аудиенцию к Годою допускают только женщин. За женскую ласку через него можно получить любой пост в Испании. Соломы, передняя и коридоры бывают полны женщинами всех возрастов и сословий, обычно от 200 до 300. Выходят дамы, как правило, с помятыми прическами и другими неаккуратностями в туалете. Дипломатам Годой охотно рассказывает об этих приемах, не утаивая ни имен, ни подробностей. Разбор подобных прошений отнимает у него обычно около двух часов. Своих советников он приглашает к десяти, и только в это время начинается настоящая работа. Все текущие дела он разрешает быстро и без задержки. На письма, не требующие особого разбирательства, отвечает в тот же день. Ум у него быстрый и точный. Долго заниматься делами не любит, но меткость суждений смягчает зло, происходящее из-за недостатка времени, отведенного на работу. Жалованье Годоя превышает жалованье всех юристов Испании, вместе взятых, а таковых сегодня в Испании более пятнадцати тысяч». — Ну что же, этот дон Мануэль Годой, несмотря на молодость, справляется со своими тяжелыми обязанностями весьма неплохо, — улыбнулся Баррас. — Да, гражданин Баррас. Такому управляющему мог бы позавидовать любой королевский дом в Европе. — Судя по этому досье, у вас стоящие осведомители в Эскуриале. — Осведомитель. И стоит он действительно немало. Золотая голова, хотя и сущий ракалья. Он… — Так о чем вы собирались поговорить со мной, генерал? — Гражданин Баррас, как вы сами изволили убедиться, этот Годой не такой легкий орешек, как может показаться человеку поверхностному. Боюсь, он так и не отступит в своих условиях, а потому не вижу смысла еще чего-то ждать… — Уж не намереваетесь ли вы взять Мадрид, генерал? — А почему бы и нет, черт возьми?! — Что ж, с нашими войсками это вполне возможно, чему свидетельства Италия и Голландия. На суше у нас противников нет. Однако не слишком ли много наберется у нас врагов, генерал? — Вы думаете, гражданин Баррас, что если мы возьмем Мадрид, Испания… — Именно так, дорогой генерал. У нас в боку будет ужасная язва. Поэтому сейчас я предлагаю вам пойти на уступки. Франция нуждается в мире… * * * Неделю спустя уже был подписан предварительный мирный договор. Франция возвращала все занятые испанские крепости, довольствуясь уступкой части острова Сан-Доминго из Антильского архипелага, и отказывалась от притязаний на провинцию басков. Военные издержки, которые Испания должна была выплатить Франции, решено было распределить на десять лет и, кроме того, выплачивать их натурой — андалузским скотом. Более того, Франция даже согласилась отпустить дочь Людовика Шестнадцатого — принцессу Марию-Терезу — правда, не в Испанию, а в Австрию. Испания ликовала, хотя для всех оставалось загадкой, каким образом первый министр смог буквально в мгновение ока превратить проигранную войну в едва ли не почетный мир. На председателя Королевского совета посыпались бесконечные почести. Он получил в дар имение под Гранадой, звание генералиссимуса всех испанских войск и почетный титул Князя мира. Карлос в порыве; восторга не знал, чем еще можно ублажить своего юного друга. Гуляя с ним по аллеям королевского парка, разбитым словно по линейке и посыпанным шлифованной галькой, король в десятый раз обратился к Годою: — Чего бы вам хотелось более всего, дон Мануэль? «Послать к чертям вашу разлюбезную супругу!» — вертелось на языке Годоя, но он лишь лукаво улыбнулся. — Обладая милостями Королевских Величеств, чего можно желать более? Впрочем, если бы вы, Ваше Величество соблаговолили подарить мне щенка от вашей борзой… — Какие мелочи, дон Мануэль! Я придумал гораздо лучше! Представляете, при вашем появлении герольд всегда будет нести перед вами голову двуликого Януса! — Вы считаете меня… — Боже упаси, дон Мануэль, Боже упаси! Это всего лишь знак того, что вам дано верно судить о прошлом и будущем. Двуликий Янус — это символ осторожности и мудрости! И король действительно распорядился на этот счет. В ближайшие же дни герцог Алькудиа испытал бремя этой новой милости короля — при церемонии открытия Академии наук перед ним торжественно шествовал герольд и нес голову двуликого Януса, на что все собравшиеся взирали в полном недоумении. Злясь в душе на своего монаршего друга, но не имея возможности сразу же отменить эту «почетную привилегию», новоиспеченный Князь мира решил еще одним способом подтвердить эту почесть и впервые за много месяцев в установленный час поднялся в покои королевы. На следующий вечер двор давал невиданный в последние годы праздник. Над деревьями взлетали ракеты; огненные фонтаны, похожие на огромные водометы, рассыпали звездный дождь. По прудам, выбрасывая светящиеся пули, скользили лодки, и ливень шутих обрушивался на королевский дворец с грохотом взорванных пороховых складов. Потом в воздух полетели бесчисленные ракеты. А когда из дыма и пламени возник гигантский, вычерченный пурпурными линиями и медленно гаснущий вензель королевской четы — К. М. Л. — в несмолкающие рукоплескания вплелось задорное перешептывание толпы, по-своему расшифровывающей этот вензель: «Карл — Мануэль — Луиза». Глава четвертая ПЕДРО В то холодное утро, когда Педро вышел из дома дона Рамиреса и оставил Клаудилью наедине с падре, сердце не предвещало ему ничего дурного. Челестино был известен всей Бадалоне как человек добрый и не берущий подношений, да и хозяин всегда говорил о нем как о своем давнем друге. Может быть, Клаудии сейчас действительно нужнее всего Божье утешение, а не его неуклюжие ухаживанья. К тому же Педро отчаянно хотел спать. Две бессонные ночи в седле измотали его изрядно, и он едва доплелся до развалюхи Локвакса. Дон Рамирес давно предлагал мальчику перебраться жить в Мурнету, но Педро хорошо понимал разницу между тем, чтобы работать и получать за это кров и кусок хлеба, и тем, чтобы жить где-либо из милости. Домик же в квартале, известном контрабандистами и веселыми девками, устраивал его тем, что здесь он чувствовал себя независимым и взрослым, считая, что мало чем уступает остальным обитателям предместья. Локвакс уважал его за самостоятельность и храбрость и учил многому, что так необходимо в той жизни, которую они вели. Вот и сейчас старик по обыкновению ни о чем не стал его расспрашивать, щедро налил стакан вина и поставил перед мальчиком миску с ольей. Однако заснуть Педро удалось не сразу, поскольку Лукаро, выпив с ним, пустился в свои извечные рассуждения. На этот раз его возмутило, что французы бросили на Испанию отнюдь не самые лучшие свои силы. — Что ж, или они думают, что мы какой-нибудь сброд? Да ведь мы умеем гордиться своими лишениями так, как иные и богатством-то не умеют! Мы — прирожденные солдаты, ибо никто, как испанец, не может быть жесток и равнодушен, добр и беспощаден в одно и то же время! Пусть мы ленивы, зато неутомимы, и если уж взялись за что-нибудь, доведем это дело до конца, да хранят нас ангелы Господни! Эй, малыш, да ты совсем спишь! Нет, постой! Ты когда-нибудь слышал об испанце-дезертире, а?.. Но Педро, с трудом заставивший себя поесть, едва удерживая тяжелеющую голову, все же не выдержал, перевернулся на своей соломенной лежанке, из которой тут же с писком выскочили Фатьма и Редуан, и, укрывшись с головой, погрузился в сон. — На жаркое бы вас, окаянные! — пригрозил старик и кроликам, заботливо укутав мальчику ноги, задернул тряпицу на окне. Горшечник, потерявший в злополучной для Испании Семилетней войне не только обе ноги, но и уважение к власть предержащим, по-своему трогательно любил посланного ему судьбой паренька. Сорок лет назад он сам был таким же никому не нужным созданием, считавшим, однако, что ему безраздельно принадлежит весь мир. Теперь же вся его любовь и забота сконцентрировались на этом мирно сопящем на соломе подростке, которому слишком рано пришлось осиротеть. Детство Педро, как детство большинства его сверстников на побережье, начиналось в бухтах и заливах, где, играя и бездельничая, он думал, что вся человеческая жизнь заключается в повседневном кувыркании в нежных морских волнах да ловле крабов, которых потом можно либо продать, либо сварить и вдоволь наесться нежным и вкусным мясом. Целыми днями носился он с полуодетыми сорванцами, развлекаясь играми и шумными потасовками с соседними бандами таких же мальчишек. Сколько раз приходилось ему обагрять песок и своей, и чужой кровью, то сгорая при этом от досады, то преисполняясь неимоверной гордостью великого героя и победителя. С каким затаенным любопытством бегал он тогда за городские ворота, чтобы из кустов наблюдать, как парни с навахами выходят на отчаянные поединки, как он сгорал при этом от нетерпения поскорее вырасти, чтобы обзавестись собственной навахой и так же гордо и дерзко одергивать своих противников. Близость Барселоны, крупного торгового порта, придавала детству Педро еще одну краску: романтику морских путешествий. Всевозможные флаги постоянно реяли над пристанями, и Педро навсегда запомнил тот восторг, который вызывали у него входящие в гавань корабли. С каким упоением потом мастерил он кораблики из коры пиний, с парусами из утащенных у матери тряпок, а потом устраивал в ручьях и больших лужах настоящие морские сражения с другими, такими же, как он, сорванцами. Кораблики Педро всегда получались самыми лучшими, ибо отец его был молодым флотским офицером, не устоявшим перед сумрачной красотой его матери — поденщицы Роситы Серпьес. Он искренне полюбил ее, как полюбил и родившегося через год жизнерадостного, крепкого малыша. Однако дон Алонсо был беден и, наделав много долгов, ушел с военной эскадрой в какую-то далекую экспедицию, где по воле злополучной судьбы погиб, так и не успев ни поправить свои финансовые дела, ни устроить судьбу маленького Перикито. Счастливые годы, выпавшие на долю красавицы-поденщицы и ее сына, когда молодой моряк привозил им блестящие ткани, звонкие бусы и арробы[35] пастилы, прошли мимо сознания Педро. Он помнил отца лишь как зыбкое светящееся марево, похожее на то, которое порой струится перед изображениями Пресвятой Девы, а мать вспоминалась уже замученной нуждой и несчастьями, хотя все еще необыкновенно красивой женщиной. Росита без памяти любила своего сына и маленькую дочь, родившуюся уже после роковой разлуки с возлюбленным, однако стирка и штопка белья матросам, отнимавшие все время, не давали ей возможности как следует заниматься ни дочкой, ни малышом. А скоро закончилась и эта, хотя и полная лишений, но все же еще беззаботная жизнь Педро. Сначала умерла сестра, которую сразила ужасная болезнь, взявшаяся непонятно откуда и унесшая тогда немало детских жизней по восточному побережью. Начиналась она с того, что заболевало горло и становилось невозможно глотать, потом слабел пульс, затухало биение сердца, а из носа начинала сочиться зловонная сероватая жидкость. Некоторых детей все же удавалось вылечить, но у Роситы едва хватало денег на пропитание, а настоящий врач стоил десятки реалов. Местный же коновал, согласившийся помочь ей за уборку в его доме, стирку и, возможно, однажды вечером ожидаемый наклон гордой головы, добросовестно ставил клистиры, пускал кровь, давал малышке горячее питье для облегчения горла и устраивал холодные ванны, чтобы сбить жар. Педро на всю жизнь запомнил ту печаль в глазах малышки и то старание, с каким выполняла его маленькая сестра все нелепые предписания неуклюжего доктора. Однако ни труды коновала, ни бесконечные молитвы перед иконкой Божьей Матери не привели ни к чему, и малышка, еще почти не умевшая говорить, умерла. С тех пор, пожалуй, не было дня, когда бы перед ним не вставали ее глаза, полные невыразимой тоски и отчаянного желания жить, хотя имя несчастной сестренки Педро забывал все чаще. Вскоре после смерти девочки тяжелая, но не дававшая ни радости, ни средств работа окончательно подорвала и здоровье матери. А может быть, гордая Росита просто не перенесла разлуки с возлюбленным, после ласк которого все остальные ухажеры казались ей сухой полынью в сравнении с благоуханной розой. Роситу Серпьес любили в предместье и хоронили, собрав по сентимо, всей окраиной. Педро не проронил ни слезинки и только поклялся никогда не забыть ни толстые желтые свечи, горящие среди бела дня в темной, с завешенными окнами комнате, ни старух в черном, ни запах ладана, ни бесконечные молитвы. Тогда, стоя на коленях на холодном каменном полу церкви, он много молился о том, чтобы маме было хорошо хотя бы на том свете, чтобы она непременно встретилась там с отцом и сестренкой и чтобы все они были счастливы. После похорон осиротевшего Педро забрал к себе его родной дядя, брат матери, бывший моряк, человек, искалеченный не только телесно, но и душевно. Дядя этот был невероятно жесток и груб, постоянно напивался и нещадно бил мальчика за каждую провинность. Не выдержав такой ужасной жизни, Педро, привыкший свободно болтаться целыми днями по улицам, однажды утром ушел из дома и больше не вернулся. Боясь, что дядя может кинуться на поиски и вернуть его силой, поскольку с помощью мальчика ему было все же намного легче вести свое незатейливое домашнее хозяйство, Педро, которому тогда не исполнилось еще и десяти, решил навсегда покинуть Барселонетту[36]. Он направился на север, где, как уже много раз слышал, возвышались укрытые снегом Пиренеи, через которые шла в Испанию контрабанда из всей Европы. Втайне мальчик надеялся отыскать там кого-нибудь из контрабандистов и предложить свои услуги этим отважным и, по его глубокому убеждению, самым достойным в мире людям. В своих способностях Педро не сомневался. И шагая полями под раскаленным солнцем, он уже видел себя с туго заплетенной косичкой, в белой рубашке и коротенькой курточке мачо. Но, не отойдя за город и несколько лиг, Педро вдруг увидел человека, бегущего вслед за небольшой кучкой овец. Сразу же догадавшись в чем дело, мальчик решительно преградил путь кудрявым беглянкам. — Ох, спасибо, парень, — поблагодарил его запыхавшийся черноволосый мужчина лет под пятьдесят, весьма благородной наружности. — Совсем сбился с ног с этими проказницами. В мои годы не больно побегаешь. — А что же вы, сеньор, пастуха не наймете? — с легким оттенком презрения спросил Педро, полагая, что перед ним обычный сельский скупердяй, экономящий даже на посыльных и чаевых. — Да кто же согласится работать за те харчи, которые я самому-то себе не всегда могу позволить? — простодушно вздохнул грустный незнакомец. Во всем его облике была такая душевность, а в манере держаться — такая неподдельная простота, что в груди у Педро, никогда не знавшего отца, вдруг вспыхнуло чувство сострадания и какой-то незнакомой ему до сих пор симпатии. — А хотите, я буду вашим пастухом? — вдруг просто и неожиданно даже для самого себя предложил мальчик. — Просто так, за кусок хлеба… ну, и миски бобов иногда, — честно добавил он. Странный владелец отары серьезно и задумчиво посмотрел на мальчика и затем, после непродолжительного молчания, сказал: — Как тебя зовут, парень? — Педро. — А меня — дон Рамирес де Гризальва. Вот что, Педро, я скажу тебе откровенно. Твое предложение выглядит очень заманчиво, однако совесть не позволяет мне нанять тебя на работу на таких условиях. Я ведь даже не могу делить с тобой свой хлеб пополам, поскольку у меня еще есть жена и маленькая дочь. И не могу обещать тебе ничего в будущем, поскольку будущее наше день ото дня становится все прискорбнее. Но если тебе негде жить, то я готов с радостью приютить тебя. И если тебе нечего есть, накормлю, чем Бог послал. Но за это я не могу требовать с тебя никакой работы. — Тем веселее я буду следить за вашими овцами, дон Рамирес, — улыбнулся Педро, обрадованный, что так быстро нашел место, да еще и в доме у благородного господина, обещающего ему полную свободу и достойное обращение. — Вот только жить мне с вами под одной крышей негоже, так что, может быть, вы найдете мне какой-нибудь сарайчик поблизости… — С этой неожиданной просьбой Педро обратился вовсе не из скромности, а ради того, чтобы иметь возможность проводить ночи, как ему заблагорассудится. И дон Рамирес, недолго думая, направил мальчика к своему бывшему боевому товарищу, безногому Лукаро. Считалось, что этот Лукаро работал горшечником, однако основным его занятием было тайное пособничество темным делишкам, творившимся по всему побережью — от Тортосы до французской границы. Там Педро ночевал, когда был свободен от дел в Мурнете, и оттачивал язык, дерзость, уменье владеть навахой и трудную контрабандистскую науку скрывать товар. Три года, проведенные им в обществе дона Рамиреса, еще более привязали мальчика к новому хозяину, который занял в его сердце место погибшего отца. Да и дон Рамирес во время совместных путешествий на пастбища и рынки разговаривал с мальчиком, как с сыном, которого уже отчаялся дождаться. Педро узнал от него множество неизвестных ему ранее вещей о мире вообще и об их родине в частности. О чем только они ни беседовали! Мальчику очень нравилось, как мягко и уважительно этот благородный человек всегда отвечает на все вопросы, не издеваясь при этом над его незнанием. — Дон Рамирес, а вот я слышал, будто во Франции появился какой-то генерал… Буона… Бона… Словом, вроде и не француз вовсе. Говорят, отчаянный кабальеро. Мальчишки рассказывали, что он самый крутой контрабандист. — Контрабандист?! — рассмеялся дон Рамирес. — Ну, а кто же? Разве бывают люди смелее и отчаяннее контрабандистов? — И как же ты его себе представляешь? — Думаю, что он ходит в гетрах, фетровой шляпе, черном плаще, с навахой и мушкетом за поясом. Дон Рамирес смеялся все сильнее. — На сей раз воображение тебя подвело, — наконец успокоился он. — Это совсем еще молодой человек, с Корсики, маленького роста и ходит в обыкновенном офицерском мундире. — Так о чем тогда речь! — воскликнул Педро, душа которого, как душа всякого испанца, была всегда приправлена изрядной долей честолюбия и презрения к людям, не знающим, что такое «вероника» и «капео де эспалдас»[37].