Отец сделал шаг и схватил меня сзади за шею своими жесткими, толстыми пальцами. — Черт, — прошипел он и повел меня из комнаты. По дороге домой, сидя в машине, отец читал мне проповедь о братстве и ответственности перед друзьями. — Будь мужчиной, сын, — говорил он. — Это единственное, чего я хочу от тебя. И даже сегодня я мог слышать презрение, звучавшее в голосе отца. И я чувствовал стыд, который навсегда поселился в моем сердце. — Ты готов? — спросил Мейсон, прерывая ход моих мыслей. Он припарковался как можно ближе к месту происшествия. Я кивнул, глядя на дом, который был уже весь охвачен пламенем. И я подумал о том, что здание, наверное, уже нельзя спасти. И о том, смогли ли люди, находившиеся в нем, выбраться из пламени. Или смогли ли пожарные спасти их. И я надеялся, что единственным, что превратится в пепел, были эти стены. С годами я понял, что моя реакция при виде Кертиса была не следствием того, что я не смог справиться с шоком. Просто я испугался, что, если пойду по стопам отца, я закончу так же. Я буду лежать, обгоревший, на больничной койке и, как Кертис, скончаюсь через три дня. И случилось так, что мне суждено помогать таким людям, как он, помогать пострадавшим в несчастных случаях. Сообщив диспетчеру, что мы прибыли на место происшествия, мы с Мейсоном обежали карету «скорой помощи», открыли задние дверцы и вытащили каталку. Схватив все необходимое, мы побежали по улице к горевшему дому. Я успел окликнуть одного из пожарных. — Сколько? — Всего один, — сказал пожарный, указывая на двор соседнего дома. Восемь пожарных стояли вокруг полыхавшего дома; четверо из них держали длинные шланги, пытаясь потушить пламя, языки которого вздымались высоко к небу. Еще один пожарный стоял на коленях возле лежавшей на траве миниатюрной женщины. — Что у нас? — спросил Мейсон, когда мы подбежали к ним. — Надышалась дыму. Женщина, без сознания, примерно двадцать лет. Дыхание ровное, но хриплое. Соседи говорят, что ее зовут Молли. Больше никого в доме не было. Пожарный поднялся и отошел, уступая мне место, и я взялся за дело. Сначала проверил пульс. Он был ровным и сильным, что было хорошим знаком. Потом я взял у Мейсона кислородную маску и прижал ее к носу и губам женщины. — У нее легкие ожоги на крыльях носа, — сказал я. Я осмотрел все тело и нашел несколько ожогов на лодыжках. Они были красные и вздувшиеся — похоже на вторую степень. Потом я произвел все обычные действия — проверку дыхания и циркуляцию крови. — Цвет кожи неплохой. Мейсон надел на руку Молли манжету, чтобы измерить давление, и внезапно она начала кашлять, судорожно схватившись рукой за кислородную маску. Она открыла глаза и стала отчаянно крутить головой, пытаясь сообразить, где находится. — Все в порядке, — сказал я, дотронувшись до ее руки кончиками пальцев, чтобы успокоить беднягу. — С вами все будет хорошо. Вы пострадали во время пожара, но сейчас вы в безопасности. Постарайтесь лежать спокойно. Она еще немного покрутила головой, но было похоже, что она услышала мои слова, потому что вскоре затихла, и лишь глаза на ее лице с беспокойством оглядывали нас. Я положил руку ей на плечо, а Мейсон уверенно ввел иглу в вену на ее правой руке. — Мы сейчас поставим вам капельницу и введем обезболивающий препарат. Я знал, что ее легкие сейчас воспалены, и мне прежде всего нужно было удостовериться, что она не отравлена угарным газом или цианидом, образовавшимся при горении строительных материалов, которые могли быть использованы для отделки дома. Такое отравление могло легко привести к летальному исходу, но то, что она была в сознании, было хорошим признаком. Но нам нужно было как можно быстрее доставить ее в больницу, чтобы врачи могли провести все необходимые анализы. — У вас ожоги на ногах, но не беспокойтесь, они кажутся не такими уж страшными. Мы позаботимся о вас, — сказал я. Она кивнула, не сводя глаз с моего лица. Я улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело обнадеживающе. — Я просто проверяю, нет ли у вас переломов, — добавил я, ощупывая ее руки, ребра, бедра и ноги. Все кости, казалось, были целы. Я посмотрел на Мейсона, который закончил устанавливать капельницу. — Можем трогаться? — Да, — кивнул Мейсон. Он пододвинул каталку вплотную к нам. — Держись, милая, — сказал он. — Сейчас мы поднимем тебя и положим на волшебные носилки. И кто знает… может быть, Тайлер окажется твоим прекрасным принцем. Он подмигнул Молли, которая была еще не в том состоянии, чтобы понимать шутки. Мейсон решительно пытался сосватать мне всех симпатичных незамужних пациенток, с которыми нам приходилось иметь дело. Иногда это раздражало, но я знал, что напарник просто хочет для меня такого же семейного счастья, какое было у них с Джией. Я тоже хотел этого, но какие бы женщины ни встречались мне, в глубине души я сравнивал их с Эмбер, и это сравнение было не в их пользу. Я понял, что хочу работать в «скорой помощи», девять лет назад, когда родители Эмбер куда-то уехали, и я нашел ее в бессознательном состоянии, лежавшей на ворсистом голубом ковре рядом с кроватью. Я помню, как плакал, когда позвонил по номеру 911 и сказал диспетчеру, что она не дышит. Я помню, как приехали парамедики, как они докладывали по рации о ее состоянии, чтобы врачи в отделении «скорой помощи» знали, чего ожидать. Я наблюдал, прижав руку к губам, как они делали ей искусственное дыхание, и когда они смогли запустить ее сердце, я подумал, что это именно то, чем я хотел бы заниматься в жизни. Спасать людей. У меня на глазах выступили слезы, когда я вспомнил ужас, который охватил меня в ту ночь. Больше всего на свете я боялся потерять Эмбер, но я, как мог, скрывал это от нее. Когда она летом рассказала мне про Дэниэла, это чувство охватило меня прежде, чем я успел взять себя в руки. А ее слова «ты просто ревнуешь» не только причинили мне боль, но и заставили осознать, что это правда. И к тому же я понял, что я не такой хороший актер, как мне казалось. Мне удалось удержаться и не упасть перед ней на колени, умоляя о любви, только благодаря тому, что я попросил ее немедленно уйти, а сам закрылся в спальне и стал лупить кулаком по дубовому шкафу, пока на костяшках не образовались синяки. Я был счастлив, что нам удалось преодолеть возникшее между нами напряжение. Потому что правда заключалась в том, что я не мог представить себе жизни без нее. При первой же нашей встрече что-то во мне навсегда изменилось. И я не переставал надеяться, что однажды это что-то изменится и в Эмбер. В шесть часов утра, спустя четыре часа после того, как Мейсон и я благополучно доставили Молли в больницу, закончилась наша смена. Уставшие и молчаливые, мы вернулись на станцию, чтобы убраться в машине и пополнить запасы медикаментов. Когда с этим было покончено и мы направились к собственным автомобилям, Мейсон взглянул на свой телефон и сказал: — Не хочешь заглянуть к нам? Джия говорит, что печет вафли. — В самом деле? — спросил я, отлично зная, что ее кулинарные изыскания ограничивались приготовлением макарон с сыром. Мейсон ухмыльнулся: — Ну, возможно, она просто разогревает вафли в тостере. Но главное ведь — благое намерение. Может быть, она даже ухитрится не сжечь их. Я рассмеялся, подумав о пользе того, что для поддержания сил мой напарник в основном питается протеиновыми коктейлями и готовыми запеченными куриными грудками, которые покупает оптом у местного мясника. — Ну, ладно, — сказал Мейсон. — Увидимся позже. — Не сомневайся. Выехав на шоссе, я прибавил скорость, размышляя, что, несмотря на усталость, я вряд ли смогу уснуть. Я часто чувствовал себя взвинченным после работы. Словно через меня пропускали электрический ток, и я мало что мог сделать, чтобы сбросить напряжение. Мое обучение в медицинском колледже помогло мне понять, что приступы паники, с которыми я боролся еще с детства, были следствием каких-то химических реакций в мозге. Что моя реакция на стресс была обусловлена особой физиологией. Но по мере того, как я становился старше, особенно после выматывающих нервы рабочих дней, когда нам приходилось иметь дело с тяжелыми случаями, ощущения, которые я испытывал, становились не только психологическими, но и физическими. Мне стало не хватать дыхания, мускулы начинали болеть, а кожа горела огнем, словно ее посыпали горячими углями. О том, что иногда эти ощущения становились просто невыносимыми, я никогда никому не говорил — ни Мейсону, ни матери, ни даже Эмбер. Я просто пытался изо всех сил побороть их, чтобы они не могли управлять мною. И сейчас, сжимая руль, я почувствовал, как мускулы на ногах напряглись. Непроизвольно я сильнее нажал на газ. Не включая поворотные огни, я перестроился в другой ряд, едва избежав столкновения с белым седаном. Я ссутулился и стал размышлять, смогу ли я превзойти свой рекорд и доехать от станции до дома меньше чем за десять минут. И для этого мне нужно было разогнаться до ста миль в час. Взглянув на спидометр, я увидел, что он уже показывает восемьдесят. Я почувствовал, как напряжение в теле возрастает вместе с увеличением скорости до девяноста миль в час. Прошмыгнув под носом у красного «фольксвагена», я снова перестроился, чтобы не прозевать нужный поворот. Я услышал, как мне сигналят, и резко затормозил. По мере того как скорость падала, мое сердцебиение становилось реже. Эта сумасшедшая гонка, завершающаюся выбросом адреналина, была единственным способом для меня сбросить напряжение и расслабиться. Я жил всего в нескольких кварталах от шоссе. Это была маленькая квартирка с одной спальней, и в крохотной гостиной с трудом помещался небольшой диванчик, который я приобрел на распродаже всего за пятьдесят долларов. В обеих комнатах на стенах висели плазменные телевизоры. На полу в спальне лежал матрас, и вместе с ванной и кухней это было всем, что мне требовалось. Сейчас, в свои двадцать пять лет, я иногда задумывался над тем, чтобы найти более комфортабельное жилье, подходящее для взрослого человека, что бы это ни значило, но моя квартирка была дешевой, и соседями были в основном студенты, что меня очень устраивало, учитывая мой сумасшедший график. Я большей частью дежурил по ночам. Днем, когда я спал, они все были на занятиях, а по ночам обычно гудели до утра. Хотя они все знали, что я парамедик, и иногда ломились в мою дверь, когда кто-нибудь из них напивался до потери сознания, и они хотели удостовериться, что он не умрет. Припарковавшись на маленькой стоянке позади дома, я открыл входную дверь и, оказавшись в квартире, сразу же направился на кухню в поисках еды. В холодильнике пылилась только одинокая пицца, и я сунул ее в микроволновую печь, а сам пошел в ванную, чтобы переодеться. Я проглотил пиццу, стоя рядом с умывальником, выпил стакан воды и, войдя в спальню, рухнул на кровать, подложив под спину несколько подушек. Включив телевизор, больше для фона, я увидел в новостях репортаж о пожаре, случившемся где-то в Такоме. И сразу же подумал о Молли. Мне было интересно, как она себя чувствует. Это часто бывало самым тяжелым в моей работе. Я не знал, что происходило с людьми, которых я отвозил в больницу. Хотелось думать, что с ней все в порядке. Я должен был убеждать себя в этом, чтобы иметь силы для того, чтобы продолжать делать то, что делаю. Потом я стал думать о том, что сейчас делает Эмбер. Она сейчас с Дэниэлом или уже в тренажерном зале, готовится приступить к работе? Я схватил телефон, собираясь отправить ей сообщение, но потом вспомнил, что дал себе слово выжидать хотя бы пару дней после того, как мы виделись последний раз. Я не хотел, чтобы Эмбер думала, будто я все время думаю только о ней. Хотя это было правдой. Но ей было необязательно это знать. Вместо этого я начал вспоминать о том, как Эмбер провела почти три месяца в больнице на второй год обучения в колледже. Врачи сразу же стали кормить ее через трубку, чтобы она не умерла от истощения. И я вспомнил, как случайно подслушал, как один из фельдшеров сказал, что это один из самых тяжелых случаев анорексии, которые он когда-либо видел. И что некоторые онкологические больные весили больше, чем Эмбер, даже после нескольких сеансов химиотерапии. — Что было последним, что ты помнишь? — спросил я Эмбер, когда она уже немного пришла в себя и могла говорить. Я бывал у нее каждый день после занятий, сидя просто рядом с ее кроватью, неважно, спала ли она или бодрствовала. И когда она спала, я наблюдал за ней. За тем, как дрожат закрытые веки, как ее кости выпирают под больничной сорочкой. Но в тот день, когда она очнулась после недельного пребывания в больнице, она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, и сдернула с лица кислородную маску. — Я помню, как поднималась по лестнице и у меня кружилась голова, — ответила она. — А потом… я очнулась уже здесь. — Она перевела взгляд на торчавший у нее из груди катетер. — Скорее бы они убрали эту трубку. Я чувствую, как я из-за нее толстею. — Ты шутишь? — возмутился я. Вскочив со стула, я ухватился за спинку кровати. — Из-за отказа от еды ты сюда и угодила. Ты не смеешь снова делать такие глупости, поняла? Это убьет тебя. Уже чуть не убило. — Меня погубит лишний вес, — прошептала она. И тут я не удержался и расплакался. Не тихо и молча. Я рыдал в голос. Мои плечи тряслись, и слезы текли по щекам, скатываясь ей на руку. — Ты не умрешь, — проговорил я надтреснутым голосом. — Поняла? Ты единственный человек, который что-то значит для меня. Ты обязана поправиться. Она закрыла глаза и отвернулась, чтобы не видеть меня. Я снова сел на стул и попытался взять себя в руки. — Я никуда не уйду, — запальчиво сказал я, шмыгнув носом. — Ты не можешь заставить меня. При этих словах она рассмеялась. Это был сухой, надорванный смех. — Сколько тебе лет, шесть? Не будь ребенком. Со мной все будет в порядке. Я поправлюсь. — Обещаешь? Она снова повернулась и посмотрела на меня. — Да. Нет. Наверное. — Она вздохнула. — Не знаю. Я чертовски устала и не могу решить так сразу. — Давай заключим договор, — сказал я, когда мне в голову неожиданно пришла идея. — Какой? — спросила она с подозрением. — Если ты будешь делать все, что тебе говорят врачи, я имею в виду групповую терапию, разговоры с психологом и прочее, и если ты снова начнешь есть, я с шиком отвезу тебя на мой выпускной бал. Надену смокинг, найму лимузин и все такое прочее. — Это становится интересным — сказала она, приподняв правую бровь. Ее дыхание было затрудненным. Врач сказал, что ее сердце все еще не оправилось после того приступа, когда я нашел ее лежавшей на полу. В результате большой потери веса сердечная мышца ослабла, как и все остальные мускулы. Эмбер пропустила столько занятий из-за состояния здоровья, что это было похоже на то, что ей придется остаться на второй год. И она закончит колледж только в девятнадцать лет, что означало, что в университет она поступит лишь в двадцать. Родители показывали ее разным врачам и консультантам, отчаянно нуждаясь в посторонней помощи, чтобы заставить дочь есть. — Ты никогда не бывал на танцах. Ты всегда говорил, что это занятие для идиотов или для чирлидирш. — Знаю. И это должно показать тебе, что я серьезно настроен сделать все, что угодно, лишь бы помочь тебе выздороветь. Она была права, я всегда считал, что танцы в школе предназначены только для самых популярных ребят, а не для таких парней, как я, которые предпочитают проводить пятницу у телевизора, смотря документальные фильмы, а не в полумраке в пропахшем потом спортивном зале, притворяясь, что им жутко весело. Эмбер же обожала танцы. И если мне пришлось бы идти на выпускной бал, я не хотел бы пойти туда ни с одной другой девушкой. Я протянул руку. — Договорились?