– Как легко ты это говоришь! Ты хоть имеешь представление, как близко ты подошел к тому, чтобы лишиться жизни? Что нам приходилось делать… сколько раз мы думали… Она осеклась, сердито глядя на Чжу, а потом, к удивлению той, разрыдалась. И сказала, всхлипывая: – Прости. Я просто устала. Мы так беспокоились. Мы думали, что ты умрешь! Может быть, он пощадил твою армию, но все выместил на тебе… – У нее был болезненный, бледный вид человека, сердце которого разрывается при виде страданий другого. Несмотря на всю боль в теле, в какой-то момент Чжу растерянно подумала: «Но я не страдаю». Воспоминания разматывались в ней подобно падающей ленте. Одиночные моменты мелькали все быстрее и быстрее, пока не слились в кошмарный вариант реальности. Она видела равнину и темный лес копий армии Юань. Генерала Оюана, стоящего перед ней, беспощадного, как нефрит и лед. Его сверкнувший меч, знамена, застывшие на фоне утиного яйца купола того зимнего неба. Бесшумный, безболезненный удар, за которым последовал ужас, охвативший ее, когда она опустила руку и пощупала то место, где руки соприкоснулись. Ее пальцы, сомкнувшиеся вокруг его клинка, будто она могла каким-то образом не пустить этот меч в свое тело. Ее рука… «Когда мир отвернется от тебя, помни, что это из-за меня». В те первые мгновения после пробуждения Чжу была только счастлива, что осталась жива. Теперь, медленно и настойчиво, она сосредоточила внимание на правой руке. На секунду ей показалось, что ей это приснилось, потому что рука была цела. Она чувствовала сильную боль, и вся эта боль сосредоточилась в ее руке. На ней была надета перчатка из жидкого огня. Он проедал ее кожу, ее плоть, пока не осталось ничего, кроме костей, очерченных раскаленной добела болью. Ее правая рука была под одеялом. Она потянулась к ней левой рукой. – Не смотри! – закричала Ма, бросаясь к ней. Но Чжу уже отогнула одеяло. Она бесстрастно, как только могла, смотрела на забинтованный обрубок руки длиной с ладонь ниже локтя. Это зрелище казалось ей странно знакомым. Оно напомнило ей о том, как она раздевалась в своем чулане в монастыре и как изменившееся и угрожающее разоблачением тело, которое она обнажала, всегда казалось ей принадлежащим кому-то другому. Но эта невидимая рука-боль неоспоримо принадлежала ей, и обрубок тоже. Генерал-евнух отомстил. Он ее искалечил. У нее кружилась голова. Все годы, пока она жила чужой жизнью, она верила, что уже действует на самом пике трудностей, что она трудится изо всех возможных сил, чтобы выжить. Она и представить себе не могла, что все станет еще труднее. Ей казалось, что она взобралась на гору и только там поняла, что она преодолела только подножие горы, а настоящая вершина гораздо выше. Эта мысль наполнила ее такой страшной усталостью, что на секунду ее охватило отчаяние. Но пока она смотрела на бурые от крови повязки, на поверхность пробилась мысль: «Как бы я ни устала, как бы это ни было тяжело, я знаю, что могу продолжать идти вперед, потому что я жива». Жива. Она осознала эту единственную настоящую истину, самый важный факт на свете, и почувствовала, как его тепло выводит ее из отчаяния. «Он оставил меня в живых». Что он сказал в тот последний ужасный момент? «Ты захочешь, чтобы я убил тебя с честью». Он наказал ее худшим способом, какой только смог придумать. Изувечил драгоценное, данное предками тело человека и заставил понять, что она никогда не сможет снова держать меч и вести своих солдат в бой: это было полное уничтожение гордости и чести, которые делают жизнь человека достойной. Генерал-евнух обрек Чжу Чонбу на судьбу, которая уничтожила бы все, чем он был, даже вернее, чем смерть. Она превратила бы его в ничто. «Но я все еще здесь», – медленно подумала Чжу. Генерал-евнух не знал, что воздействует на тело человека, с которым никогда не были связаны надежды предков на гордость и честь. Чжу вспомнила тот ужасный внутренний импульс: ощущение, что она неотвратимо отделяется от Чжу Чонбы, того человека, которым она должна была быть. Она так боялась того, что это означало: она не была Чжу Чонбой и никогда им не станет и что в тот момент, когда об этом узнают Небеса, ее вернут в небытие. Теперь у нее голова закружилась от понимания, которое в корне изменило все, что она думала об этом мире. «Я выжила потому, что я не Чжу Чонба». – Почему ты улыбаешься? – спросила пораженная Ма. Полжизни Чжу верила, что она добивается судьбы, которая принадлежит Чжу Чонбе. Она считала свои успехи ступеньками на пути, по которому может пройти только она и в конце прийти к величию и к жизни, которые могут принадлежать только ему. Но теперь она добилась успеха, и в первый раз в жизни это не имело никакого отношения к Чжу Чонбе. Она вспомнила о своей таинственной способности видеть мир духов – способности, которая у нее появилась в тот момент, когда она стояла у могилы своих родных и впервые почувствовала страстное желание выжить. Способность, которой не было больше ни у кого другого на свете, кроме неземного ребенка, Сияющего Князя. А это означало, что они чем-то похожи. Так же как она поступала много раз прежде, она обратила взор внутрь себя. Она глубоко погрузилась в изувеченное тело, которое было телом не Чжу Чонбы, а другого человека – совершенно другого существа. Она всегда так поступала, когда искала нечто такое, что ощущала как чужеродное – то семя величия, которое внедрилось в нее из-за ложного понимания, будто она другой человек. Но теперь, когда она посмотрела, она увидела то, что было там все время прежде. Не красную искру старых императоров Сун, но свою собственную решимость, свою мечту. Ее желание было таким сильным, что вылилось за пределы ее физической формы и переплелось с пульсом и вибрацией всего того, что ее окружало: и мира людей, и мира духов. Раскаленная добела мечта. Она сияла. Сияла собственным чистым, непрерывным светом, и хотя она знала ее так же хорошо, как любую другую часть себя, от осознания того, что это такое, у нее дух захватило. Белая искра, которая превратится в пламя… «И она принадлежит мне». Чжу сидела на кровати и пила целебный суп Ма; отказавшись от ложки, она пила его прямо из чашки, поставив ее на левую ладонь, когда раздался стук в дверь и вошел Сюй Да. Он сел на табурет рядом с постелью Чжу и смотрел на нее с явным облегчением на лице. – Маленький брат, ты хорошо выглядишь. Я беспокоился. Чжу подняла лицо от чашки и поставила ее, что было сложно сделать, не пролив суп. Она улыбнулась ему. Ему она была обязана жизнью, но об этом не нужно было и говорить. Вместо этого Чжу сказала: – Ма Сюин сказала, что, после того как генерал-евнух увел свою армию, ты сам нес меня всю дорогу до Аньфэна. – Нес? На руках? Как романтично. На самом деле я просидел в фургоне рядом с твоим телом, похожим на труп, все шестьсот ли дороги и молился, чтобы оно не перестало дышать. Тебе повезло, что я провел все годы своего школьного обучения, разучивая молитвы. – Он говорил весело, но лицо его оставалось грустным: он вспоминал. Чжу поняла, как это должно было быть тяжело для него. И для него, и для Ма Сюин, двух человек, которые ее любят. – Ты почти не учился! – сурово сказала она. – Просто чудо, что учитель Дхармы позволил тебе пройти посвящение. Но, наверное, ты делал кое-что правильно, раз Небеса не смогли тебе отказать. – Тебя спасли не только молитвы. – И, словно делая признание, он прибавил: – Я думал, что ты умрешь. – Это выглядит обоснованным предположением, судя по тому, что мне все рассказывали. – Я думал, что справлюсь, пока у тебя не начался жар. Но мне нужна была помощь… – Чья? – спокойно спросила Чжу. – Цзяо Юя. И он действительно помог: утыкал всю тебя иголками и дал лекарство, и ты выкарабкалась, – сказал Сюй Да. Помолчал. – Но теперь он знает. О тебе. Чжу осторожно снова легла. Боль нарастала и пульсировала. – Да. Сначала ты, потом Ма Сюин, а теперь Цзяо Юй. Ты не слышал, что нужно, чтобы три человека рассказали о тигре, чтобы все в него поверили?[36] Сюй Да стал смертельно-бледным. – Если нужно, я его убью, – тихо произнес он. Чжу понимала, что он бы это сделал, как и понимала, что это будет худшим из всех его поступков. Другие убийства уже несомненно заслужили ему неприятные последствия в будущих жизнях, но предательство и убийство одного из своих, понимала Чжу, будет преследовать его в этой жизни. Мысль о его страданиях вызвала в ней прилив яростного стремления защитить его. Она спросила: – Он еще здесь? – С самого утра. – Значит, не сбежал, хотя знал, что знание моей тайны угрожает его жизни. Следовательно, он понимает, как важен для моего успеха. Он думает, этого достаточно, чтобы защитить его. Каким бы ценным ни был Цзяо, ее первым инстинктивным желанием было уничтожить его. Много лет назад она заколебалась и не сделала того же с наставником Фаном, но это было до того, как на ее руках появилась кровь. Она могла бы очень легко убить Цзяо и сомневалась, что ее бы мучила совесть. Но сейчас ситуация другая, не такая, как с наставником Фаном. О, осведомленность Цзяо заставила ее покрыться гусиной кожей; она воспринимала ее как осквернение. Если слух о ней разлетится, это изменит ее жизнь так, как она даже вообразить себе не может. Но для нее перестало быть самой страшной угрозой, что Небеса узнают, она – не Чжу Чонба, и превратят в ничто. Этот страх исчез. Она уже смотрела в лицо небытия и выжила, когда Чжу Чонба был уничтожен и Небеса уже видели ее собственную сущность. Это означало, что знание Цзяо имеет значение только для людей, а не для ее судьбы и Небес, и поэтому она сможет контролировать Цзяо. Она мрачно произнесла: – Предоставь его мне. Несмотря на то что у Чжу было только две раны (или три, если считать выходное отверстие колотой раны), боль, как ей казалось, была повсюду. Еще хуже то, что она никогда не была одинаковой: в одни дни она была грызущей, в другие – пульсирующей и ломающей. Постоянной была только боль в руке. Она всегда жгла. Чжу мысленно очертила границы фантомной руки. Почему-то она до сих пор ощущала несуществующие пальцы, сжимающие меч Оюана. «Живешь, будто рука горит в огне», – уныло подумала она. В комнату вошла Ма с чашкой лечебной мази и сняла повязку с обрубка Чжу. Ее руки действовали осторожно, но мазь… – Ну и вонь! – воскликнула Чжу в ярости. Она позабавилась, когда поняла, что Ма все свои тревоги и гнев сублимировала в усилия сделать процесс лечения как можно более неприятным. Это было наказанием в виде все более вонючих мазей, отвратительного вкуса супов и пилюль, выросших до размеров мраморных шариков. Поскольку это радовало Ма, Чжу играла свою роль, и жаловалась: – Ты стараешься вылечить меня или прикончить? – Скажи спасибо, что тебя вообще лечат, – с довольным видом ответила Ма. Закончив перевязку, она сменила пластыри из рисовой бумаги на ранах на животе и на спине Чжу. Каким-то чудом меч пронзил ее, не задев жизненно важных органов. Или, возможно, это не было таким уж чудом: в конце концов, генерал Оюан хотел, чтобы Чжу выжила. Ма пощупала пульс на левой руке Чжу. – Знаешь, удивительно, что знает один только Цзяо Юй, – ворчала она. – Любой, кто умеет щупать пульс, может понять, что у тебя женское тело. Забавно, подумала Чжу, быть обязанной своим выживанием тому самому телу, которое было для нее источником такого ужаса. Она вспомнила неумолимые перемены взросления и тошнотворное отчаяние при мысли о том, что они толкают ее к судьбе, которая ее уничтожит. Она так страстно желала иметь идеально мужское тело, что оно ей снилось, и она просыпалась, раздавленная разочарованием. И все же в конце концов она выжила именно потому, что у нее не было идеально мужского тела, которое его обладатель счел бы бесполезным, как только оно перестало быть идеальным. Чжу не обладала мужским телом, но она не была уверена, что Ма права. Как ее тело может быть женским, если в нем не обитает женщина? Чжу не была взрослым вариантом той девочки, судьбой которой было стать ничем. Они расстались в тот момент, когда Чжу стала Чжу Чонбой, и пути назад не было. Но теперь Чжу не была также и Чжу Чонбой. «Это я, – подумала она с удивлением. – Но кто я?» Лицо Ма, склонившейся над рукой Чжу, излучало заботу и сосредоточенность. Несмотря на все произошедшее, ее щеки все еще сохранили след детской округлости. Ее брови были такими совершенными, будто их нарисовал палец влюбленного: ее нежные губы были такими пухлыми, что рот выглядел почти круглым. Чжу вспомнила, как поцеловала эти губы. Воспоминание пришло вместе с эхом других ощущений: нежность, уступчивость и почтительная бережность, с которой человек прикасается к теплой округлости птичьего яйца в гнезде. Ее удивило необычное желание снова почувствовать их, по-настоящему. – Но, Инцзы, – серьезно заявила она, – есть так много способов убедиться напрямую, не щупая тайно мой пульс. Чжу заметила только потому, что ждала этого: глаза Ма опустились к небольшой выпуклости ее груди, не стянутой повязкой. Это ничего бы не значило, если бы Ма в то же мгновение не залилась румянцем. «Ей нравится это тело», – подумала Чжу со странной смесью насмешки и нерешительности. У нее есть грудь, она это знала; и все же в каком-то смысле она никогда реально не существовала для нее, потому что это было невозможно. Странно было видеть, что кто-то на нее смотрит, позволять кому-то на нее смотреть и знать, что этого человека она не ужасает, а притягивает. Желание. Оно пригвоздило Чжу к телу так, как никогда до этого. Это чувство не было комфортным, но и не было совершенно невыносимым, как было бы до вмешательства генерала Оюана. Ей показалось, что она могла бы к нему привыкнуть, хотя и не была уверена, что ей хочется попробовать. Словно внезапно осознав собственное преступное вожделение, Ма бросила запястье Чжу и схватила ближайшую книгу. – Это опять одно из творений классиков? – простонала Чжу. – Обычно, когда чей-нибудь возлюбленный прикован к постели, другой читает ему любовные стихи, а не лекции о морали! – Тебе бы не помешали лекции о морали, – ответила Ма, еще более очаровательно краснея при слове «возлюбленный». Несмотря на телесные страдания, Чжу едва удержалась от искушения еще раз поцеловать ее только для того, чтобы увидеть, насколько сильно она покраснеет. – И где, по-твоему, я могу найти любовные стихи в Аньфэне? Если сначала они тут и были, то сейчас все пошли на подкладки под доспехи. И как лучше их использовать – для защиты от стрел или для сладких слов, которые я буду шептать тебе на ухо? – Если не будет веры в сладкие слова, кто отправится под ливень стрел? – возразила Чжу. – В любом случае вся бумага на свете не спасла бы меня от нашего друга, генерала Оюана. Она с опозданием поняла, что испортила настроение. Ма с горечью сказала: – По крайней мере, он оставил тебя в живых. – Это не из милосердия, – ответила Чжу, легонько охнув от боли в руке, которая резко вернула ее в действительность. – Он считает, что позор увечья хуже смерти. Полагаю, он был любимым сыном из тех, кого растят с верой в то, что он принесет славу всем предкам его рода. Но потом его кастрировали и заставили служить тем самым людям, кто это сделал, и он знает, что его предки скорее плюнули бы в него, чем приняли бы от него пожертвования. – Затем медленно, потому что ей все еще казалось неправильным говорить о своем девичестве, она прибавила: – Но в этом-то и различие между нами. Никто от меня ничего не ожидал. Никто мною не дорожил. К удивлению Чжу, это признание принесло ей облегчение. Ей никогда не приходило в голову подумать о том, сколько сил она тратит на усилия считать себя кем-то другим. Она осознала: «Он сделал мой путь более трудным, но, сам того не подозревая, он сделал меня сильнее». После долгой паузы Ма тихо сказала: