— Я Матрешу убила, — ели слышно прошептала она. — Убила. Агафья вцепилась в руку Демьну: — Ножом твоим зарезала… ты мне дал, помнишь? — Ты цела? Не ранена? — бегло осматривал ее муж. — Я слышу шум в сенях. Вышла, а она Купаву вожжами душит. Я завизжала, а она расхохоталась и на меня… я и… не помню как. А Купава не дышит, нет Купавушки… За что она нас? Мы ж с ней подругами были. — Тише, тише, — гладил жену по голове Демьян. — Бродникова она дщерь. А тебе нельзя так убиваться, дитя наше сберечь нужно. Федор побежал в терем к молодой жене и сыну. А Демьян еще долго стоял, обнявшись с любимой, посреди широкого двора, нашептывая жене ласковые слова. Она перестала рыдать, уткнувшись носом в ребристую броню, обхватив мужа за плечи. Время остановилось на пороге вечности… [1] Прясло — участок крепостной стены между башнями. [2] Вече — народное собрание. [3] Печера — пещера. [4] Братанич — сын брата, племянник. [5] Непраздная — беременная. [6] Выход — дань. Эпилог Жаркие лучи нещадно испепеляли степную траву. Горячий воздух сушил горло. Отряд брел вдоль Сейма, прячась в тени верб от назойливого солнышка. Между конными катили две телеги. На первой были свалены короба с пожитками Агафьи. Как и предполагал Демьян, тесть приданое за дочерью не дал, объяснив, дескать, его добро, чует старое сердце, сгорело вместе с Переяславлем, и теперь он нищий, да и, вообще, достойна ли приданого такая распутная дочь? Агаша надула губы, но муж, стараясь сгладить разлад между дочерью и отцом, убеждал жену, что Федор прав. И так хорошо, что смилостивился да простил. Агафья, холодно прощаясь, попросила отдать хотя бы вещи матери, на что отец согласился. И теперь эти короба тряслись по пыльной курской дороге. На соседней телеге с немногочисленными узлами ехала семья воротника Сулемы. Вдова качала на руках младенца, рядом притихли две рыженькие девчушки двойняшки лет пяти. Правил лошадью насупленный Антип. Воевода выставил семейство из Вороножа, дав лишь телегу и худую кобылу. Сердобольный Демьян потащил их с собой. — Змееныша на груди пригреешь, — предупреждал тесть. Олексич и сам понимал, что ничего путного из жадноватого и склонного ко лжи малого не выйдет, но не бросать же бабу с четырьмя детьми в глухом лесу. Пронька, сильно убивавшийся по Купаве, вначале объезжал вороножских изгоев стороной, но потом начал подкармливать сестриц, потчевать их сухариками и забавлять байками. В нахлебники к добродушному вою быстро прилип и Антип. Демьян, к удивлению, заметил, что и вдова стала бросать на молодого отрока заинтересованные взгляды — то жалостливые, то лукаво-игривые. «Окрутит лопуха нашего. Надо бы втолковать ему, чтоб ухо в остро держал, а то проворное семейство быстро на шею сядет». Рядом с Олексичем бочком на смирном Ветерке ехала Агафья. — Устала? — ласково спросил Демьян. — Нет, что ты. Совсем не устала. А долго ли? — Так уж к Курску подъезжаем, а там до Ольгова рукой подать. А ты чего там на воз нагрузила? Лошадь еле плетется, — пошутил Демьян, заметив, как жена все время тревожно оглядывается на свое добро. — Неужто матушкины наряды такие тяжелые? Агафья вдруг густо покраснела, пальцы неловко поправили повой, отчего он еще сильнее сполз на затылок. — То не матушкины наряды, — прошептала она. — А что? — повел бровью Демьян, смущение жены его забавляло. — Злато, мечи, ножи, бусы всякие, колты, серебряных гривен три дюжины. Икона еще сверху лежала, но я ее в дивы старцам с верным человеком передала, чтобы иноки о здравии твоем молились. — Злато бродников у тебя? — Олексич почувствовал, как холод полез под рубаху, и это в изнуряющий зной. Боярин тревожно оглянулся — никто ли не слышал? — Откуда, отец на сохранение сунул? — Как же, дал бы он? Приданого лишил, вышвырнул словно безродную собачонку, а ты ему заставу спас. Что бы с ними было, коли бы не муж мой? — Агафья гордо вскинула голову. — Так отец не знает? — Нет, про то только Купава покойная знала и дед Корчун, он образ старцам и снес. Демьяна продолжал бить озноб. «Золото в тереме лежало. А если бы толпа кинулась искать? Ведь нашли бы!» — Где взяла? — грозно спросил он. — Демьянушка, не гневайся, — сразу уловила перемену в голосе мужа Агафья. — Я случайно нашла. Мы за березовой водой с девками пошли… А я по тебе тосковала, уж так тосковала. Ноги сами в овражек понесли, ну там, где мы… — она замялась, подбирая слова, — где мы чуть не согрешили. Демьян невольно улыбнулся, но потом опять сделал строгое лицо. — А я села на лапник, на то, что от него осталось. Сижу да рыдаю. Глаза на сосенки подняла, а из-под корней угол короба большого торчит. С талой водой землю вымыло, вот и видно стало. Я вначале испугалась, прочь отбежала, а потом вернулась, за край потянула. Короб в овраг съехал, открыла, а там… Дух перехватило. Я Купаве сказалась, и мы все в корзинах тайком перетащили да у меня спрятали. Я ей сироте обещала приданое собрать, — Агафья всхлипнула. — И с батюшкой я хотела поделиться, честно, хотела. Да он так-то со мной обошелся, я и обиделась. Теперь наше все будет. — Какое наше, Агаша? Это же проклятое золото, кровью людской политое. Нельзя его брать! Стемнеет, в реку все тайком скинем. — Как в реку! — обомлела Агафья. — Приданое сестрице нужно, не успеешь моргнуть, как вырастет. А наши народятся. А дом разграблен, дружину одаривать. Как же в реку? — Даст Бог, все будет. А и не будет, обойдемся. Не нужно нам чужого. — Да как же… — Все уж я сказал! — оборвал ее муж. Агафья, вздернув нос, обиженно отвернулась. Это была их первая семейная ссора. Демьян заметил, как жена тайком смахнула слезу. «Пусть поплачет. Таких дел натворила, всех могла бы сгубить золотом тем… Хотя она и не виновата, кто ж думал, что так-то обернется. Что по ее вине старцев убили, не буду ей сказывать, но богатство это дурное…» — А давай все в монастырь отдадим на благое дело, — жалобно попросила Агаша, не в ее характере было смиренно сдаваться, — Станут молиться за упокой души батюшки твоего, матушки моей, Ивана, Купавушки. Об десятнике своем печалишься, так и его помянуть можно. А скинешь в реку, найдет какой худой человек, опять же во зло пойдет. Демьян обрадовался, что жена первой пошла на примирение. — Ладно, пусть по-твоему будет, в Дмитровский монастырь снесу. — Вот и славно, — всплеснула руками жена, — опять же слух об щедрости ольговского тысяцкого пойдет, почет да уважение — тоже хорошо. Хоть какой-то прок. Олексич рассмеялся. — А ты на батюшку похожа, кровь одна. — Мне говорили, я на матушку с лица, — не поняла насмешки Агафья. — Нешто не хороша? — Хороша. Сама об том знаешь. Муж, перегнувшись в седле, жарко поцеловал жену. — Ты, что ж творишь? Увидят, — зарделась она, довольно улыбаясь. Мир был восстановлен. Порыв ветра донес звон колоколов. По ту сторону Сейма проступили очертания Курской крепости. Курск, Липовец, а за ним и батюшка Ольгов. «Эх, достанется мне от Алексашки за то, что так припозднился. Обещался скоро, а не вышло. Да, ничего, пошумит, подуется да и остынет. Надо же было тестю помочь». Вороножцы нуждались в еде, и Федор отправил обозы, закупить жито в Пронске. Демьян остался со своей дружиной для усиления заставы. Его вои участвовали в ловах, заготавливали для городца дичь. И только когда люди воеводы вернулись из Пронска с полными телегами, ольговцы отправились в обратный путь. Теперь Олексич ожидал неприятного разговора с князем. — Идет кто-то, — указала вперед Агафья. Навстречу отряду, поднимая пыль босыми ногами, шел человек в иноческой ризе. Перехожие богомольцы были обычным делом. Не подать им считалось грехом. Демьян махнул, чтобы достали еды для странника. Вои кинулись вперед с караваем ржаного хлеба, но незнакомец сурово отмахнулся от них. Широко размахивая руками, и опустив лохматую голову он шел сквозь ряды ольговцев, ни на кого не глядя. Его приземистая квадратная фигура с необхватно широкими плечами показалась Олексичу знакомой. Он знает этого человека, должен знать. Дружок, трусивший подле хозяина, негромко зарычал, оголив острые зубы, он явно признал путника. Демьян слегка нагнулся и потянулся вперед, пытаясь разглядеть лицо. «Филька!» — Буян, ты! — крикнул он. Богомолец вздрогнул и еще сильней ускорил шаг. — Филька, да подожди ты! — Олексич спрыгнул с лошади. — Филька! Подожди! Обиделся на меня? — вблизи стало понятно, что Демьян не ошибся, перед ним действительно, пряча взгляд, стоял любимчик князя Святослава Липовецкого. — Ну, прости, погорячился я тогда. Но ведь и ты дурные слова обронил. Оба виноваты. Демьян тряс старого соперника за плечи. — Филя, случилось что? Филька поднял голову и злобно посмотрел в сторону притихшей Агафьи. — Добился-таки воеводы дочери. Все тебе в руки идет, да ненадолго это, не радуйся! Словно из далекого давно сгинувшего февраля ледяная зима решила запустить руку в жаркий июльский день. Демьяна сжимал холод дурных ожиданий. — Филя, что случилось? — опять тряхнул он Буяна. — Да полно дуться, время ли? — Олег Рыльский из Орды явился, татар навел, — нехотя начал Филипп, — вызвал князя нашего для беседы душевной. Святослав поверил, в малой дружине пошел. А я из-за тебя, — Буян нервно взвизгнул, — не смог подле князя быть, хворым маялся. Олег Святослава в ловушку заманил и убил. — Святослав убит?! — А этот иуда еще татарами прикрывается, мол ему Телебуга то приказал створить. Врет, аспид! Царю дела нет до нас, то сам он Олег крови жаждал, один в Курской земле править захотел! А князюшка наш в могиле, — слезы потекли по широкому лицу. — А наш князь где? — Демьян не знал, чего и ожидать. — Александр к Ногаю сбежал, рать на Олега станет просить. Мести жаждет. Кровь рекой потечет! Не отмоетесь! — К Ногаю? К ворогу нашему? — Олексич уже ничего не понимал. — И ты православных христиан рубить станешь, — Буян захлебывался злобой, — чистеньким праведником не выйдет остаться. Кровь вам пить, слышишь?! А я не стану, не хочу, у меня жены да детей нет, ничто меня здесь за ноги не держит. Постриг приму, уйду от мира сего. — Для черноризца не много ли гнева? — не удержался от издевки Демьян.