— Королева, должно быть, побоялась, что отказ будет расценен как доказательство ее виновности, и, конечно же, приняла приглашение. — И что же герцогиня? — О, это было фантастическое зрелище! В самом конце праздника, проходившего чрезвычайно весело и с предупредительнейшей любезностью, начался поразительный фейерверк. Все сверкало и взрывалось, рассыпая по парку целые снопы искр и языки пламени. Поначалу никто ничего не заподозрил, но потом вдруг всем гостям, находившимся в это время в саду, стало ясно — полыхает только что восстановленный дворец герцогини. Все потеряли дар речи, и вдруг в этой тишине, нарушаемой лишь треском гигантского пламени, прозвучал отчетливый и веселый голос герцогини, стоявшей рядом с Их Католическими Величествами: «Чтобы более ничем не утруждать своих друзей, я решила, что на этот раз лучше сама сожгу свой дворец!» — Пресвятая Дева! А что королева? — Королевская чета тут же покинула герцогиню. А на следующий день ей было предписано покинуть Мадрид и отправиться в самое отдаленное ее поместье, в Сан Лукар. — Вот бедняжка. И она уехала? — Да, через месяц после этого, сделав вид, что покидает столицу на три года из-за траура по мужу, который внезапно умер. — Несчастный герцог. Ему же было никак не более сорока. — Увы. Но он все последнее время болел, так что смерть его ни для кого не явилась неожиданностью. — Но какова герцогиня! — с блестящими глазами вновь воскликнула аббатиса. Насладившись произведенным эффектом, дон Луис позволил своим мыслям потечь в еще более свободном направлении и тут же вспомнил черные восторженные глаза в шпалере встречавших его монахинь. — А что это за дикарка, которую мне пришлось едва ли не силой поставить на колени? — улыбнулся Луис-Мария. — А, сестра Анна. Это одна из тех, кто пережил французское нападение, Ваше Высокопреосвященство. — Бедный ребенок! Надеюсь, она осталась чиста? — кардинал многозначительно изогнул светло-каштановую бровь. — О да. Она пряталась в лесу. — Прекрасно. Позовите ее. И Клаудиу вновь привели туда, где она еще совсем недавно впервые услышала страшное слово «постриг». На этот раз она быстро преклонила колени и поцеловала протянутую руку, не выпуская при этом прижатую к груди книгу. — Встаньте, дитя мое, — бархатным голосом произнес кардинал. — Я вижу, вы усердны и никогда не расстаетесь с писаниями святых отцов. — Да, Ваше Высокопреосвященство. Я стараюсь читать как можно больше. — Ti mantchaneis? — заметив, что в руках девочки греческая книга, спросил Луис-Мария, с явным удовольствием оглядывая точеное бледное личико, капризный, но твердо очерченный рот, упрямый подбородок и пылкие, но печальные глаза. — Plutarhe, о hiere pater. — И Клаудиа протянула старинный том. — Kai ti legei ton axion patera? — Prepon esti ten men psuchen odune, ton de gastera semo askein. — Pos kalos legeis, о pail[54] Боже праведный, так эта малышка и в самом деле читает на греческом! — едва верил своим глазам кардинал. — И на латыни, и на французском, Ваше Высокопреосвященство, — радостно ответила Клаудиа, не видевшая в своих умениях ничего особенного, но обрадованная возможностью поделиться ими. — Кто же научил тебя? — Испанскому и греческому — падре Челестино в Бадалоне, а латинскому и французскому — амма Памфила, да хранят ее ангелы в Царствии Небесном. — Так ты из дворян? — Я — Клаудиа Рамирес Хуан Хосе Пейраса де Гризальва, Ваше Высокопреосвященство. — Хм. И ты собираешься посвятить себя Богу? Клаудиа на мгновение растерялась. Сказать в лицо кардиналу, что вся ее жизнь здесь направлена лишь на то, чтобы выйти отсюда — немыслимо. Но и лгать… И снова страх пострижения охватил девушку. Она покраснела, низко опустила голову и пробормотала: — Как будет угодно Господу, Ваше Высокопреосвященство. — Что ж, ступай. — Луис-Мария еще раз скользнул опытным мужским взглядом по стройному телу, проступающему сквозь тонкую ткань, и снова протянул руку для поцелуя. — Грешно скрывать такой перл учености и благочестия в вашей глуши, — небрежно заметил Вальябрига, как только за послушницей закрылась тяжелая дверь. — Как она сюда попала? — Говорят, ее привезла мать Памфила. Вероятно, бедность семейства… — Ее кто-нибудь навещает? — Никто, Ваше Высокопреосвященство. И никакой почты. Луис-Мария задумчиво посмотрел на свои длинные отполированные ногти. — Вы будете отвечать за нее головой, мать Агнес. В силу некоторых обстоятельств я не могу торопиться, но через год я заберу ее у вас и переведу в одну обитель в Мадриде. А пока предоставьте ей все возможные в ее положении удобства: ну, тонкое белье, прогулки, хорошее вино… Через год она должна стать настоящим цветком. И не забывайте регулярно сообщать мне о ней — у меня, как вы понимаете, есть немало других дел, чтобы самому напоминать вам об этом. * * * С этого дня Клаудиа получила относительно большую, чем остальные, свободу и, не понимая причин, постаралась использовать ее на совершенствование своих знаний в области лекарственных трав и медицины. Теперь после заутрени она могла уходить в горы и собирать корни, плоды и листья, чтобы, придя в монастырскую аптеку, внимательно выслушивать наставления старой матери Терезы. — Вот алтей — это от першения в горле, а это кассия — при спазмах в желудке… А вот арникой надо пользоваться весьма осторожно, она может привести к черной меланхолии… Ну, а это ладонь Христа — спасение от всех болезней… Часто в этих одиноких прогулках Клаудии приходила мысль о том, что можно вот так идти и идти по густым вянущим лугам и никогда больше не повернуть назад. Но она знала, что таким образом ей никогда не дойти до родной Бадалоны, ибо пропавшую королевскую салеску тут же кинутся искать повсюду, и первый встречный агент святой инквизиции, не обнаружив у нее на руках разрешения настоятельницы, доставит ее уже не в монастырь, а в подвал. Таких историй она наслушалась в обители предостаточно. Да и куда она пойдет? Не к падре же Челестино! И не в лачугу Педро, которого, конечно, уже давно там нет. А где искать донью Гедету? Значит, надо ждать другого выхода. Но этот другой выход, намеки на который Клаудиа стала получать очень скоро, испугал ее не меньше пострига. Спустя пару месяцев после посещения кардинала аббатиса вызвала ее к себе и весьма любезным тоном поинтересовалась, устраивают ли послушницу Анну те условия, в которых она живет. Девушка, верная своему тайному оружию — послушанию, призналась, что большего ей не нужно. Тогда мать Агнес достала из складок своей рясы бархатную коробочку и фальшиво небрежным жестом протянула ее девушке. — Его Высокопреосвященство кардинал де Вальябрига высоко оценил твою ученость и твое рвение в соблюдении постов и служб — он прислал тебе это как залог его милости и ожидает от тебя еще большего усердия. Клаудиа поклонилась и, не глядя, убрала коробочку в карман. — И ты даже не посмотришь, что там? — с нескрываемым разочарованием удивилась аббатиса. — Я счастлива любым знакам внимания Его Высокопреосвященства. «А девчонка — далеко не такая простушка, как я полагала, — подумала мать Агнес. — Возможно, сначала она сгодится еще и мне». — Видишь ли, нельзя понимать жизнь в обители лишь как череду бессмысленных послушаний. У нас здесь есть своя жизнь, и свои удовольствия. — Мне ничего больше не нужно. — Не надо торопиться, милая Анна. Хочешь кофе? Или немного малаги? — Благодарю вас, мне ничего не надо. — Но ты любишь книги. Постой, у меня есть замечательное издание «Божьего града»[55], и за твое прекрасное поведение я готова дать его тебе. Разумеется, лишь на несколько дней. Наслаждайся, но помни: человеку чистому душой все кажется чистым и целомудренным. Испорченные же натуры во всем видят только зло и соблазн. — Благодарю, — спокойно ответила Клаудиа и вышла, взяв томик in-quarto в розовом сафьяне. Оказавшись у себя в новой просторной келье, она встала у окна, полная сладостного предвкушения, охватывавшего ее всегда перед чтением хорошей книги, и наугад раскрыла тяжелый томик. Через секунду он с глухим стуком упал на пол, и веером промелькнувшие страницы явили девушке еще худшее зрелище: внутри книги святого были искусно вклеены омерзительные картинки блудодейства и порока во всех его возможных видах. Краска гнева и стыда бросилась в лицо Клаудии, и уже осторожно, как ядовитую змею, она вынула из кармана подарок его преосвященства. Однако, раскрыв коробочку, ничего опасного не увидела: перед ней на белоснежном атласе живым светом сиял крупный изумруд мавританской огранки. Повинуясь извечной женской склонности, она надела тоненький обруч на палец — и впервые поразилась красоте своей руки, которую внезапно раскрыло кольцо. Бедной девочке, не имевшей лучших игрушек, чем вырезанные из дерева свистульки и свалянные из овечьей шерсти куклы, такой перстень показался просто сказочной роскошью. Клаудиа долго ходила по комнате, то поднимая рукой с кольцом подол рясы, то берясь за ручку двери, то поправляя накидку на ложе — и все эти движения, совершаемые рукою с кольцом, казались ей бесконечно изящными и грациозными. Но вот она протянула руку, чтобы поднять лежавший на полу страшный том, и вдруг резкий отсвет изумруда лег на изображение обнаженной одалиски, изгибающейся в объятиях какого-то солдата… И неожиданно девочке стал пронзительно ясен смысл кардинальского подарка. Через несколько мгновений придя в себя, она с омерзением сдернула с руки кольцо и захлопнула книгу. Ужас предстоящего смешался для нее с ужасом открытия постыдных внутренних тайн церковной жизни. Она сразу вспомнила и услышанные в детстве рассказы о том, как под Жероной осушали кладбище за монастырем и обнаружили там целые кучи костей новорожденных младенцев, а в Таррагоне один монах обесчестил всех девушек, посвятивших себя Богу. Тогда она воспринимала это лишь как страшные сказки, а теперь… А теперь для нее с новой силой вдруг зазвучали слова матери Памфилы, которая в первые же дни привела ее к склепу, где в одной из ниш, увенчанных разбитым распятием, была какая-то могила. — Эта сестра, — пояснила настоятельница, — в сопровождении своего любовника бежала из монастыря, но была поймана и приговорена к смерти. Она была живьем замурована в нишу. Что же касается ее возлюбленного, то его сожгли на костре. А рядом — ниша, где за попытку бежать из монастыря заживо погребена сестра Анна. Прометавшись всю ночь без сна, Клаудиа поняла, что пока ее спасением по-прежнему является лишь все то же ее обоюдоострое оружие: молчание и послушание. Наутро она, не скрывая своей томной бледности, вернула аббатисе книгу. — Какое усердие, Анна! — Я читала всю ночь, амма. — И, надеюсь, насладилась вполне? Клаудиа подняла на мать Агнес ясные глаза. — Я не столь совершенна в вопросах построения Града Божьего и потому прошу вас дать мне в помощницы какую-нибудь сестру постарше, дабы она разъяснила мне все тонкости. Настоятельница пришла в восторг от такого оборота дела и немедленно указала девочке на сестру Антонию, девушку лет семнадцати, веселую и бойкую, но с прозрачными, ничего не выражающими глазами. Сестра Антония была одной из тех, кого мать Агнес привезла с собой из Малаги. Сойтись с нею Клаудии не составило особого труда: она умела располагать к себе людей, а несколько намеков на то, что она, дворянка, не гнушается обществом дочери торговца, несколько партий с ней в тутэ, несколько переписанных нот — и Антония посчитала Клаудию своей лучшей подругой. — Надо же, какая ты простая! — не переставала восхищаться монахиня. — А все говорят, что ты гордячка. И как здорово, что мы с тобой подружились! Теперь можно завертеть столько всего интересного! — И Антония уже тянула губы к ее уху, то ли для того, чтобы сообщить что-то неприличное, то ли для поцелуя. Но Клаудиа, выслушивая ее нашептывания, быстро вновь надевала на себя свою броню прилежания и замкнутости, и Антонии приходилось отступать. Так за несколько месяцев притворства Клаудии удалось узнать больше, чем за три года настоящего труда и благочестивой жизни. Кардинал де Вальябрига регулярно справлялся о ней и посылал то несколько бутылок французского вина, то вольную греческую комедию, то даже румяна или пудру. И то, что было для нее гнетущим позором и ужасом, остальными в обители воспринималось почему-то как величайшее везение, и сама настоятельница, передавая подарки, глядела на Клаудиу почти влюбленными глазами. Как правило, все, кроме книг, девушка отдавала в обитель, и потом часто видела то яркую краску на щеках аббатисы, то бокал вина на ее столе. Аббатиса все чаще приглашала Клаудиу разделить с ней трапезу и вела долгие бессмысленные разговоры ни о чем. Она крала у Клаудии время от занятий, которые стали ее убежищем вдвойне, и доводила девочку почти до озноба своими жадными взглядами и ласковыми прикосновениями. Эти взгляды скоро стали беспокоить девушку гораздо больше кардинальских подарков. Вальябрига был в Мадриде, а мать Агнес — за стеной. И однажды Клаудиа не выдержала и впрямую спросила об этом у Антонии.