Она охотно описывала весь свой прошлый опыт работы. И особенно потряс меня рассказ о том, как она однажды оформляла свадьбу – в сложную прическу невесты были вплетены свежие гардении, на столах букеты из ярко-розовых азалий в окантовке из зелени и мелких белых розочек, а главным украшением служили магнолии – короче, она свое дело знала. И я тут же нанял ее. Последний раз я видел Люси в Валентинов день. Ну, понятно, самый прибыльный и суматошный для нас день в году. И она задержалась допоздна. Нет, она вовсе не была обязана так задерживаться, но настояла, что останется до тех пор, пока поток покупателей не поредеет. И ничто не предвещало беды. Люси всегда была сдержанной и поделилась бы со мной, если б испытывала тревогу. А в тот вечер она была вполне спокойна. Я так страшно волновался за нее все это время, мистер Уайлд. Расспрашивал разных людей, но так ничего и не узнал. Ведь другие торговцы из нашего района не были с ней знакомы. Она всегда держалась так скромно и незаметно. Только тогда я вдруг понял, что даже не знаю ее точного адреса, а ведь прошло уже несколько дней, и она так и не появилась. Другие истории?.. Которые рассказывала мне Люси?.. Боже милосердный, хотелось бы вам помочь, но мы с ней говорили только о цветах. Люси была замечательной женщиной, но очень скрытной. И что толку полицейскому знать о том, как Люси еще маленькой девочкой обегала поле за полем с оранжевыми рудбекиями, и ей казалось, что она умеет говорить с цветами на их языке? Она была просто чудесной женщиной. Спасибо, что поведали мне о ее печальной судьбе, мистер Уайлд. Всегда лучше знать правду, какой бы горькой она ни была». Бедный старина Тимпсон ошибался на этот счет, но в тот момент я его прекрасно понимал. И вот наконец я решил взглянуть на это дело под новым углом и для начала решил переговорить с Грейс, служанкой из дома Миллингтонов. Вымолил у Тёрли разрешение и добился частной встречи с девушкой в винном подвале, где в полукругах света от масляной лампы то возникали сотни бутылок, то вдруг четко и рельефно вырисовывалось лицо Грейс – девушка стояла прямо передо мной, заложив руки за спину. Она не слишком была рада видеть меня. И уж тем более не обрадовалась вопросу: почему ты так боишься полицейских? Каких именно? Кого? Можешь хоть что-нибудь рассказать мне об этом? Я все объяснил. Я пытался задобрить ее. Я рассказал ей о маленьком музее, где нашлась миниатюра Жана-Батиста, только тут она немного дрогнула. И, наконец, я поведал ей о смерти Шона Малквина, и она заговорила. Возможно, только потому, что находилась в ловушке, в винном подвале, наедине с полицейским на протяжении вот уже минут двадцати, и расписание ее обязанностей было нарушено. «Нет, не то чтобы мне не понравилось, как вы поступили. Отпустили мальчонку и все такое прочее. Кстати, недавно видела его неподалеку, но с тех пор ни разу не нанимала. Не каждый поступил бы так на вашем месте. Хотя это неважно, мистер Уайлд. Неважно, что вы сделали. Этого все равно мало. Тот полицейский ирландец и похитители рабов, о которых вы говорите. Мы их знаем. Прекрасно знаем в лицо. И других тоже знаем, о которых вы даже не слыхивали. По улицам ходим только парами; те, у кого малые дети, не выпускают их из дома по вечерам, – и все мы молимся, чтобы эти меры помогли. Думаем, что нас много, и потому мы сможем защититься, что днем на улицах безопаснее. Но все это ерунда, я понимаю. Просто если думать так, жить становится легче. А что, если вам удастся остановить их, мистер Уайлд? Тогда я пожму вам руку и возблагодарю Господа за Его милосердие. Но что, если это они вас остановят? И узнают, о чем я тут говорила, от вас или кого еще? Что тогда? Люди исчезают. Словно в воздухе растворяются. Но и с Юга тоже сюда пробираются, каждый день прибывают новые беглые рабы – по одному, парами, иногда целыми группами. И я так рада за них. Они получают второй шанс. И, надеюсь, будут бороться. Больше того вам скажу, я молюсь за них. Но и они тоже ничего не могут поделать. Не изменить ни мою нынешнюю жизнь, ни то, как она сложится дальше. Стоит такому охотнику за рабами наложить на тебя лапы, и ты пропала. Вот так, очень просто. И глазом не успеешь моргнуть. А до дома дорога неблизкая, мистер Уайлд, да и возвращаться приходится, когда уже стемнело. Поэтому я и не могу говорить с такими, как вы. Вам все равно не удастся меня защитить. Может, вы и хотите, несмотря на то, что белый, и я не очень-то понимаю, какое вам до этого дело. Остается лишь надеяться на удачу, осторожность и Господа Бога. Вы не моего роду-племени, вы другой, вам никогда не стать таким, как мы, и никогда нас не понять. С вами такого никогда не случится. А потому прошу вас заняться дальше своими делами, и чтобы вас больше здесь не видели. Хотя бы ради меня. Пожалуйста, поймите меня правильно. Если за нами гоняются, как за призраками, хватают нас, а потом продают, лишь потому, что мы тени тех, прежних рабов, это еще можно понять. Меня могут схватить и продать, как призрак. Я живу, я думаю, хоть и ни в чем не уверена. Но ты становишься меньше, чем призраком, если тебя схватят. Потому что духи, по крайней мере, сохраняют свое собственное имя». Скрипя зубами от отчаяния, я отбросил в сторону кусочек угля. Каждое утро я изо всех сил боролся с искушением изобразить Джонаса прикованным цепями к стене, а рядом – его сраженную отчаянием тетю. Словно это уже произошло. Имелись и другие равно жуткие варианты: изобразить пару этих горемык, прикованных кандалами к узкой скамье в лодке и лишенных какого-либо человеческого сострадания до конца своих дней лишь потому, что самих их уже больше не считали за людей. Впрочем, придумывал я все эти сюжеты вечерами. Когда за окнами быстро сгущалась тьма. И сердце мое колотилось бешено, подкатывало к горлу, и все из-за того, что я пытался исполнить единственный известный мне трюк, использовать единственный данный мне свыше талант, хотя бы на минуту отвлекающий от несчастий, и все равно никаких результатов это не давало. Тук-тук-тук… – Войдите. Дверь отворилась. Тут я припомнил, что вроде бы слышал, как миссис Боэм поднималась по лестнице, и с запозданием поднял голову. – О, простите, я… – Понимая, в какой нелепой позе нахожусь, я, быстро вскочив с пола, накинул поверх небрежно застегнутой рубашки синий жилет, затем зажег масляную лампу. Быть полицейским с изуродованной физиономией уже само по себе достаточно скверно, так что надо сохранять хотя бы видимость какого-то достоинства. – Я тут заработался. Миссис Боэм вошла и уставилась на расстеленные на полу листы оберточной бумаги. Сегодня на ней было просто серое платье – всего в ее гардеробе я насчитал три – с аккуратным гофрированным воротничком из белого кружева и четырьмя глубокими складками у бедер. На этом фоне волосы ее уже не казались такими золотистыми, зато он выгодно оттенял цвет голубых глаз. Она положила правую руку на тонкую – действительно, слишком уж тонкую для кондитера, который обычно не отказывает себе в еде – талию, а другую руку подняла, смахнуть капельки пота со лба. На лицо спадали пряди прозрачных, тонких, как у младенца, вьющихся волос, но поправлять прическу она не стала – кончики пальцев блестели от масла. Как миссис Боэм (которая была всего годом старше меня, я выяснил, что в прошлом ноябре ей исполнилось двадцать семь) умудряется сохранять столь стройную фигуру, до сих пор оставалось для меня неразрешимой загадкой. Вместе с ней в комнату ворвался странно успокаивающий аромат корицы. – Я испекла францбрётхен[32], – ответила она на вопрос, который я так и не успел задать. – С тыквенными семечками. Еще тепленькие. Может, хотите попробовать? Тут миссис Боэм подошла к большому листу коричневой бумаги – по углам его прижимали к полу четыре из моих пяти книг, – задумчиво опустилась на колени и вытерла руки о фартук цвета слоновой кости. Я опустился рядом, не сводя с нее глаз. – Все эти люди… Они имеют отношение к вашей проблеме? Я кивнул и уселся напротив, скрестив ноги, как индеец. Нас раздело примерно два фута. Два фута и четыре тщательно и живо выписанных в деталях лица – они укоризненно взирали на меня. Я провел пальцем по шраму, затем раздосадованно опустил руку. А потом вновь взял кусочек угля, и пальцы так и запорхали над бумагой. – Вы думаете руками, – заметила она; края ее длинных серповидных губ приподнялись в улыбке, щеки раскраснелись от печного жара. – Я тоже думаю руками. Только когда имею дело с хлебом. Я на секунду поднял на нее глаза и продолжил рисовать. – А Птичка, мне кажется, думает глазами. И неважно, закрыты они у нее или открыты. Всегда смотрит, все запоминает, ничего не упускает из виду. Наполняет голову новыми мыслями. – И этих мыслей в башке у нее уже полным-полно, – вздохнув, заметил я. Расправив юбку цвета голубиного крыла веером, она придвинулась еще ближе. Чем интересны были ей эти мои портреты, ума не приложу, но затем я вдруг вспомнил, как любит миссис Боэм разные истории про любовь. А мои рисунки, да помоги мне Господь, были почти столь же выразительны и эмоциональны, как сочинительства Мерси. – Беспокоит меня эта девчонка, – заметила она. – Хотя Птичка, она сильная. И разбирается в разных вещах и мыслях лучше, чем большинство детей. – Она когда-нибудь говорила вам, что плохо проснулась? Миссис Боэм склонила голову набок, потом нехотя кивнула. Под этим углом ее профиль смотрелся лучше, и я стал водить углем по бумаге. – Я сказал ей: быть храброй вовсе не значит, что ты должна оставаться в одиночестве. Теперь миссис Боэм склонила голову в другую сторону. И я увидел, как по шее у нее сползает тоненькая струйка пота, достигает ключиц и исчезает внизу, под тканью сизого платья. Почти столь же неуловимая и мерцающая, как светлые ее волосы в тускнеющем дневном свете. Я просто глаз не мог оторвать, смотрел до неприличия долго. – Думаю, это правда. Это разные вещи – быть храброй и оставаться в одиночестве. – А она сказала, что я сам в это не верю, и обозвала меня лжецом. – А вы лжец, мистер Уайлд? – Ну, возможно. И вообще, у меня куча всяких других недостатков. Я подумал о рукописи, спрятанной в комоде под постельным бельем и пятью книгами. Сколько слов я потратил, сколько часов усилий – и все это в поисках объяснений того, что случилось прошлым летом. Я бы не осмелился показать эту рукопись ни единой живой душе, я должен был писать там только правду. Должен ли? Неужели верил в то, что смогу написать правду, оставаясь в полном одиночестве? Я, полицейский, медная звезда под номером 107, описал те же события в официальных отчетах, но как-то Тиму Уайлду сказали, что книги – это все равно что картография. Во всяком случае, для Мерси они точно были картами. Всегда были. Тогда почему мне порой кажется, что все эти мои усилия были напрасными, сродни замутненному видению полуслепого сентиментального болвана? Раз – это грусть, подумал я, вспомнив звонкие девчоночьи голоса, распевающие считалку в школе Птички, и томительное мрачное предчувствие, что вскоре я увижу одинокого работорговца. Наверное, по этой причине цифра «один», как мне казалось, возвещала о боли. Причина всегда найдется, подумал я, прячется за нескладными детскими виршами. – Тсс… Определить, лжец вы или нет, достаточно просто, – произнесла миссис Боэм. – Вы уже доказали, что храбрец. Осталось узнать одно. Вы одиноки? Мы встретились взглядами, и ее глаза в отсветах заходящего солнца показались совершенно бесцветными. Странно, но при этом они, оттененные светлыми ресницами, так и излучали теплоту, терпение и снисходительность, особенно после того, как она заправила выбившуюся прядь волос за ухо. Нет, подумал я, мне ни за что не понять загадочного выражения этих глаз миссис Боэм. – Возможно, как считает Птичка, вы всю свою жизнь прошли в компании с другими людьми, но оставались при этом в одиночестве. Всегда чувствовали себя чужаком. Ведь только вы можете знать наверняка. А я не угощаю францбрётхенами чужих мне людей, – добавила она. Рука моя так и застыла над бумагой. Она произнесла эти слова еле слышным шепотом, но я проникся их магией. Само собой разумеется, что мужчины, сердца которых свободны, а не устремлены к объекту воздыхания по ту сторону Атлантики, пропускают ключевые сигналы, изобретают вместо них другие, руководствуясь сущей блажью. Ну, конечно же, она хочет выглядеть доброй. Миссис Боэм – очень добрая женщина. Одна из добрейших женщин, которых я только знал. Добротой можно объяснить тысячи других самых необъяснимых вещей, подумал я. Я выдавил дружелюбную улыбку. – А я не рисую чужаков. Только если в связи с работой надо. И мы вновь обратили взгляды на разделяющую нас реку бумаги. Теперь на ней красовалось лицо миссис Боэм, черты и плоскости его, смягченные сумеречным светом и каким-то неземным сиянием, льющимся из-за окна. Голова слегка склонена набок, волосы отливают серебром. А бесцветные глаза пристально изучают меня. Смотрят и с картины, и с лица женщины, столь бездумно опустившейся на колени передо мной. – Так вы работаете? – спросила она. Бум-бум-бум!.. Миссис Боэм стала подниматься, но я ухватил ее за тонкое запястье и остановил, сам не понимая, почему. Перешагнул через бумагу и вышел через открытую дверь на лестничную площадку. – Кто там? – крикнул я. – Тимоти, тут жуткий холод. Впусти. Это важно, точно тебе говорю! Перескакивая через две ступеньки сразу, я сбежал вниз, распахнул дверь и увидел Джулиуса Карпентера. Укутанный с головы до ног, он настороженно озирался по сторонам. Сердце у меня зачастило. Что-то изменилось. Что-то произошло, и ничего удивительного в том не было. – Ну, скажи, что ты раскрыл преступление, – попросил я своего старого друга. – Не сегодня, – откликнулся он. – Что Варкер и Коулз подцепили оспу. – Черт, да я бы джигу сплясал по такому случаю, но нет. – Тогда скажи мне, что Делия с Джонасом живы и здоровы, и в будущем им ничто не угрожает, – нетерпеливо простонал я и привалился плечом к дверному косяку. – За будущее не скажу, не знаю, – кривя губы, ответил он. – Но что касается нынешнего состояния Делии и Джонаса, почему бы тебе не спросить их самих?