Я не готова. Его глаза темнеют, пока они блуждают по моему телу — кожа раскраснелась, покрытая его потом и кровью. Его адамово яблоко подпрыгивает вверх-вниз. Я делаю шаг вперед, но он отворачивается и проводит рукой по лицу. Мой взгляд скользит по его плечам и спине, по крови, заливающей его мышцы, и я задыхаюсь. Красный цвет скрывает глубину и ширину пореза, но я вижу достаточно, чтобы сказать, что он не поверхностный, как мои раны. Ему понадобятся швы. Запустив пальцы в волосы, он крадется в сторону ванной. Я следую за ним, мои руки дрожат. — Адам… Он останавливается в дверях, напрягаясь, но по-прежнему не смотрит на меня. — С этого момента, — хрипит он, — ты моя. Во всех смыслах этого слова. Ты не должна покидать меня. Скажи мне, что ты понимаешь. Мое сердце замирает, и я шепчу: — Я понимаю. — Довольно легко блистать на свету, но светиться в темноте — в этом мастерство! — Рик Бенето (Четырнадцать лет) — Но, но на самом деле, — говорит шестнадцатилетний парень без имени с коварной ухмылкой на лице, — что бы ты с ней сделал? Я качаю головой и прислоняюсь спиной к стене, закрывая глаза. — Давай. Он подталкивает меня локтем. — Только не говори мне, что ты не фантазировал о том, как причинишь боль этой сучке. Убив ее. Похоронив ее заживо. Мои губы подергиваются, потому что он понятия не имеет. До того, как я пришел сюда, я видел четыре смерти. Двое погибли под дулом пистолета, один в неудачной драке на кулаках, а другой от передозировки героина — все люди на улицах похожи на меня. В то время я думал, что это было ужасно. Нормально, но ужасно. После полутора лет в этой клетке я многому научился. Узнал о смерти, убийстве, искусстве. О людях: какими бы ни были их различия за пределами этих стен, как только они оказываются привязанными к этому столу, они, в конце концов, не так уж и отличаются. Я узнал о реальности — лжи, которую мы говорим, когда пытаемся убедить себя, что какая-то реальность вообще существует. К черту это. Есть только то, что, как нам кажется, мы видим, и даже эта фантазия длится недолго. Однако в основном я узнал о себе. Никто никогда не говорит тебе, как далеко ты можешь зайти в своей собственной голове. Открывая глаза, я поворачиваюсь лицом к Безымянному рядом со мной. Он все еще чертовски грязный, а его глаза и скулы впавшие. Возможно, мне еще хуже, но, по крайней мере, до прошлого месяца, когда я был здесь один, я мог притворяться, что это не так. — Я думал об этом, — бормочу я, мой взгляд скользит к пустому столу справа от нас, затем к маленькой девочке напротив, раскрашивающей череп. — Я думаю об этом каждый день. Безымянный ухмыляется, что-то темное пляшет в его глазах. Он сумасшедший ублюдок, но и я тоже. Его сумасшествие звучит просто немного громче. Я думаю, что ему повезло в этом. Вероятно, это чувствуется гораздо лучше, чем непереносимое бремя всего того, что у меня в голове. — Хочешь знать, что я делаю с ней, когда закрываю глаза? Он наклоняется ко мне, хотя нас здесь только трое. — Я связываю ее. Обнаженную. Затем я обливаю ее тело бензином и бросаю спичку. Гори, сука, гори. Я наблюдаю, как София бросает на него взгляд. Она продолжает красить, но я знаю, что она слушает. Я старался чаще разговаривать с ней, надеясь заставить ее ответить. Это никогда не срабатывало. Иногда, однако, когда я говорю глупости, чтобы посмотреть, умеет ли она смеяться, ее губы кривятся. Мне это нравится. Это напоминает мне время, когда я был в её возрасте и смеялся с мамой. Эти моменты были редкими, но, в них заключалась определённая доброта, которую я мог сохранить в памяти. Безымянный двигается возле меня. — Ну, я подумал, что сжигание — это хорошо, — продолжает он. — Слышал от других ребят из ящика, что это третий вариант. Я выгибаю бровь. — Третий вариант? — Да, ты знаешь. Вариант первый: стать художественной выставкой. Если это не сработает, тогда Мерфи предлагает вам второй вариант: секстрейдинг. Но есть дети, которые слишком уродливы для второго варианта, и они не будут продаваться за столько, чтобы стоить таких хлопот. Остается третий вариант: сжечь тело. Он щелкает языком. — Ты понимаешь. Улики и все такое. Я стискиваю зубы, но продолжаю наблюдать за Софией. Иногда, когда я вижу здесь маленького ребенка, это напоминает мне о том, что нужно охренеть, потому что маленьким детям не положено слушать такое дерьмо. Их вообще не должно здесь быть. — Правда? Это все? Безымянный качает головой. — Чувак, мне казалось, что тебе это понравится, учитывая, через что ты проходишь каждый день. — Что ты рисуешь? — я киваю в сторону Софии, игнорируя его. Она подпрыгивает, затем переводит взгляд с меня на Безымянного. Через секунду она возвращается к рисованию, как будто я не сказал ни слова. — Я все еще не понимаю, почему ты разговариваешь с клоном дьявола, — ворчит он. — Она мне кое, о чем напоминает. — Да? О чем? Я пожимаю плечами, сам не совсем уверен. На самом деле это скорее концепция. Представление о том, что могло бы быть. Что должно быть. То, чего мы с ним лишились давным-давно. Иногда я думаю, что она тоже это потеряла. Что Катерина уже вытянула из нее все/высосала ее досуха. Но потом ее губы кривятся, когда я делаю что-то глупое, и я знаю, что это не так. — Хочешь мне показать? — спрашиваю я, пытаясь снова. На этот раз она делает паузу. Она откладывает карандаш. Затем поднимает череп, поворачивая его так, чтобы я мог видеть лицевую сторону. У меня сводит челюсть. — Срань господня, — бормочет парень рядом со мной сквозь смешок. — Это чертовски извращенно. Он красный. Весь, сверху донизу. Кроме того, она нанесла столько слоев краски, что это действительно похоже на кровавую баню. Я сглатываю, вопрос Безымянного о Катерине эхом отдается в моей голове. Да, я думаю о том, что я хочу с ней сделать. — Ты довольно хороша, — бормочу я, чувствуя горький привкус на языке. — Выглядит как настоящий. Она сияет, поворачивая череп обратно, ее улыбка шире, чем я когда-либо видел. Что ж, она должна гордиться. Это впечатляет для гребаного пятилетнего ребенка — так хорошо улавливать цвет крови/кровь. Я как раз собираюсь прислониться головой к стене, когда тихий голос снова привлекает мой взгляд через комнату. Я прищуриваюсь, понимая, что она поет, возвращаясь к раскрашиванию. На самом деле она не использует слов, но все же я никогда раньше не слышал, чтобы она напевала. До этого момента я никогда не слышал, чтобы она издавала хоть звук. Я не узнаю мелодию, но она медленная и мягкая. На самом деле, немного жутковато. — Жуткое дерьмо — Безымянный повторяет мои мысли. Уголок моего рта приподнимается, когда я откидываюсь назад и закрываю глаза, прислушиваясь. В конце концов, мы все облажались, но есть что-то в осознании того, что я сыграл определенную роль в том, чтобы заставить девочку без голоса запеть. Даже если она вся в красном.