– На кровати был всего один матрас, на него мы и положили мадемуазель Станжерсон. И сторож с господином Станжерсоном тотчас же отнесли матрас в лабораторию. Под этим матрасом был только металлический матрас с пружинами, там ничего и никого не спрячешь. Сами посудите, сударь, нас было четверо, мы ничего не могли упустить, ведь комната такая маленькая, и мебели в ней почти нет, да и за нашей спиной во флигеле все было заперто. – Вероятно, ему удалось выйти вместе с матрасом! Или в самом матрасе… Тут всякое можно думать – такая загадка! – предположил я. – Господин Станжерсон и сторож были так взволнованы, что могли не почувствовать двойного веса, который несли… А представьте себе, если сторож сообщник! Понимаю, что это не бог весть какая гипотеза, но она многое объяснила бы… В частности, и тот факт, что ни в лаборатории, ни в прихожей не было следов, которые остались в комнате. Когда мадемуазель переносили из лаборатории в замок, матрас на минутку могли оставить у окна, это и позволило злодею бежать… – Ну а больше-то ничего не придумали? Неужели ничего? Совсем ничего? – заливался под кроватью смехом Рультабий. Я немного обиделся: – В самом деле, я просто не знаю… Тут всякое впору предположить… – Судебный следователь тоже так думал, сударь, – заметил папаша Жак, – и велел основательно исследовать матрас. Ему самому пришлось посмеяться над своей идеей, вот как сейчас смеется ваш друг, потому что ведь в матрасе-то никакого двойного дна нет! Да что говорить, если бы в матрасе был человек, мы бы его увидели! Тут я тоже решил над собой посмеяться, хотя только потом уже понял, какую нелепую вещь я сказал. Но где начало и где конец нелепости в таком деле? Пожалуй, один только мой друг способен был ответить на этот вопрос, да и то! – Послушайте! – воскликнул репортер, все еще ползая под кроватью. – Этот коврик хорошо потрясли? – Мы сами его отворачивали, сударь, – объяснил папаша Жак. – Когда мы не нашли убийцу, то подумали, а нет ли дыры в полу… – Дыры нет, – ответил Рультабий. – А погреба? – Нет, погреба тоже нет… Но это не остановило нас, мы все равно продолжали искать, а судебный следователь и в особенности его секретарь исследовали пол доска за доской, словно искали под ними подвал… Наконец репортер вылез из-под кровати. Глаза его блестели, ноздри вздрагивали, он был похож на молодого зверя, вернувшегося с удачной охоты… И что самое смешное – он так и остался стоять на четвереньках. Поистине я не мог найти для него лучшего сравнения: великолепный хищник, который идет по следу необыкновенной дичи… А он и вправду как будто принюхивался к следам человека, того самого, которого поклялся заполучить для своего хозяина, господина директора газеты «Эпок», ибо не следует забывать, что наш Жозеф Рультабий был журналистом! Вот так, на четвереньках, он рыскал по всем четырем углам комнаты, все обнюхивая, разглядывая, исследуя, – все, что мы видели, а это была такая малость… Ведь то, что оставалось недоступным нашему взору, похоже, и имело первостепенное значение. Туалетный столик был самым обыкновенным столом на четырех ножках, и трудно было вообразить, будто он мог послужить тайником даже на краткое время… И никакого шкафа… Мадемуазель Станжерсон хранила свою одежду в замке. Рультабий водил руками и носом вдоль стен, сложенных из толстого кирпича. Покончив со стенами, он стал ощупывать ловкими пальцами поверхность желтых обоев, потом добрался и до потолка – чтобы достать до него, ему пришлось взобраться на стул, поставленный на туалетный столик; так, на этой хитроумной лесенке, он облазил всю комнату. Покончив с потолком, на котором он внимательно изучил след от другой пули, Рультабий подошел к окну и так же внимательно оглядел прутья решетки и ставни, удостоверившись, что они были крепкими и никто к ним не прикасался. После этого он с удовлетворением сказал «уф» и добавил, что «теперь он спокоен». – Вы только представьте себе: нашу бедную, дорогую мадемуазель убивали, а она была заперта! И звала нас на помощь! – простонал папаша Жак. – Да, – молвил юный репортер, вытирая лоб, – это верно: Желтая комната, ей-богу, была заперта, словно сейф. – Вот именно, – подхватил я, – эта тайна самая удивительная из всех, какие я знаю даже в области воображения. В «Убийстве на улице Морг», например, Эдгар По не сумел придумать ничего подобного. Правда, место преступления тоже было достаточно замкнуто, и человек не мог убежать оттуда, но зато было окно, в которое могла проскользнуть обезьяна, повинная в этом двойном убийстве…[6] Однако здесь-то ведь и речи нет ни о каком отверстии. При закрытой двери и закрытых ставнях, в чем мы убедились, да еще при закрытом окне, в чем мы тоже не преминули удостовериться, и муха не пролетела бы ни туда, ни обратно! – Правда, правда! – соглашался Рультабий, все еще вытирая лоб, не просыхавший от пота, который катился, видимо, не столько от недавних физических усилий, сколько от сильного умственного напряжения. – Правда! Это великая, и прекрасная, и очень любопытная тайна! – Божья тварь, – проворчал папаша Жак, – да-да, Божья тварь и та, соверши она преступление, не смогла бы ускользнуть отсюда… Да вот она! Слышите? Тише! Папаша Жак подавал нам знаки, чтобы мы молчали, а сам, протянув руку к стене в направлении ближайшего леса, прислушивался к чему-то. – Ушла, – сказал он в конце концов. – Придется ее убить… Очень уж она зловещая, эта тварь… хотя ничего не скажешь – Божья тварь и есть, она приходит по ночам на могилу святой Женевьевы, и никто не осмеливается трогать ее, все боятся, как бы матушка Молитва не рассердилась и не накликала беды… – А большая она, эта Божья тварь? – Да почитай что с крупную таксу… чудище, доложу я вам. Я уж, грешным делом, думал, не она ли это вцепилась нашей бедной мадемуазель в горло… Только Божья тварь не носит башмаков, не умеет стрелять из револьвера, и у нее нет такой ручищи! – воскликнул папаша Жак, кивнув на отпечаток красной руки на стене. – Да и потом ее-то мы тоже заметили бы, и она тоже была бы заперта в комнате и во флигеле точно так же, как человек! – Разумеется, – сказал я. – Раньше, прежде чем я увидел Желтую комнату, мне тоже казалось: а не кот ли это матушки Молитвы? – И вам тоже! – воскликнул Рультабий. – А вам? – спросил я. – Мне – нет. Конечно, нет… Как только я прочел статью в «Матен», я сразу понял, что ни о каком животном и речи быть не может! А теперь готов поклясться, что здесь произошла ужасная трагедия… Однако, папаша Жак, вы ничего не говорите нам ни о найденном берете, ни о носовом платке. – А чего говорить-то? Следователь их забрал, – нерешительно произнес тот. Репортер очень серьезно сказал: – Лично я не видел ни платка, ни берета и все-таки отважусь сообщить, какие они на вид. – Ну и хитрец же вы… Папаша Жак смущенно кашлянул. – Платок – большой, синий, в красную полоску, а берет – старый баскский, в точности такой же, как этот, – добавил Рультабий, показывая на головной убор папаши Жака. – И верно… Да вы, я вижу, кудесник. Папаша Жак попытался рассмеяться, но у него ничего не вышло. – Откуда вы знаете, что платок был синий в красную полоску? – Потому что, если бы он не был синим в красную полоску, то его вообще бы не нашли! Не обращая более внимания на папашу Жака, мой друг достал из кармана кусок белой бумаги, взял ножницы и, склонившись над следами на полу, приложил свою бумагу к одному из них и начал вырезать. Таким образом получился бумажный след с четкими контурами, который он затем передал мне с просьбой не потерять. Потом он вернулся к окну и, показав папаше Жаку на Фредерика Ларсана, который все еще бродил по берегу пруда, спросил с беспокойством, не приходил ли полицейский сюда и не работал ли в Желтой комнате. – Нет! – ответил господин Робер Дарзак, который не проронил ни слова с тех самых пор, как Рультабий отдал ему клочок обгоревшей бумаги. – Он уверяет, что ему вовсе не обязательно осматривать Желтую комнату, что убийца вышел из Желтой комнаты самым естественным образом и что он, Ларсан, все объяснит сегодня вечером! Услышав слова господина Робера Дарзака, Рультабий – вещь поразительная – побледнел. – Неужели Фредерик Ларсан уже докопался до истины, которую я еще только предчувствую! – прошептал он. – Фредерик Ларсан свое дело знает… хорошо знает… и я восхищаюсь им… Но сегодня речь идет не только об этом. Дело делом, а тут надо превзойти самого себя… превзойти то, чему учит опыт… Прежде всего надо быть логичным, и не просто логичным, а уподобиться самому Господу Богу, когда Он, следуя логике, заявил: 2+2=4! РЕЧЬ ИДЕТ О ТОМ, ЧТОБЫ РАССУЖДАТЬ ЗДРАВО, А ГЛАВНОЕ – НАЧАТЬ С НУЖНОГО КОНЦА! И репортер опрометью бросился вон из флигеля, совсем потеряв голову при мысли, что великий, прославленный Фред раньше его сумеет найти разгадку тайны Желтой комнаты! Однако мне удалось догнать его на пороге. – Да будет вам, успокойтесь, – сказал я. – Вы чем-то недовольны? – Напротив, – признался он со вздохом, – я очень доволен. Я обнаружил много разных вещей… – Морального порядка или материального? – Кое-что морального, а есть и вполне материальная вещь. Вот, смотрите. И он поспешно извлек из кармана жилета сложенный вдвое листок бумаги, который, должно быть, сунул туда во время своей экспедиции под кровать, и, раскрыв его, показал мне женский белокурый волос. Глава VIII Судебный следователь допрашивает мадемуазель Станжерсон Не прошло и пяти минут, как Жозеф Рультабий уже склонился над следами, обнаруженными в парке, под самыми окнами прихожей, но тут мы увидели человека, наверное, слугу из замка, который торопливо шел к нам и кричал господину Роберу Дарзаку, спускавшемуся по ступенькам флигеля: – Вы знаете, господин Робер, судебный следователь допрашивает сейчас мадемуазель! Забыв обо всем на свете и наспех извинившись перед нами, господин Робер Дарзак бегом бросился к замку, а слуга последовал за ним. – Это любопытно, – заметил я. – Когда убитый начинает говорить… – Надо все разузнать, – оживился мой друг. – Пойдемте в замок. Он увлек меня за собой. Однако в замке путь нам преградил жандарм, стоявший на страже у входа на лестницу, ведущую на второй этаж. Нам ничего больше не оставалось, как ждать. А тем временем в комнате жертвы происходило следующее. Семейный врач, отметив значительное улучшение состояния мадемуазель Станжерсон, но опасаясь все-таки возможности рокового исхода, счел своим долгом предупредить об этом судебного следователя, а тот не замедлил воспользоваться случаем и… провел короткий допрос. На этом допросе присутствовали господин де Марке, секретарь, господин Станжерсон, врач. Позднее, во время судебного разбирательства, мне удалось раздобыть запись этого допроса. Вот она, со всей присущей любому допросу юридической сухостью. Вопрос. Постараюсь не слишком утомлять вас, мадемуазель, но хотелось бы знать, в состоянии ли вы сообщить нам кое-какие необходимые сведения относительно ужасного покушения, жертвой которого вы стали? Ответ. Чувствую я себя гораздо лучше, сударь, и попробую рассказать вам все, что знаю. Когда я вошла в свою комнату, я не заметила ничего особенного. Вопрос. Простите, мадемуазель, если позволите, я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать на них. Это меньше утомит вас, чем долгий рассказ. Ответ. Прошу вас, сударь. Вопрос. Что вы делали в течение этого дня? Я желал бы знать это с предельной точностью, со всеми мельчайшими подробностями. Мне хотелось бы проследить за каждым вашим жестом в тот день, если, конечно, вы сочтете это возможным. Ответ. Встала я поздно, в десять часов, так как мы с отцом вернулись глубокой ночью: нам пришлось присутствовать на обеде и на приеме, которые давал президент республики в честь делегатов Академии наук Филадельфии. Когда в половине одиннадцатого я вышла из комнаты, отец уже работал в лаборатории. Вместе с ним мы трудились до полудня, затем совершили получасовую прогулку в парк, обедали мы в замке. Далее, как обычно, получасовая прогулка до половины второго. После этого мы с отцом вернулись в лабораторию. Там мы встретили горничную, только что закончившую убирать мою комнату. Я вхожу в Желтую комнату, чтобы отдать горничной кое-какие незначительные распоряжения, она сразу же покидает флигель, а я возвращаюсь к отцу работать. В пять часов мы выходим из флигеля на новую прогулку, потом пьем чай. Вопрос. Прежде чем выйти в пять часов, вы заходили в свою комнату?