Наконец наступила весна, которая словно умыла старый дворец. Исчезли французы, пропала Бенита, и даже дон Гаспаро уехал по каким-то делам в Памплону, не оставив никому никаких указаний. Трое молодых людей снова в одиночестве бродили по парку. Клаудиа, улыбаясь, плела венки из весенних цветов и украшала ими непокорные кудри обоих юношей. — Тебе, Хуанито, конечно, шпорник — честность и доблесть, а тебе, Педро, — Клаудиа на мгновение замялась. — Тебе ромеро, розмарин — верность и ревность, забвение и память… — А себе? — жестко спросил Педро. — Мне? Мне пока клевер… — И она приколола к платью пучок розовато-белых цветочков на слабеньких стеблях. — Мне нужно поговорить с тобой, Перикито. И, взяв юношу под руку, Клаудиа повела его в самую дальнюю часть парка, где вековые ильмы клонились над стылыми водами прудов. Они шли молча, зачем-то стараясь попасть в ногу, и порой их колени под плотным сукном невольно соприкасались. — Послушай, — наконец остановилась у давно не работавшей плотины Клаудиа, — ты действительно не знаешь, что стало с моим отцом? Педро опустил голову. — Я искал его, долго искал сам, потом просил даже дона Гаспаро, но… Среди убитых его нет, но и среди живых тоже. — Но ведь если бы он был жив, то искал бы меня, правда? — Несомненно. Но как и где? В свое время я справлялся в Бадалоне: Челестино после воцарения кер… Алькудии, был вызван в столицу, но там его следы затерялись. Гедету, говорят, видели какой-то нищенкой, но это было давно. У кого еще дон Рамирес мог узнавать о тебе? — А твой… Локвакс? — Локвакса, по слухам, прирезали цыгане. Меня же теперь, как ты сама понимаешь, найти вообще невозможно. — Значит, идти некуда. Или не к кому. И я предоставлена самой себе. Я вольна в своих поступках, никто… — Подожди, — остановил ее Педро. — Но я? Ты мне больше, чем сестра, больше, чем новья… — Помнишь, — вдруг, перебивая его, Клаудиа порывисто взяла юношу за руку, — в ту ночь, когда умерли мама и брат, я долго сидела у очага? — Помню. — Так вот, тогда, глядя на наш герб — помнишь, он висел над очагом? — на наши скрещенные шпаги в лазоревом поле, я поклялась, что если нашему роду теперь не суждено иметь мужского продолжения и некому возродить его былую славу, то… То это сделаю я! Ты веришь мне, Перикито?! Юноша приложил к щеке холодные пальцы. — Что ж, талантливые люди тем и отличаются от посредственностей, что последние только болтают о невозможном, а первые совершают его. И как ты собираешься этого добиться? Выйти замуж за дона Гаспаро? Лечь в постель с маркизом Альваро или еще какой-нибудь дворцовой скотиной? Возможностей масса… — Не говори глупостей, Педро. В понедельник я уезжаю в Мадрид. Сердце Педро стиснул ледяной обруч. — С доном Гаспаро? — Почему? Нет, с тобой и Хуаном. — Зачем? — Дон Гаспаро считает, что мне пришла пора показать свои способности. Разве я не красива и не умна? Разве я не говорю на четырех языках? Разве не лучше многих езжу верхом и танцую? И, в конце концов, разве дон Гаспаро не желает добра тебе, мне, Хуану, еще многим и многим, нашей Испании? Ты никогда не задумывался об этом? — Я обязан дону Гаспаро жизнью и готов отдать ее за него. Как и за тебя. Этого достаточно. А ты… Ты обещай мне только одно: что бы с тобой ни случилось, куда бы не вознесла или не бросила тебя судьба, в трудную минуту вспомни меня и позови — я приду. В ответ Клаудиа только сомкнула руки на смуглой шее под тореадорской косичкой… * * * На следующий день вернулся дон Гаспаро. Но вернулся он не один, а в сопровождении странного господина неопределенного возраста, который остановился и с любопытством взглянул на двух бравых мачо, выезжавших коней неподалеку. — Ну что, граф, не зря старались? — неожиданно спросил у незнакомца дон Гаспаро. — Да, мой друг, ребята и в самом деле, что надо. Однако, против всех ожиданий славных ребят, дон Гаспаро не представил им вслед за этими речами своего нового гостя. Пристально разглядев сначала Хуана, а затем Педро, таинственный незнакомец взял молчавшего все это время дона Гаспаро под локоть, и оба скрылись на половине хозяина, куда доступ всем был строго-настрого запрещен. Не представил им дон Гаспаро своего гостя и тогда, когда вызывал их поодиночке и инструктировал по поводу предстоящего им путешествия, хотя во время этих инструкций незнакомец в строгом темном костюме тоже присутствовал, скромно сидя чуть в стороне и ни во что не вмешиваясь. И только, когда Педро повернулся, чтобы уйти, в спину ему прозвучало сказанное глуховатым голосом странного незнакомца: «Удачи!» Впрочем, не только юноши не знали о том, что в тот день гостем их хозяина являлся не кто иной, как граф Херонимо де Милано, хотя он и прибыл в Наварру именно ради того предприятия, в которое предстояло им на днях отправиться вместе с Клаудитой. Беседовали граф и дон Гаспаро много, но всегда только вдвоем и при закрытых дверях. — Итак, настало время действовать, дорогой мой друг, — как всегда мягко и с легкой усмешкой начал граф. — Да, наконец-то. Хотя мне несколько странно, дорогой граф, что начали вы именно с Франции, а не с самой Англии, где уже едва ли не сотню лет назад и зародилось само движение. — Но тут нет ничего удивительного. Оставим Англию на потом — вот и все. Это страна вполне легитимная и, тащась на перекладных, в конце концов, может догнать и несущихся галопом. — Пожалуй, вы правы, дорогой граф. Итак, сейчас мы берем в оборот Испанию, а затем?.. — Затем Россию. Ваша малышка еще не знает русского? — Нет. Пока еще нет. — При первой же возможности вам надо будет об этом позаботиться. — Сколько у нас на это времени? — О, времени еще вполне достаточно. Однако не ждите слишком долго, язык россов — вещь сложная. — Ничего, малышка обладает просто исключительными способностями. К тому же, как я слышал, в России свет говорит только по-французски. А в этом языке у нее успехи феноменальные. — Что ж, это облегчает задачу. И все же было бы лучше, если бы она и русским овладела в совершенстве. Быть может, даже не столько для того, чтобы хорошо говорить, сколько для того, чтобы не упустить ни одной детали из окружающих разговоров. — В этом нет ничего невозможного. С нашей новой системой, основанной на разработке музыкального слуха и активной гимнастики речи, свободное владение языком достигается без особого труда. — Знаю, знаю. С этим покончено. Приступим к ближайшим планам. — Приступим. — Итак, Годой в отставке. — Можно считать, что полдела уже сделано, — осторожно заметил дон Гаспаро. — Нет, я бы так не сказал, — уже без улыбки ответил граф. — Годой нам нужен на прежнем месте. — Зачем? — А чтобы вам самому не занимать его. Разве вы забыли, зачем добивается герцогиня Осунская отставки фаворита? Помните, я рассказывал вам, что она просила меня повлиять на вас. — Помню, помню. Однако, вы же понимаете, что это, увы, малореально. — Почему же? Как раз наоборот. И я вам скажу даже более, мой дорогой друг, все это прекрасно можно устроить. — Каким же образом? — Вы — прямой потомок Генриха Наваррского, короля, которого очень многие помнят и любят до сих пор. Достаточно провести даже не очень активную агитацию и кинуть денег — а денег, как вы знаете, у нас неограниченное количество, — и вот вам, пожалуйста, французская линия Бурбонов без особых трудов сменит испанскую. — О нет, дорогой граф, только не это. Достаточно накувыркался мой дед. Я предпочитаю действительно управлять миром, а не просто думать, что управляю им. — Вот и отлично. Поэтому Годой нам нужен там, где он был. Этот гвардеец — фигура наиболее подходящая. — Я думаю, это даже не составит особого труда. — В таком случае, за Испанию! — За Испанию! — И оба выпили по глотку старой малаги. — А вы любите Испанию, герцог? — вдруг спросил граф. — Ах, Испания, — вздохнул дон Гаспаро, — Испания, страна, совершенно лишившаяся доверия мира из-за своих постоянных нелепых войн, дурных правительств, беспорядков и настоящих сумасбродств. Чего стоят одни только эти бои быков и святая инквизиция! И хотя никто и никогда не мог подвергнуть сомнению право на национальную независимость, увы, испанцы, как люди, мало рассудительные, а то и вообще безрассудные делают тысячи ошибок, то спотыкаясь, то вновь высоко задирая голову в борьбе со своими прирожденными пороками. Еще многие годы им суждены подъемы и падения, большие неожиданности, мнимая гибель и чудесное воскресение, ибо их участь — жить в возбуждении, как саламандра в огне… Но, Бог мой, сколько еще должно пролиться крови… — Да вы поэт, герцог. — Ну что вы, граф. — Хорошо, оставим поэзию и перейдем к нашим мальчикам.