В середине марта с крыш зазвенела капель. Зима еще противилась весне, не желая уступать, и швырялась мокрыми снегами и морозными ночами, но солнышко светило все ярче. По краям дороги грязный снег быстро таял, и бежали ручьи сметая все на своем пути. В лужицах отражалось высокое прозрачное чистое голубое небо, и к вечеру, когда солнце клонилось к горизонту и синие тени удлинялись, а золотистый мягкий свет заливал окрестности, природа пробуждалась. Деревья, все еще голые и серые, серебрились жемчужным светом. И в перезвоне капели, и в неожиданной трели синички, и в самом воздухе звучала песнь весне. Невозможно было усидеть такими вечерами дома. Злата выходила из дома и гуляла по безлюдной деревне, пока в небе не зажигались далекие бледные звезды. И ни внезапные порывы ледяного ветра, ни мокрые ноги не могли заставить ее вернуться в дом. По утрам, когда вставало солнце и небо еще было бледным, как акварель, над землей плыла легкая дымка. Зима действительно закончилась, и в сердце Златы тоже. Она чувствовала это и по тому, что быстрее бежала кровь по жилам, и по тому, как снова хотелось вдохнуть полной грудью воздух, наполненный ароматом талого снега, сырой земли и деревьев, и ощутить беспричинную радость. Снова хотелось мечтать, любить и жить! Злата ждала прихода весны с нетерпением. Зима казалась бесконечной, а так хотелось птичьего гомона и тепла, так хотелось зелененькой травки и яркого солнышка. Хотелось копаться в огороде, заниматься цветами, хотелось оживления и в деревне. Ведь с приходом тепла, Полянская это знала, начнут приезжать дачники. И вообще ей казалось, что с приходом весны и в ее жизни все изменится. Ведь она уже закончила свой роман, откорректировала его и разослала по всем издательствам Минска. Она жила надеждой и ждала звонка. Она не верила, что может быть по-другому. Девушка никому обо всем этом не рассказывала, и Дорош, быть может, был единственным, кто знал, что в действительности происходит и какие мысли роятся в прелестной головке Златы Юрьевны Полянской. Просто он был почти единственным, кто бывал у нее в доме. Старушки, которые иногда заходили к ней, были не в счет — они не были столь проницательными. Но эти самые старушки поверили бы в нее безоговорочно, если бы знали, а Дорош воспринимал ее творчество и мечты о карьере писательницы лишь как причуды, капризы и детскую блажь Он с улыбкой выслушивал ее разглагольствования о современной литературе и издательской деятельности, соглашался, когда она начинала критиковать многое из того, что печаталось в российских издательствах, и возмущался вместе с ней несправедливостью происходящего. Любому было ясно: теперь издательская деятельность была лишь бизнесом, приносящим неплохой доход, а по-настоящему талантливые люди могли либо печататься за свой счет, либо искать спонсоров, либо навсегда забыть о писательстве как таковом. Но все ее разговоры в большей степени просто забавляли его — Виталя не воспринимал их всерьез. Дорош знал жизнь не по мечтам, не по иллюзиям, не понаслышке. Но он никогда не перечил ей. Просто каждый раз, уезжая от нее, оставлял в прихожей на столе деньги. Мечты мечтами, но ими сыт не будешь, это он как раз знал наверняка. А Злата хотела писать романы. Более того, всю свою дальнейшую жизнь она связывала только с ними. И именно исходя из этого она строила планы на будущее. Мама, конечно, беспокоилась за нее. Приезжала на выходные, пыталась поговорить, надеясь вызвать Злату на откровенность. Каждый раз, заглядывая в чуть поблекшие, но все еще голубые мамины глаза, Полянская видела там тревогу и немой вопрос. Девушка была довольно близка с матерью, но за последний год все переменилось. Она замкнулась в себе, отгородив свою личную жизнь ото всех. Впрочем, не только личную. Бывая в городе, она не всегда заходила домой и не говорила, зачем приезжает, только потом знакомые Лены Викторовны передавали, что видели ее дочь то в детском отделении городской больницы, то в райисполкоме. Что Злата там делала, оставалось для Полянской-старшей загадкой. Однажды, в конце марта, отправившись погулять по деревне, девушка в сумерках возвращалась домой. Так бывало почти всегда, когда она выходила. Кто-нибудь неизменно перехватывал ее и зазывал к себе в гости. И каждый раз бабульки, да и не только они, считали своим долгом накормить ее как следует да еще и всучить что-нибудь с собой. Так случилось и в этот раз: она застряла у Руденков и теперь возвращалась с корзинкой яиц. Вообще-то девушка чувствовала себя ужасно неловко, но обижать отказом людей, которые давали ей от всего сердца не хотелось. Злата благодарила и брала, зная, что отказываться бесполезно. Такие здесь были люди. Руденки жили за поворотом дороги, как раз напротив дачи Дороша. Из-за этого она не сразу увидела столпотворение машин и людей у дома Тимофеевны, а увидев, сбилась с шагу и, остановившись на полпути, почувствовала, как сердце отчаянно заколотилось в груди. Тимофеевны уже больше месяца не было в Горновке. Уехав в Минск к больной дочке, она сюда ни разу не заглянула. Дед тоже иногда уезжал, оставляя хозяйство на Маськов, но через день-другой возвращался, старея и горбясь на глазах. Баба Маня ничего не говорила Злате, наверное, думала, что девушка звонит Лешке и в курсе событий. Но Полянская не звонила, так ни разу и не решилась набрать номер Блотского. Все слова, которые она прокручивала в уме, казались такими нелепыми и глупыми и совершенно неуместными. То ей хотелось, притворившись несведущей, позвонить и просто спросить, как его дела? Правда, она почти сразу отбрасывала эту мысль, понимая, что это слишком жестоко. Сочувствие ее могло расстроить парня еще больше. И чем больше она оттягивала звонок в Минск, тем труднее и невозможнее он казался. И вот теперь Лешкина мама умерла. Злата повернула обратно и бросилась бежать. Она знала, что просто так не сможет пройти мимо их дома. Уже совсем стемнело, когда она через огороды, увязая в грязи и спотыкаясь на ухабах и кочках, добралась, наконец, до дома. Ее трясло и было трудно дышать от рыданий, застрявших в груди. Закрыв за собой двери веранды, она как подкошенная опустилась на ближайший стул и закрыла лицо руками. Сквозь тяжелое дыхание прорывались всхлипывания, но глаза оставались сухими. Сознание просто не могло охватить всю сущность произошедшего. Злата только понимала — это ужасно! Так не должно было случиться! Это несправедливо и жестоко! Ведь Лешкина мама еще молода! В суеверном страхе Полянская даже перекрестилась, лишь на мгновение представив, как бы она себя чувствовала, если бы такое случилось с ее мамой. «Бедный Лешка! И Тимофеевна тоже! И дед… Что же делать?» Поднявшись со стула и вытерев глаза, девушка сняла грязные мокрые сапоги и вошла в дом. «Надо сходить к ним…» Озноб пробежал по спине. Она до сих пор помнила, как долго и как тяжело приходила в себя после похорон Маринки. Как страшно ей было одной по ночам и как долго ей казалось, что душа Маринки все еще здесь, бродит у ее дома и не знает покоя… Злата подошла к столу в прихожей и потянулась к телефону. И испуганно вскрикнула, когда он пронзительно затрещал на весь дом. — Ой, Златуля, гора ж якое!.. — заголосила баба Маня, как только девушка взяла трубку. — Памерла ж дачка Цiмафееуны! Сюды прывезлi хаваць! Ой-яй-ёй! Такая маладая! Ёй жа жыць i жыць… — Я знаю. Видела, как привезли, — тихо сказала Злата. — Цiмафееуна галасiла на усю вулiцу… Ай, божачкi! Гэта ж нада, матцы дачку перажыць… — Баба Маня, а когда похороны? — Заутра. Во пераначуе, i к абеду пахаваюць! — Так, может, надо было бы сходить к ним? — Нада, Злату лечка, нада! Нада пайсцi! Ты прыходзь да мяне, а там Нiна падойдзе, i пойдзем! Посидев еще немного, девушка отправилась в комнату бабы Тани. Там, в шкафу, где хранились старые вещи бабушки и деда, она отыскала черную гипюровую косынку. Именно ее повязывала мама, когда умерла бабушка. Убрав под нее волосы, она быстро завязала ее, обмотав вокруг шеи, и снова вернулась в прихожую. Здесь, в тумбочке под телевизором, между книгами, хранились деньги, которые оставлял Дорош. Она собиралась их вернуть, но теперь… Что ж, придется доложить потом… Она отсчитала половину, а остальное положила обратно. Сунув в карман куртки валокордин и нашатырь, она погасила везде свет и вышла из дома. В тяжелом молчании они ждали бабу Нину, каждая думала о своем. Смерть, будь то близкого человека или едва знакомого, всегда одинаково ужасна. И всегда заставляет задуматься. Она как будто на мгновение сбрасывает с глаз пелену иллюзий, мечтаний и надежд, обнажая сущность человеческого бытия. И конец, единый для всех. Люди, особенно молодые, редко думают о смерти. Стоя на пороге жизни, разве можно думать о ее конце? Юность, буйная и беспечная, как весна, сметает все на своем пути. Потому любое столкновение со смертью потрясает, надолго лишает покоя, повергая в пучину сомнений и тревог. И один вопрос, всего один не дает покоя: к чему тогда все, если все равно один конец? Злата Полянская боялась смерти. Она до сих пор с содроганием вспоминала, как в ту ночь, перед Новым годом, когда она пробиралась домой сквозь вьюгу, мысли о смерти казались ей желанными! Как могла она тогда хоть на мгновение подумать о том, чтобы добровольно лишить себя жизни, когда тысячи людей во всем мире борются и благодарят бога за каждый прожитый день, зная, что обречены? Баба Маня тяжело вздыхала и поглядывала в окно. Там, за забором, все окна в доме Тимофеевны светились. Девушка была уверена, что баба Маня, да и баба Нина не боятся смерти. Они прожили жизнь, вырастили детей и внуков, дождались правнуков и давно смирились с тем, что конец близок. Когда пришла баба Нина, девушка как будто очнулась от невеселых мыслей и, вспомнив про деньги, всучила их бабе Мане. Она не знала, как надо давать деньги в таких случаях, и всегда чувствовала себя неловко. Бредя следом за старушками, Злата все отчетливее понимала, с каким трудом дается каждый шаг. Она сжимала руки в кулаки в карманах куртки и неимоверными усилиями воли заставляла себя идти. В большом, ярко освещенном доме Тимофеевны было полно людей. Молчаливые, притихшие, они двигались как тени, избегая взглядов друг другу в глаза, и тихонько переговаривались. В доме, перебивая все другие запахи, уже распространился запах восковых свечей. Приторно-сладкий аромат источали живые цветы. «Лилии… — рассеянно подумала Злата. — Но почему этот запах вызывает у меня тошноту? Ведь в моем саду эти цветы так приятно пахнут…» Ко всему этому примешивался запах валокордина и покойника. Этот запах Полянская распознала сразу, так долго пахло у них в доме, когда умерла бабушка, и Маринка, и теперь вот Лешкина мама. Сердце колотилось в груди, когда Злата переступала порог большого зала, двигаясь вслед за старушками и едва сдерживая желание, как в детстве, ухватиться за подол бабушкиной юбки. И хоть убей, не могла вспомнить, как же звали Лешину маму. Ей почему-то казалось, она точно знала ее имя. Ей казалось, парень или его бабушка упоминали его и не раз, а она забыла… Как странно: в просторном доме Тимофеевны толпились люди, а здесь, в зале, где среди множества живых цветов и свечей стоял гроб, обитый бордовым бархатом и белым атласом, сидели только два человека — Лешка и его отец. Блотский-младший, похудевший, осунувшийся, с темными кругами под глазами, со скорбно опущенными уголками губ, сидел, сжав руки в замок, и потухшим, отсутствующим взглядом смотрел куда-то в пространство, не видя людей, которые заходили и уходили не слыша приглушенных голосов, не чувствуя запахов. Оглушенный горем и не смирившийся с потерей, он, казалось, словно окаменел. Блотский-старший, сгорбившись, сидел, безжизненно свесив руки, и не сводил воспаленных глаз с навеки застывшего лица жены. Он смотрел на нее и смотрел, гипнотизируя как будто это могло оживить ее, как будто хотел насмотреться на нее на всю оставшуюся жизнь… Обе старушки подошли к гробу, а Злата так и не смогла переступить порог этой комнаты. Баба Маня подошла к Лешке. Положив руки ему на плечи, она обняла его, на мгновение прижав к себе, и что-то зашептала на ухо, но парень остался безучастным и к ее объятьям, и к словам. И потому выражению, которое Злата прочла в его глазах, она догадалась, что Лешке сейчас хочется лишь одного: чтобы его оставили в покое. Ему не хотелось ни участия, ни сочувствия. Только чтобы его трогали и дали побыть эти последние часы наедине с матерью, наедине со своим горем. Каким бы сердечным ни было их сострадание, ни Лешке, ни его отцу, ни Тимофеевне с дедом легче от этого не становилось. Потому Злата и не стала подходить. Постояла немного, кусая губы, а потом вышла. На кухне какие-то совершенно незнакомые Полянской женщины готовились к завтрашнему поминальному столу, и Тимофеевна была среди них. Что-то подавала, говорила, отходила, подходила и то и дело вытирала слезы, беспрестанно катившиеся по морщинистым щекам. Злата подошла к ней, чтобы выразить соболезнования, но слова не шли с языка. Она взяла ее дрожащие руки в свои, пожимая их, а потом просто обняла ее и почувствовала, как затряслись плечи Ольги Тимофеевны. Баба Маня и баба Нина собирались остаться на ночь, поэтому домой Злата отправилась одна. Она неторопливо брела по дороге, глядя, как мерцают звезды на небе, и мысли ее были невеселыми. Дорога сделала поворот, и только сейчас девушка увидела очертания большой машины на обочине у своего дома. Конечно, это была «ГАЗель» Дороша, а свой мобильный девушка оставила дома. Поравнявшись с машиной, Злата остановилась. Виталя выбрался из кабины и захлопнул дверцу. — Ух! — поежился он. — Я уже успел замерзнуть! Где это ты бродишь по ночам, а, Злата Юрьевна? — Ты не говорил, что приедешь, — спокойно сказала девушка и пошла к калитке. — Так я ведь и сам не знал, что смогу. Меня попросили в город одного человека отвезти к поезду, вот я и решил на обратном пути сделать круг и к тебе заехать. К тому же я звонил. Ты почему телефон не берешь и что это за ночные похождения? Сашки, конечно, уже нет в деревне, но мало ли кто может сюда забрести… — Я у Тимофеевны была. Лешкина мама умерла, ее привезли хоронить сюда. — Да? — оторопел мужчина. — А она что, болела? — Да. У нее был рак. — М-да… — только и смог сказать мужчина. В темный дом они вошли в полном молчании. Дорош сел на стул в прихожей и, сняв шапку, поправил растрепавшиеся волосы. «Куртку снимать не стал, значит, уедет еще раньше», — предположила Злата. Но ей так хотелось, чтобы он остался. Она с нетерпением ждала его приездов и в полной мере наслаждалась тем минутным счастьем, которое он ей дарил. Наслаждалась его улыбками и нежностью темных миндалевидных глаз. И он даже не догадывался, как больно ей было каждый раз, когда он уезжал, счастливый, довольный, удовлетворенный… Девушка медленно развязала ажурную косынку и подошла к нему. Дорош поднял на нее глаза, и знакомая улыбка, от которой у нее сильнее забилось сердце, тронула его красиво очерченные губы. — Что? — спросил он. Девушка подошла вплотную и, обняв руками его шею, стала покрывать его щеку, ушко и висок короткими легкими поцелуями. — И что ты делаешь? — спросил он. — Я ж ненадолго приехал. — Я знаю, — прошептала девушка и коснулась губами уголка его губ. Мужчина тихонько рассмеялся, а Злата почувствовала, как ее сердце переполняет любовь к нему. Дорош повернулся и, обняв ее за талию, притянул к себе и усадил на колено. — Я вообще-то приехал, чтобы тебе сказать кое-что! — сказал он, по-прежнему продолжая улыбаться. — Что? Сердце испуганно дрогнуло в груди, прежде чем Злата приказала себе не впадать в панику раньше времени. — В ближайшие недели меня не будет. Не будет не только в Горновке и на работе, меня вообще в стране не будет! Я в отпуск ухожу, и мы улетаем в Эмираты! — сказал Виталя, не глядя, однако, ей в лицо. — Да? — только и смогла вымолвить девушка. Разочарование, боль и обида сдавили грудь, прежде чем разум возобладал над сердцем. Но картины одна краше другой все равно успели мелькнуть перед ее мысленным взором до того, как разбились вдребезги. Целые две недели они могли бы быть вместе. Они могли бы плавать в теплом ласковом море, валяться на песчаных пляжах, плавать на яхте. побывать на сафари, они могли бы, взявшись за руки, гулять по арабским базарам, пить ледяные коктейли, есть экзотические фрукты, а ночи напролет предаваться любви в шикарной белоснежной постели. Они могли бы, если бы… Но этого никогда не будет. Он едет туда с семьей! — Здорово! — подавив в себе и зависть, и ревность, и боль, девушка изобразила на лице детское изумление и восторг. — Эмираты — чудная страна! Когда вы улетаете? — она постаралась, чтобы голос ее звучал легко и непринужденно. Ни за что на свете она не хотела, чтобы он догадался, какие чувства обуревают ее на самом деле. — Через несколько дней. Что тебе привезти? Девушка пожала плечами. — Возвращайся поскорее… — только и сказала она. — Я все равно привезу тебе что-нибудь? Девушка уткнулась щекой ему в шею, пряча горькую усмешку. Он, видно, полагал, что, как ребенок, она с нетерпением будет ждать его приезда, чтобы получить обещанную игрушку, и гадать, что ж он привезет. Полянская зажмурилась и коснулась губами его шеи, не увидев, как Дорош украдкой взглянул на настенные часы. Ему нужно было ехать. Накануне отъезда ему вовсе не хотелось портить отношения с женой, но и Злату оставить просто так он не мог. Чуть отстранившись, Дорош приподнял двумя пальцами ее лицо и коснулся губами ее губ. Они целовались и целовались, а потом перебрались на диван, предавшись любви прямо здесь, в прихожей… Их ласки были горячими, страстными, торопливыми, но впервые даже они не могли отвлечь Злату Полянскую от грустных мыслей. Он обнимал ее, сжимал в объятиях, даря ей жгучее наслаждение, а она кусала губы, сдерживая слова, рвущиеся из груди. «Не уходи! — беззвучно шептали ее губы. — Не уезжай! Не оставляй меня! Ведь ты мне так нужен…» Но Дорош не услышал этой немой мольбы, не прочел ее в огромных, влажных от едва сдерживаемых слез глазах. Он ушел, не обернувшись, а она снова осталась одна…