мне о спокойной жизни подумать. — Так вы и Гришку с собой заберете? — А куда ему? Сирота у нас Гришка, а я — сухоцвет бездетный. Уж воспитаю мальца, как смогу. Упомянутый Гришка приблизился к нам, поздоровался. — Тут теть Луша тебе гостинец принесла. — Он протянул мне сверток. — Всю ночь с нитками-иголками промаялась, так что прими, ваш бродь, не побрезгуй. — И вот это вот. — В свободную руку мне ткнулся еще один пакет, поменьше да поувесистей, уже от Лукерьи Павловны. — Я тебе тут покушать собрала. — Спасибо. — Ты мне за проживание вперед заплатила… — Возвращать не нужно, — покачала я головой. — Вы же не виноваты, что я до положенного срока у вас не дожила. Мы попрощались, обнявшись, я даже всплакнула чуточку от подступившей сентиментальности. — Сундук-то твой, — всплеснула руками женщина, когда объятия закончились. — Я его у Петровны оставила, у соседки. — Заберу с оказией. — Только денег ей за услугу не давай, — велела тетя Луша. — Уплочено ей за сохранение да и сверх того. А прибедняться будет — не верь, скажи, разбойный приказ на нее натравишь за скупку краденого. Я кивала и всхлипывала, кивала и улыбалась, потом опять принималась реветь. Тетя Луша и Гришка пошли вниз по улице, мальчик поддерживал женщину под руку. Мне подумалось, что именно пожар сплел вместе эти две ниточки жизни. Уже в приемной я развернула пакеты. В увесистом оказался еще теплый каравай, ломоть ноздреватого сыра и кус буженины, а в другом — новенький, с иголочки, черный мундир. Шеф вышел в приемную в шесть, с удивлением посмотрел на мое форменное облачение, затем, с вожделением, на Лялин стол, застеленный скатеркой и заставленный тарелочками с едой. Пока начальство изволило размышлять у себя, мне удалось разжиться еще и чаем. — Прошу, — пригласила я. Он не чинился, присел, отхлебнул чаю, вгрызся в горбушку, чуть не мурча от удовольствия. Котяра он у нас, кто же еще. — Вы догадались уже, кто под видом Ляли в чародейский приказ проник? — Есть пара идей, — ответил Крестовский. — Способность трансформировать свое тело довольно редка и магическим образом трудноопределима, значит, опираться мы будем на косвенные признаки. — А она обязательно женщина? Ольга Петровна то есть? — Не обязательно. — Так, может, это Петухов? — Моя версия нравилась мне безусловно: во-первых обер-полицмейстер вызывал личную неприязнь, а во-вторых, ну, он мужчина, поэтому никакой солидарности я к нему, в отличие от Ляли, не ощущала. — Прикинулся барышней самописной, проник в приказ… — И сидел каждый день с десяти до шести? И ревновал Мамаева настолько, чтоб на убийство пойти? — Да, не получается. Только все равно, мне… Снизу раздался грохот входной двери, затопали сапожищи. Уборка никогда не являлась моей сильной стороной, но тут я проявила просто чудеса сноровки, свернув скатерть вместе со снедью и запихнув получившийся тюк в архивный шкаф. Шеф же спокойно воззрился на вошедших и неторопливо допил свой чай до донышка. В приемную ввалились стражники числом пять с чардеем, мне ранее незнакомым. То, что он чардей, я заключила из туманных плетей волшбы, которые свисали с обеих его вытянутых вперед рук. — Велено доставить статского советника Крестовского в разбойный приказ, — грозно проговорил один из служивых, ибо чардей-сопроводитель в этот момент был настолько сосредоточен, что и рта раскрыть не мог. — Кто приказал? — Его высокоблагородие лично. — Понятно. Крестовский поставил на стол опустевшую чашку, поднялся пружинно: — Пока меня не будет, Попович, вы остаетесь за главного, то есть за главную. Я кивнула: — И долго ваше высокородие отсутствовать намерено? — Может, и вообще не судьба вернуться. — В голосе шефа послышались дурашливые нотки. — Идите сюда, горюшко мое, попрощаемся хоть по-человечески. Он сгреб меня в охапку и прижал к груди. — На моем столе… — он зачем-то быстро поцеловал меня за ухом, — крестиком отмечено место. Подожди, пока меня увезут, пойди туда, осмотрись. Поняла? Я кивнула и поцеловала шефов подбородок. А что, можно ведь? Шеф погладил меня по спине. — Возьми револьвер. Если что, зови Зорина, он прикроет. Его высокородие разомкнул руки, как мне показалось, с неохотой, достал из внутреннего кармана какую-то блестяшку, в которой я с удивлением узнала злополучную свою букву «ять», но теперь она не украшала гнумово кольцо, а висела на витой серебряной цепочке: — В случае опасности просто сдерни его с шеи и спрячься, жди подмоги. Он осторожно надел на меня оберег, кончиками пальцев погладив по затылку. — Внутри нашего приказа очень теплые отношения между коллегами, — пояснил Крестовский ошеломленным зрителям и пошел к выходу. А я еще пару минуточек постояла в опустевшем присутствии, держа руку у сердца. Револьвера я прихватила даже два и ломоть хлеба с бужениной в дорогу. Место, куда направил меня шеф, я знала прекрасно, и меня мало волновало, что жевать на ходу барышне, а особенно приказной чиновнице, неприлично. Значит, Ванечка не успел канцлеру депешу отнести, или успел, но тот еще на нее не среагировал. А если шефа действительно арестуют? Будем вдвоем с Зориным служить? Путь мой лежал в ту самую заброшенную церковь, у ограды которой мы пару дней назад, а кажется, что пару лет, отдыхали с шефом после встречи с Мамаевым. На улице, особенно в Мясоедском квартале, было уже многолюдно, несмотря на ранний час. Сновали поденщики и торговцы, хозяйки шли на рынок, а самые расторопные уже с рынка, нагруженные корзинами со снедью. У самой разрушенной церкви я отряхнулась от крошек и, достав из кармана приказной магический монокль, осмотрелась сквозь его стеклышко. Ванины обережные руны были нанесены по всему периметру, в два ряда. Я переступала их с тщательностью, не желая порушить доброе колдовство. Провал церковного входа оказался непреодолим, дверь, забитая пудовыми досками, не поддавалась, я обогнула угол и спустилась по осыпавшимся ступеням к боковому окошку, оно было не заколочено и вполне подходило для проникновения. Внизу, а оказалась я в подвале, никто меня не встретил, я поискала ход в основное помещение, под подошвами скрипнуло что-то, оказавшееся футляром для фотографических кристаллов. Видимо, Мамаев, когда здесь все осматривал, воспользовался моим же путем. Рисунок паука обнаружился в нефе, он был огромным, аршинов четырех в диаметре, и нанесен был по центру стены. В помещении, вопреки ожиданиям не затхлом, было светло. Мокошь-градское солнце заглядывало сюда сквозь пустые окна, под ногами хрустели осколки. На пути мне встретилась и оконная рама, почти неповрежденная, с целым стеклом. Видимо, местные опасались растаскивать что-то из проклятого места. Неподалеку от нефа лежала куча тряпья. Сердце защемило, но, разглядев повнимательнее, я поняла, что передо мной не человеческая кожа, как мне с перепугу показалось, а бежевое шелковое платье, в котором я видела Лялю в последнюю нашу встречу. Шляпа была здесь же, прикрытая бежевым подолом, а сверху на ткани лежала подвеска — оберег, изображавший тонкий серебристый серп луны с прислонившейся к нему звездочкой. «Вот ведь нехристь басурманская», — подумала я про Мамаева с нежностью и, подняв его оберег, спрятала в карман. Эльдар был здесь, живой или мертвый; я, конечно, надеялась на первое, а теперь его нет, заброшенная церковь пуста. Меня ослепил солнечный зайчик, я повернула голову. Лучик, попавший в глаз, солнечным вовсе не был, это разноцветно полыхал рисунок. Я схватилась за револьвер, потом, передумав, отскочила в сторону, ухватилась за оконную раму и поставила ее на попа, выставив между собой и оживающим пауком стеклянную преграду. «Магический ход прямо в стене, — думала я лихорадочно, — Если из него что-то на меня полезет, я завсегда оружие выхватить успею, а вот если меня колданут оттуда с особым цинизмом, револьвер не поможет». — Ловка ты, Попович, — высокий Лялин голосок поднялся к сводчатому потолку и отразился от стен звонким эхом. — Далеко пойдешь, ежели на мужиков отвлекаться не станешь. Я пыхтела, придерживая раму на вытянутых руках, уперев нижний ее край в мрамор пола, но наблюдению это не мешало. Ляля выглядывала из стены, а скорее, из-за стены, паучий рисунок, исчезнувший совсем, превратился в плоскую мерцающую картинку. Ольга Петровна в ярко-алом платье с открытыми плечами широко улыбалась. Наряд ей не шел абсолютно, тем более что и плечи, и обнаженные руки девушки были столь худы, что виднелись каждая выпирающая косточка и вязь синих вен. — Можешь опустить стекло, я не собираюсь тебя заколдовывать. — Ничего, — спокойно ответила я. — Мне не в тягость, а ты от соблазна убережешься. — Как знаешь. — Собеседница скривилась, отчего я заключила, что колдовать она как раз и собиралась. — Ты одна? Без Крестовского? Или он с верным Зориным за углом от меня скрывается? — Одна. — Не ценят они тебя, Гелюшка, не берегут. — Зато доверяют. Ляля смешалась, потом дробно захихикала: — Тебе же доверие важнее любви. Правда, Попович? Трое здоровых мужиков тебя в хвост и гриву используют, подставляют на каждом шагу, а тебе все — божья роса. — Вот только Бога всуе не поминай. Тебе это негоже. — Чего так? — Ты себя другим богам посвятила, мне неведомым. — Осуждаешь или завидуешь? Знаешь, какая сила мне моими новыми покровителями дадена? — Было б чему завидовать. Тебе ради этой силы людей жрать приходится. Вкусно тебе было, Лялюшка, мамаевских полюбовниц харчить? Или ты не Лялюшка? Точно. У тебя же наверняка настоящее имя имеется. Ольга Петровна опять хихикнула: — Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире. — Я же все равно узнаю.