— А все из-за чего? — Из-за чего? — Я послушно повторила вопрос, выпитое пиво наполняло душу умиротворением и покоем. Эх, вечно бы сидела вот так, болтая на отвлеченные темы, вроде проклятий. — Из-за прадеда, которому захотелось разбогатеть. — И ты в это веришь? — Верю. Ох, Ника-Ника-Доминика, неверие не спасает. Не езди ты никуда. — Нужно. — Кому нужно? — Тимур посмотрел на меня совершенно трезвыми глазами, от его взгляда, внимательного, по-звериному недоверчивого, по спине побежали мурашки. И с чего я решила, будто Салаватов добрый? Сейчас в нем не больше доброты, чем в дикой стае, вышедшей на охоту. Сожрет и не заметит. — Жарко здесь, — вдруг улыбнулся он. — Пойду, воздухом подышу. — А я? — А ты подумай пока. — Над чем? — Надо всем, Ника-Доминика, надо всем. Подумай, прежде, чем решать что-то. А потом скажешь. Мой дневничок. Стало больно и тихо вокруг, словно ночь, опоенная светом луны, тоже замерла. Обман, кругом обман. Я заблудилась в стране Зеркал, куда ни глянь — отраженья, мои копии, и я уже сама не понимаю, которая из копий этих — я. И существую ли на самом деле? Или же мне просто чудится мир вокруг, мир вне зеркала. Подскажи, если знаешь, как вырваться из Зазеркалья? К кому я обращаюсь? Не знаю. Мне не к кому больше писать, пишу для себя. О чем? Ни о чем. Просто пишу и все. Откровения наркоманки. Узнала кое-что о С. Увидела ее с Аликом. Ее, мою С., мое солнышко, часть моей души по странному стечению обстоятельств, живущую свободно. Она и этот скот. Сидели вместе в кафе, рука касалась руки, губы шептали слова навстречу друг другу. Не удивлюсь, если это было признание в любви. Не буду врать, не слышала, только видела. За стеклянной витриной высокие стулья, чтобы тем, кто на улице, было лучше видно мир внутри витрины. С. с Аликом стали частью этого мира, я же была извне. Конечно, такую, как я и на порог стыдно пустить. Почему она с ним? Почему так нежно гладит пальчиками его широкую ладонь? Почему улыбается, словно видит перед собой самого лучшего, самого любимого человека. Она же знает про него все, я же показывала ей… Не понимаю. Честно пыталась понять, уже в мастерской. Это любовь? Она не имеет права любить его, если я ненавижу. Мы же вместе дышим, вместе чувствуем. С., милая моя С., что же ты творишь! Меня корежит от боли. Представила, как этот скот целует ее, и едва успела добежать до туалета. Весь завтрак ушел в унитаз. Как разобраться, где правда, а где ложь, где я, а где мое отраженье. Если у души две половинки, то которая из них правильная? Или так не бывает? Никого не хочу видеть. Набрала в шприц тройную дозу, уже почти вогнала иглу в вену — на руке, решила, что, если в последний раз, то можно и не прятаться, да и от кого, собственно говоря, я прячусь, если знают все, кроме Ники. А она дура, даже собственными глазами увидев, не догадается. Идеализирует меня, идиотка. А мне так надоело быть чьим-то идеалом, хочу собой, только собой и никем другим. Это проклятье, ниспосланное за гордыню. Проклинаю ее, проклинаю себя. Проклинаю весь мир. Рука дрожит и писать неудобно — жгут давно, пальцы немеют, ручка скользит. Надо дописать и умереть. Раствор счастья внутри привычно окрасился алым, значит, попала. Оставалось лишь нажать на поршень, и адью, пишите письма в рай, но испугалась. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг все совсем не так? И дневник дописать нужно, чтобы после меня осталось хоть что-то. Тимур Разговор оставил в душе странный осадок, словно нарушил тонкую корочку на старой ране, под корочкой боль и гной, их нужно спустить, иначе рана никогда не заживет, но трогать страшно: любое прикосновение причиняет больше боли, нежели облегчения. И ушел Салаватов не из-за жары: в конечном итоге, на улице было не прохладнее, ушел, чтобы не отвечать на возможные вопросы Никы. Проклятье. Кто в современном мире верит в проклятья? Нынче принято верить в генетику, в то, что можно скрестить паука и козу, или картошку и морскую медузу. В микробиологию, вирусы, космос, торжество науки над здравым смыслом, но никак не в проклятья. Проклятия ушли вместе с кострами инквизиции, ведьмами, крестоносцами и разбойничьими кладами, сгинули, уступив свое место атомам, лазерам и биодобавкам. Еще не известно, что хуже. Дождь, начавшийся днем, не думал прекращаться. Вчерашняя гроза лишь слегка очистила город от грязи, но утром все вернулось на круги своя: слишком мало воды для такого большого города. Мелкие горячие капли разбивались об асфальт. В городе дождь пах не свежестью, лесом и небом, а все той же пылью. Обидно, но Тимур все равно вышел на улицу. Уж лучше такой дождь, чем вообще никакого. Единственная радость — дышать стало легче, да и думалось в дождь лучше. Ника настаивала на поездке на остров, а Тимуру ехать не хотелось. И не просто не хотелось, все его естество протестовало, все чувства кричали о том, что добром эта поездка не обернется. Умершая мама, наследство, добрый брат… Такое в индийском кино случается, а не в жизни. В жизни брат со спокойной душой забирает наследство себе, а не разыскивает сестру, которую до этого в глаза не видел. В родственную любовь Салаватов не верил, да и в любовь в принципе. По-хорошему следовало бы отпустить Нику, пусть чего хочет, то и делает, она уже взрослая и за свои поступки сама отвечает. Однако, как ты ее отпустишь одну, без присмотра? И этот кладоискатель… Выпитое пиво сказывалось легким шумом в голове, на который Салаватов старался не обращать внимания. Итак, ехать или не ехать? — Ну-ну, давай, думай, принц Датский. Быть или не быть, что благородней духом… — Сущность, как обычно, была полна ехидства и презрения ко всем окружающим. — Вон, гляди, за тобой уж Офелия явилась, сейчас домой звать станут. Ника, которая ну совершенно не походила на нежную, трепетную Шекспировскую Офелию, села рядом на лавку. Чего ей надо? Дома посидеть не могла, нигде от нее покоя нету. Раздражение пришло и ушло, а Ника-Офелия осталась. На волосах, на коже, на вытянутой под дождь ладошке блестят мелкие капли, будто прозрачный бисер рассыпали. Набрав полную ладошку капель-бисеринок, Ника подбросила их вверх, и затрясла рукой, точно кошка, ненароком вступившая в лужу. На личике застыло типично кошачье недоумевающе-обиженное выражение. — Тим, пошли домой. — Зачем? — Поговорим. — Здесь говори. — Дождь идет. — Ну и что? — В принципе, Салаватов и сам уже подумывал о том, что пора бы домой. Дождь не казался больше ни горячим, ни приятным, а промокшая одежда липла к телу. Теперь хорошо бы чашку горячего-горячего, такого, чтоб пар сверху подымался, чаю и толстый кусок батона, а сверху мед намазать, натуральный, светлый и ароматный. Мед будет стекать по батону и круглыми тяжелыми каплями падать на стол, и от этих капель на душе станет легко и приятно. — Мокро. И холодно. — Ника демонстративно поежилась. — Пойдем. Я чайник поставила. — Чего ты хочешь? — В то, что Ника просто так, по доброте душевной, решила напоить его чаем, Тимур не верил. — Тим… А поехали со мной? Ну, пожалуйста, Тим. Я не знаю, отчего, но мне страшно. Вроде бы все нормально, все хорошо и Марек такой вежливый, а на душе как-то неспокойно. — Ника вздохнула. — Понимаешь, я все поверить не могу, что это правда. Ну, как-то не привычно, что мама… Я все никак поверить не могу… Разве так бывает? — Бывает. — Соврал Тимур. Выходит, не у одного него сомненья возникли. — Ты поедешь? Завтра, со мной? Я обещаю, что буду слушаться, буду делать, что скажешь, только поехали, а? — Ладно. — Спасибо. — Ника даже в ладоши хлопнула от радости, а потом, смутившись, засунула пальцы в карманы. — Пожалуйста. — Пробубнила Сущность, — мы ж завсегда рады помочь попавшей в беду девице, только свисни, и мы уже спешим на помощь. Ехать пришлось далеко. Сначала на электричке, причем Салаватову вспомнился давний разговор с сердобольной теткой, которая не только курицей накормила, но и нагадала казенный дом, любовь и еще что-то такое же глупое. Ника в вагоне дремала, положив голову на сложенный вчетверо свитер, а, проснувшись долго-долго моргала, пытаясь сообразить, где находится. От станции до деревни пришлось топать пешком — автобусу так и не удалось выехать с серой площадки, что, впрочем, не удивительно — эта насквозь проржавевшая консервная банка о четырех колесах являлась ровесницей египетских пирамид. Хотя пирамиды, на первый взгляд, сохранились куда лучше. Перемазанный мазутом шофер любезно подсказал, что, если идти «напрямки через лес», то до Погорья недалеко — километра три-четыре. По местным меркам, и вправду рукой подать, но Ника, услышав, что счет идет на километры, тихо застонала. — А назад электричка когда? — Вечером. Часов в восемь. Да вы идите, тут прямо все время, по дороге, никуда не сворачивая. Дачники только так и ходят. — Пошли. — Тимур, закинув на спину рюкзак, зашагал по дороге, он не стал оборачиваться, проверяя, пошла ли Ника за ним или осталась ждать электрички. Ждать она не будет, не тот характер. — Да подожди ты! — Догоняла она почти бегом. Панама в руках, конский хвост на голове весело мотается из стороны в сторону, а глаза гневно блестят. — Подожди, Тим, я не могу так быстро. — А ты постарайся. — Салаватов не сомневался — она постарается, очень постарается. Жаль, фотоаппарата нету, чтобы запечатлеть сию картину. Особенно умилял пластиковый чемодан на колесах, нежно-голубой цвет, округлые линии, выдвигающаяся ручка, чтобы удобнее было тащить. Вот только колесики больше подходят для городского асфальта, нежели для заросшей травой лесной дороги. Колесики вязли в песке, проваливались в ямки и цеплялись за корни, Ника упрямо тащила чемодан и негромко ругала тех, кто придумал ставить чемоданы на колеса. Вот предлагали же ей рюкзак взять, но нет, заупрямилась, настояла на своем, пусть теперь и мучается, помогать ей Тимур не собирался. Терпения Доминики хватило ровно на полчаса. — Тим, я больше не могу! — Она пнула чемодан. — Помоги, пожалуйста. — Чем? — Ну, Тим, ну не деньгами же! Как мне его дотащить? — Понятия не имею. Ника запыхтела, совсем, как ребенок, который показывает «паровоз», и в изнеможении опустилась на землю. — Мы туда никогда не дойдем. — А нам надо туда доходить? — Ну не возвращаться же! Насчет этого можно было бы и поспорить — чутье подсказывало Тимуру, что, вернувшись домой, они избегут многих неприятностей, но ведь Ника твердо намерена идти вперед. — Давай отдохнем, — предложила она. — Ты только посмотри, какая красота вокруг, воздух чистый, елки, березки, кустики всякие, птички поют… — Комары летают. — Салаватов прихлопнул одного кровососа, приземлившегося на руку. — Будем сидеть — сожрут совсем, поднимайся и вперед. Видимо, становится жертвой комариного аппетита, Доминике не хотелось, и, обречено вздохнув, она встала. — Давай свою тележку. — Смотреть, как она и дальше будет мучить несчастный чемодан, Салаватов не хотел. — Это чемодан. И дорогой, между прочим. — И неудобный.