— Мы очень стараемся, разумеется, насколько позволяют обстоятельства, — проговорила сестра Доминика. — Для наших девушек мы делаем все возможное. — Да, сестра, — проговорил Квирк голосом кающегося грешника, ведь образ обнаженной монахини до сих пор стоял перед глазами. — Я все понимаю. Квирк побрел вниз по холму, прочь от прачечной. Тяжелое пасмурное небо швыряло в лицо сырой снег и, казалось, давило на крыши домов. Квирк поднял воротник и опустил поля шляпы на самые глаза. Зачем он упирается? Кто ему эта Кристин Фоллс, — ее незаконнорожденный ребенок или убитая Долли Моран? А Мэл, если на то пошло? Тем не менее Квирк понимал: это запутанное темное дело он не оставит. Он в неоплатном долгу… узнать бы еще только перед кем. Глава 20 Хрустальная галерея Мосс-Мэнора свободно вмещала триста человек. Ирландский миллионер, построивший Мосс-Мэнор в 1860 году, вручил архитектору фотографию лондонского Хрустального дворца и велел скопировать. В результате получилось громоздкое, неуклюжее нечто, очень напоминающее глаз огромного насекомого. Нечто примыкало к дому с юго-востока и угрожающе взирало через Массачусетский залив на Провинстаун. Под полом галереи скрывалась целая сеть труб парового отопления, а в главном зале пышно росли пальмы, цвели десятки сортов орхидей, безымянные темнозеленые плющи обвивали металлические колонны, отлитые в виде древесных стволов, которые тянулись вверх на добрую сотню футов и под сверкающим зеркальным потолком образовывали кроны тонких проволочных ветвей. Сегодня под пальмами накрыли длинные столы на козлах. Огромные блюда ломились от праздничной еды — картофельного салата, ломтей ветчины, жареной индейки и гуся, сладких пирогов и блестящего сливового пудинга, запеченного в виде бомбы. На каждом столе стояли чаши с фруктовым пуншем и бутылочное пиво для мужчин. На сцене играл оркестр — музыканты в белых смокингах исполняли мелодии из популярных шоу, между столами кружились парочки. Живые пальмы украсили пластиковыми веточками падуба (получилось очень нелепо!); от дерева к дереву, от столба к столбу тянулись ленты цветной гофрированной бумаги, а над сценой красовалась надпись на блестящей белой ткани: «Счастливого Рождества служащим "Кроуфорд транспорт"!» За окном сгущались сумерки, хмурые от морозной дымки. Сады укутал снег, океан превратился в лавандовый туман со свинцовым контуром. Снежные пласты размером с оконное стекло то и дело соскальзывали с зеркальной стены и падали в сугробы, уже собравшиеся по краям газона — белое на белое. Вечеринка началась лишь час назад, а Энди Стаффорд уже перебрал пива. Клэр, конечно же, мечтала сесть за стол в центре зала, чтобы видеть все, что происходит вокруг, но Энди хотелось подальше от оркестра — стариков-подражателей Гленна Миллера[20], средний возраст — сто лет. Теперь он сидел один и недовольно смотрел на жену, танцующую с мерзким уродом Джо Лэниганом. Ребенок спал в своей переносной колыбельке, которую поставили тут же, у стола, только как можно спать среди такого шума?! Клэр обещала, что постепенно он привыкнет к малышке, но пролетело уже несколько месяцев, а Энди все еще чувствовал, что в его жизнь без спросу вторглись. В детстве он чувствовал то же самое, когда к ним прислали двоюродного брата Билли, после того как его отец вышиб себе мозги выстрелом охотничьего ружья. Ребенок постоянно мозолил глаза, так же, как кузен Билли с его большими деревенскими ручищами и ресницами цвета соломы — тот вечно смотрел, слушал, дышал… Джо Лэниган — такой же дальнобойщик, как Энди, здоровый, веснушчатый ирландец с большой головой и длиннющими обезьяньими ручищами Танцевал он как деревенщина — высоко поднимал колени, дергался из стороны в сторону. Лзниган зажал ладонь Клэр в кулак и пару раз чуть не шарахнул им о пол. Энди следил за ними и хмурился. Клэр без остановки болтала (о чем, спрашивается?) и улыбалась во весь рот. «Раз скалится, значит, ей хорошо» — мрачно подумал Энди. Музыка оборвалась металлическим воплем трубы, Дэниган отвесил по театральному вычурный поклон, а Клэр жеманно прижала руки к груди, склонила голову набок и захлопала ресницами, словно актриса немого кино. Оба захохотали, и Дэниган вернулся за столик к приятелю — его имя Энди постоянно забывал — толстому коротышке с зализанными назад волосами а-ля Ду Костелло[21], который сидел с двумя девицами, похожими на официанток из пиццерии. Не успев сесть, Лэниган взглянул на Клэр — та, улыбаясь, подходила к своему столику — и что-то сказал толстому приятелю и его телкам. Все трое покатились от хохота, а толстяк посмотрел на Энди и ухмыльнулся чуть ли не с жалостью. — Голова кружится! — пожаловалась Клэр, села напротив Энди и, продолжая корчить кинозвезду, поправила прическу. В подмышках ее блузка потемнела от пота. Энди заявил, что хочет еще пива, а Клэр елейным голоском пролепетала, мол, на пиво налегать не следует, и храбро встретила его раздраженный взгляд. Секунду спустя она попросила принести бокал пунша, раз Энди уже поднялся. Едва он отошел от столика, она с придурковато-блаженной улыбкой уставилась на ребенка. Энди чувствовал, что совершает ошибку, но, взяв напитки, направился к Клэр не сразу, а через столик Лэнигана. Тот сидел спиной к проходу, но живо развернулся и спросил: «Как дела, дружище?» Энди ответил, что все хорошо: он ведь не лез на рожон, а проявлял элементарную вежливость. Толстяк Кадди — Энди нежданно-негаданно вспомнил его имя — и телки следили за ним через стол, не без труда сдерживая ухмылку. По-женски пухлые губы Кадди дрожали от натуги. — Эй, Кадди! — позвал Энди, еще пытаясь изобразить дружескую непосредственность. — Что-то смешное увидел? — Толстяк поднял брови, такие черные и густые, что казались нарисованными. — Спрашиваю, ты что-то смешное увидел? Кадди буквально распирало от смеха, но ответить он не рискнул и посмотрел на Лэнигана, выручай, мол. — Да успокойся ты, Стаффорд! — проговорил тот, негромко посмеиваясь. — Где твое рождественское настроение? Одна из телок хихикнула, наклонилась к подруге и задела ее плечом. Эта телка была плотной, краснощекой, с крупными передними зубами, перепачканными помадой, а вторая — тощая испанка с рахитичной грудной клеткой и острой ключицей, торчащей из треугольного выреза блузки. — Я вопрос задал, — процедил Энди, начисто игнорируя телок. — Вы видите здесь что-то смешное? Сидящие за соседними столиками начали оборачиваться, все улыбались, думали, это розыгрыш. «Смотрите, Оди Мерфи[22]!» — прошептала какая-то девушка, другая подавила смешок. — Слушай, Стаффорд, мне проблемы не нужны. — Судя по голосу, Лэниган занервничал. — Только не здесь и не сегодня. «Тогда где и когда? — хотел спросить Энди, но кто-то положил ему руку на плечо, и он тотчас обернулся. За его спиной стояла Клэр и улыбалась. — Милый, пунш совсем согреется, — проговорила она приторным голоском. Энди не знал, что делать. Казалось, на него смотрит половина гостей. На миг Энди увидел себя их глазами — парень в белой рубашке, джинсах и ковбойских сапогах. В руке бокал с розовым пуншем, на виске бьется жилка. Лэниган повернулся к Клэр. «Забери отсюда свое сокровище!» — говорил его выразительный жест. — Пойдем, милый! — шепнула она. — Пойдем! Когда они сели за свой столик, колено Энди задергалось так, что стол ходуном заходил. Клэр делала вид, что все в порядке. Подперев щеку рукой, она смотрела на танцующих, подпевала и двигала плечами в такт музыке. Энди живо представил, как выхватывает у нее бокал, бьет его о стол и заталкивает «розочку» в нежное горло. Именно так он и сделал много лет назад, а сперва изрезал лицо первой красавице школы, которая засмеялась, когда он пригласил ее танцевать. Вот еще одна причина не возвращаться в Уилмингтон. Сегодня настроение у Джоша Кроуфорда было почти радужным. Он любил наслаждаться плодами своих трудов, а от одного взгляда на подчиненных, веселящихся в Хрустальной галерее, сердце пело, как поет у тех, кто не понаслышке знаком с болью и горечью. Джош знал: праздников ему осталось немного, возможно, этот — последний. Казалось, в воздухе с каждым днем остается все меньше кислорода, и Джош вдыхал его судорожно, как водолаз, погружающийся под воду не с аквалангом, а с узенькой трубкой, наподобие стеклянных, которые он помнил еще по школе. Как же назывались те трубки? Джош забыл, ведь школьные годы давно канули в Лету. Джош понимал: конец близок, но относился к этому чуть ли не с юмором. Из-за застоя в легких он раздувался и синел, точно южноамериканская лягушка. Кожа на ногах, особенно на ступнях, стала тонкой, как презерватив, и Джош шутил с медсестрой, когда та стригла ему ногти: — осторожней, мол, с ножницами, милочка, проблемы не нужны ни вам, ни мне. Кто бы подумал, что предательство убегающих дней покажется таким забавным? Джош легонько стукнул по подлокотнику инвалидного кресла — стоп, мол, нужна остановка. Медсестра, катившая коляску, склонилась над ним, и Джош с удовольствием вдохнул ее крахмальный запах. Ему казалось, примерно так пахла его давно умершая и почти забытая мать. Неудивительно, что его мысли занимало, главным образом, прошлое: будущего-то практически не было. — Как называются штуковины, которыми пользуются химики? — хрипло спросил Джош. — Ну, тонкие стеклянные трубки, их пальцем прикрывают, чтобы ничего не вылилось — как они называются? Во взгляде медсестры скрывались улыбка и недоверие: она явно ждала если не розыгрыша, то очередной шпильки. — Стеклянные трубки? — переспросила она. — Ну да! — быстро теряя терпение, Джош снова ударил по подлокотнику кресла. — Вы же медсестра, должны разбираться в таких вещах. — К сожалению, я не в курсе. — Медсестра расправила плечи и покатила коляску дальше. Долго злиться на нее Джош не мог: те, кто давал ему отпор, невольно вызывали уважение. Хотя он подозревал, что медсестра скорее глупа, чем отважна: она явно не понимала, как опасен и мстителен ее хозяин. Или понимала и плевать на это хотела? Если господин не герой для своего лакея, может, инвалид-хозяин не бог для медсестры? Когда она только появилась в доме, Джош пообещал сто баксов, если она покажет ему груди. По пятьдесят зеленых за каждую! Сперва медсестра потрясенно молчала, потом расхохоталась. Уязвленный и неожиданно пристыженный, Джош едва выпутался, соврав, мол, такое испытание он устраивает всем женщинам, которых берет на службу, и она его прошла. Тогда он впервые увидел лукавую, насмешливую полуулыбку медсестры. «Разве я отказалась? Попросили бы вежливо, бесплатно бы все увидели». Только Джош ее больше не просил, ни вежливо, ни грубо, а она таких предложений больше не делала. Увидев Джоша, танцующие на краю танцпола перестали дрыгаться в такт музыке и застыли в неловких позах: «Нарядились в пух и прах, а сами, как дети малые, за руки держатся», — с презрением подумал он. В отличие от медсестры, служащие «Кроуфорд транспорт» отлично знали, на какие поступки способен босс, если его спровоцировать, и какие уже совершил. Кто-то из женщин неуверенно захлопал, следом захлопал ее спутник, следом — другие незадачливые танцоры, и минутой позже зеркальный зал сотрясали аплодисменты. Их гром Джош ненавидел всей душой: перед глазами тотчас возникали пингвины. Или, стоп, такие звуки тюлени издают? Джош поднял руку в слабом подобии жеста а-ля папа римский, сперва поблагодарив стоящих справа, потом — слева. В тот момент Джош хотел одного — чтобы скорее прекратилось это безобразие, в которое влились и музыканты — вскочили на ноги и выдали жуткую какофонию в стиле «Салюта вождю»[23]. Наконец, подхалимы вдоволь нахлопались, музыканты сели, и Джош решил пожелать всем веселого Рождества. Разумеется, голос его подвел — Джош закашлялся, да так, что сложился пополам и едва не упал с коляски. Он дрожал, хрипел, судорожно глотал воздух, брызгал слизью на прикрывающий колени плед. Медсестра возилась с кислородным баллоном, прикрепленным между колесами коляски, когда на плечо Джоша легла рука, а мелодичный голос пропел: — Дорогой, ты меня звал? Высокая, стройная, с узкими плечами и тонкой талией, Роуз Кроуфорд была красива и отлично это знала. Прибавьте сюда грацию пантеры, огромные черные глаза и высокие скулы — поговаривали, что в ее жилах течет индийская кровь — и откровенно ироническое отношение к жизни и окружающим. Джош Кроуфорд любил хвастать, что Роуз — самое ценное его приобретение, и шутил, что обменял ее на картину Рембрандта (некоторые, впрочем, считали, что шутка недалека от истины). Роуз появилась в его жизни словно ниоткуда и сразу с бриллиантом на безымянном пальце, «огромным, как простата Джоша», съязвил кто-то из злопыхателей. Вообще-то у Джоша уже была жена (а до нее еще одна, только та давно умерла), но ее быстро отправили в элитный дом престарелых. Сейчас никто уже не помнил, как она выглядела: яркая красотка Роуз затмила ее без малейшего труда. Желчный старик и взбалмошная красавица — чем не сказка или притча! Люди видели, как Джош относится к молодой жене, и на минуту примирялись с тем, что не имеют ни его богатства, ни ее красоты. Роуз чуть не вырвала дыхательную маску из рук медсестры и прижала к лицу Джоша. Шипение кислорода в резиновом шланге напоминало Роуз змеиное, поэтому она с едва уловимой нежностью звала мужа Старым Змеем. Сегодня, беспомощно скрючившийся в кресле, да еще с кислородной маской на лице, он больше смахивал на раненого лося. Незадачливые танцоры следили за ним с интересом и тревогой — он же для них кормилец-поилец, хоть и скуповатый — но под сверкающим черным взглядом Роуз мигом отворачивались. Джош сорвал маску с лица и отшвырнул. — Увези меня отсюда! — хрипло прорычал он. Джоша страшно злило, что подчиненные увидели его в таком состоянии. Медсестра тут же взялась за коляску, но Джош развернулся и показал ей кулак. — Не вы! — скривился он, и на его губах появилась белая пена. Роуз заставила себя улыбнуться медсестре и покатила коляску к арке, отделяющей галерею от дома. Джош царапал кожаные подлокотники и повторял какое-то слово, то ли «ветка», то ли «клетка». «Причем тут ветки и клетки?» — удивленно думала Роуз. Из отекших легких Джоша вырвался рокот, который Роуз опознала как смех. Когда он заговорил снова, Роуз пришлось наклониться к нему, совсем как полчаса назад — медсестре. — Не ветка и не клетка! — прохрипел он. В очередной раз Роуз изумили и испугали телепатические способности мужа. — Пипетка! Ее химики используют. — Как скажешь, дорогой! — вздохнула Роуз. — Как скажешь! Клэр вытащила Энди на танцплощадку, но ему совершенно не хотелось веселиться, точнее, он не мог, потому что опьянел. Ему чудилось, что Хрустальная галерея кружится, а вокруг сгрудились покрасневшие от хохота лица. «Что он сейчас выкинет? Глаза-то какие жуткие!» — запаниковала Клэр и повела его обратно за столик, не забывая улыбаться, чтобы никто не догадался, как скверно у нее на душе. Малышка Кристин проснулась, и женщина, сидевшая за соседним столиком, взяла ее на колени. Клэр нарядила девочку в белое атласное платье для крещения, сшитое молодой монахиней из приюта Пресвятой Девы Марии. «Еще немного, и платье станет мало, — мелькнуло в мыслях Клэр. — Хорошо, хоть юбка длинная, как шлейф, как хвост падающей звезды… Звездочка моя! Мой ангелочек!» Клэр взяла девочку на руки, поблагодарив женщину, присмотревшую за ней, но тут же почувствовала себя скверно. В глазах той женщины и ее мужа было столько тоски «Ясно, бездетные», — догадалась Клэр, прекрасно понимая, каково им. Энди она старалась не замечать: тот стоял рядом и шумно вдыхал воздух, мрачно уставившись на малышку, как всегда, когда переберет. Он схватил бутылку пива, широко открыл рот и стал жадно пить. На сей раз Клэр представилась не постельная сцена, а мул, которого держал на ферме отец. Мул точно так же запрокидывал голову и ржал. «От одиночества», — прищурившись, объяснил ей тогда старший брат Мэтти, несколько лет спустя, разбившийся на вертолете в Корее. «Бедняга Энди тоже одинок, Никто его не любил, пока я не появилась. Наверное, уже слишком поздно…» — подумала Клэр и ужаснулась своим мыслям. Приятель Энди обещал отвезти их домой, и они решили его разыскать. Первой шла Клэр с малышкой на руках, следом Энди, хмурый, рыгающий, бормочущий, с пустой колыбелью под мышкой. За высокими двустворчатыми дверьми Хрустальная галерея кончалась, зато начинался холл с камином, медвежьей шкурой на полу, звериными головами и потемневшими картинами на каменных стенах. Холл гудел от голосов: люди надевали теплую одежду, галоши и прощались, желая друг другу счастливого Рождества. Клэр оглянулась, проверяя, не отстал ли Энди, врезалась в женщину, внезапно оказавшуюся у нее на пути, и вскрикнула, испугавшись, что уронит ребенка. Она бы уронила, если бы та женщина не поддержала малышку. Это же медсестра мистера Кроуфорда! Довольно молодая, с типично ирландским лицом, широким и дружелюбным, в обрамлении аккуратных полукружий рыжих волос, убранных под шапочку. Медсестра явно флиртовала с молодым дальнобойщиком: на щеках горел румянец, на губах играла улыбка, не исчезнувшая, даже когда она повернулась к Клэр и чисто автоматически подстраховала малышку. «Простите!» — чуть ли не хором воскликнули женщины и посмотрели на Кристин, с интересом следившую за ними из складок розового одеяльца. Медсестра хотела что-то сказать, но сзади напирал Энди, источающий пивные пары. Флиртовавший с ней дальнобойщик поспешно отступил на пару шагов: понял, что этот парень пьян, и, похоже, знал, какая у него репутация. Разговора не получилось — Клэр и медсестра лишь улыбнулись друг другу. Энди, сильно сжал руку жены: давай, мол, не задерживайся! Они отошли, а Бренда Раттледж все стояла и хмурилась, потом вдруг решила еще раз взглянуть на пьяного дальнобойщика, но тот уже скрылся из вида и жену уволок. Пока ее не разбудил плач ребенка, Клэр даже не понимала, что спит. Снилось, что она до сих пор на празднике. Сон так напоминал явь, что, казалось, она у Кроуфордов, а не дома, не на своей кровати, среди мерцающего снежного сияния и тишины зимнего города, нарушаемой лишь хриплым плачем девочки. От этого плача сердце Клэр пускалось бешеным галопом, а такое чувствуешь только к родному ребенку. К родному! Кто ей роднее маленькой Кристин, которой она готова отдать всю свою любовь?! Там, где обычно спал Энди, рука Клэр нащупала лишь остывающую простыню. Видимо, услышал, как малышка плачет, и пошел проведать. Из детской доносилось его «Тш-ш-ш, тише!» Наверное, тут Клэр ненадолго заснула, потому что через какое-то время ее разбудила тишина, на сей раз пугающая. Следовало немедленно встать, а Клэр неподвижно лежала на кровати, хотя сон давно отлетел, а в крови бурлил адреналин. Впоследствии у нее не раз возникала мысль, что она знала, точнее, интуитивно чувствовала: те минуты — последние осколки покоя и умиротворения, уготованного ей судьбой. Клэр не почувствовала, что бежит, что ее ноги скользят по полу. Она ощущала лишь движение, свободное и беспрепятственное, как полет ветра — именно эти слова пришли в голову. Клэр пролетела по спальне, коридору и остановилась у открытой двери детской. Свет не горел, но непонятную сцену она увидела в неестественно ярком сиянии — если верить журналам, именно такое используется в киносъемке. Энди застыл у кроватки — согнул ноги в коленях, ссутулился, закрыл глаза и поднял брови, точно собираясь чихнуть. В руках он держал что-то вроде скомканной простыни, хотя Клэр, разумеется, знала: это не простыня. Бесконечно долгую минуту они так и стояли: Клэр в дверях, Энди у колыбели. Потом он услышал или, возможно, ощутил ее присутствие, открыл глаза, захлопал ресницами, словно очнувшись после гипноза, и виновато взглянул на Клэр. Судя по выражению лица, он лихорадочно подбирал слова. В детской царила непривычная тишина. Едва Клэр приблизилась, Энди не отдал, а сунул ей сверток, точно букет цветов или подарок, который устал держать. Кристин, одетая в ползунки и распашонку, была теплой, но совершенно неподвижной. Клэр коснулась головы малышки — кожа мягкая, бархатистая. — Ах, Энди, что ты наделал?! — воскликнула она таким голосом, словно ребенком был он, а не бедная Кристин. «Несчастный случай. Это несчастный случай», — повторял Энди, словно заучивая наизусть. Они вернулись в спальню. Клэр сидела, прислонившись к спинке кровати, и держала на руках малышку, а Энди мерил комнату шагами и ежесекундно гладил себя по голове. Когда их привезли домой, он начал раздеваться, но разморенный алкоголем, завалился спать в одежде, поэтому сейчас расхаживал по спальне в джинсах, майке и белых носках. От Энди разило пивом, но из-за майки и носков он казался Клэр совсем юным. Она потупилась и с усталой безысходностью поняла, что видеть его больше не желает. Сквозь неплотно сомкнутые веки Кристин что-то блестело. «Умерла», — беззвучно сказала Клэр, словно проговаривая иностранное слово. — Она плакала, плакала, и я ее покачал, — тихо, но с большим чувством повторял Энди, будто в спешке запоминал фразу, которую, едва поднимется занавес, произнесет со сцены. Тараторить нельзя: он должен убедить и расположить к себе зрителей. — Произошел несчастный случай, страшный, чудовищный… — Позвони в приют! — велела Клэр, почувствовав укол раздражения. — Что? — Энди замер и удивленно на нее уставился. На Клэр вдруг навалилась страшная усталость. — Позвони сестре Стефании, — велела она, медленно и четко произнося каждое слово., «Как с ребенком разговариваю, — подумала она. — А вдруг… Вдруг теперь так будет всегда и со всеми?» — Позвони сестре Стефании, матери-настоятельнице приюта Пресвятой Девы Марии. — Зачем? — Энди подозрительно прищурился, словно ожидая подвоха. — Что я ей скажу? Клэр пожала плечами, и пухлая ручка маленькой Кристин свесилась набок, ладошкой кверху, словно бедная девочка хотела задать вопрос, попросить помощи или наставления. — Скажи, что произошел несчастный случай, — жестоко, с бездушным сарказмом посоветовала Клэр, а потом внутри нее что-то надорвалось (самой ей послышалось, что хрустнула косточка), и она заплакала. Энди оставил заплаканную жену с бездыханным ребенком на руках в спальне. В кои веки Клэр его напугала. В тонкой хлопковой ночной рубашке она сидела неестественно прямо, как каменная статуя — таким поклоняются не то индейцы, не то китайцы. Энди накинул куртку и по лестнице спустился во двор. Снег замерз волнистыми бороздами, босому Энди они казались жесткими и плотными, как стекло. Снегопад кончился, небо очистилось и сверкало звездами. Кора Беннетт не спала — а ей вообще сон нужен? — и впустила его через дверь черного хода. «Телефон! — выпалил Энди, не дав ей и рот открыть. — Мне нужен телефон!» Кора, очевидно, решила, что он явился за другим, но едва увидела его лицо и услышала голос, жестом показала в сторону передней, там, мол. Энди мешкал. Кора стояла в одной комбинации, и скоро ее руки покрылись гусиной кожей. — Что случилось? — с тревогой спросила она. — Несчастный случай, — ответил Энди, и Кора кивнула. «Почему женщин не удивляет, если что-то не так?» — подумал Энди, но, заметив в глазах Коры хищный огонек, догадался: она решила, что несчастье с Клэр. Номер приюта пришлось искать в справочнике: церквей, монастырей, школ Пресвятой Девы Марии в Бостоне оказалось превеликое множество. Телефон у Коры был допотопный — диск на шпинделе, рупор, а трубка — на крючке сбоку. Энди замялся: ночь на дворе, кто ему ответит? Даже если ответят, каковы шансы, что сонная монашка позовет чертову мать-настоятельницу? Энди начал набирать номер, но передумал и застыл у аппарата, сунув палец в крошечную дырочку с цифрой. «Диск за меня, — отметил он с мрачным удовлетворением. — Сопротивляется, не хочет, чтобы я звонил!» Не говоря ни слова, Кора встала за его спиной. Прежде Энди не замечал, что она намного выше него. Ему это даже нравилось. Куртка сползла с его плеча, Кора ее поправила. Простой жест получился нежным, ее пальцы скользнули по затылку Энди, и он зажмурился. Он не помнил, как взял малышку из колыбели. Она плакала и никак не успокаивалась. Он покачал ее, ладно, тряхнул, но не сильно. Хотя что для младенца сильно? У Кристин точно была какая-то болезнь или этот, как его, врожденный порок, который рано или поздно проявился бы. Это несчастный случай, а он, Энди, ни в чем не виноват. Энди повесил трубку, и, понурив голову, повернулся к Коре. Она молча обняла его и, как ребенка, прижала лицом к своей холодной груди. Глава 21 Впоследствии Квирк пытался собрать происшествие по кусочкам, как головоломку, но она до конца не складывалась. Почему-то лучше всего запомнились незначительные кусочки-эпизоды, например, промокший лавр за оградой, испещренное дождем отражение фонаря в луже, холодные жирные ступеньки подвальной лестницы под его отчаянно цепляющимися пальцами. Все незначительные куски затмевало смущение, из-за него он и не позвал на помощь. Недоверчивое смущение и досада — это же не происшествие, а фантастика, только раны свидетельствовали об обратном. Квирк сполз по ступенькам и в сырой мерцающей тьме подвала решил, что смерть близка. Перед мысленным взором встал собственный труп: бледный, он лежал на секционном столе. Над ним склонился Синклер и разминал обтянутые латексом пальцы, словно пианист незадолго до концерта. Боль налетала со всех сторон, черная, костлявая, острая, и перед глазами мелькнула другая картинка — стая грачей, на закате кружащих над голыми деревьями. Нет, обо всем этом он думал позднее, когда головоломку составлял, а в самые страшные минуты вообще не понимал, что голова работает и лишь краешком сознания фиксировал разрозненные детали — мокрые лавровые ветви, отражение фонаря, скользкие ступеньки. Сперва все напоминало жуткое дежавю, и сбитый с толку Квирк решил, что это розыгрыш. Сгустились сумерки, он шагал через площадь к дому, точнее, возвращался с больничной рождественской вечеринки, до занудного приличного мероприятия под председательством Мэлэки, источавшего тяжеловесное дружелюбие. Квирка разморило буквально с пары бокалов вина. Дул слабый ветер, накрапывал дождь, над домами вился дым из печных труб. Они появились примерно на том же месте, что и в прошлый раз — беззвучно выросли из мрака и взяли его в клещи. Оба были в дешевых клеенчатых дождевиках и без головных уборов. Тощий, он же Панч, укоризненно улыбнулся. — Счастливого Рождества, командир! Что, опять гуляем среди дождя и мрака? Разве мы не предупреждали? — Да-да, предупреждали! — Толстяк Джуди закивал круглой головой, на которой поблескивали капельки дождя. Клещи постепенно сжимались, причем в буквальном смысле — Вскоре бандиты задевали Квирка плечами. Он был выше и сильнее, но в таком положении оказался беспомощным, как дитя. — А ты парень любопытный, — зацокал языком Панч. — Повсюду суешь свой нос.