– Знаю, – проговорила она чуть слышно. – Спасибо. Интересно, как надлежит ему поступить? Если он накинет на нее одеяло, она поймет, что он видел ее полуголую; если же оставит все как есть, она все равно об этом рано или поздно узнает и подумает, что он нарочно рассматривал ее наготу и ничего не сказал. Все эти досужие мысли за долю секунды пронеслись у него в голове. Но вот она повернулась в кровати, и, к его громадному облегчению, одеяло вернулось в исходное положение. – Сколько лет мы уже знакомы, Алан? – лениво спросила она. – Шесть? Семь? – Около того. Я переехал сюда семь лет назад. В тот день ты привела в клинику Элизабет с гастроэнтеритом. Да, точно: семь лет прошло. Теперь он вспомнил точно. Жена недавно умерла, и он переехал в Портленд с единственной целью: оказаться подальше от всего, что напоминало бы прежнюю жизнь. – Ты лучше других понимаешь мои чувства, Алан… И всегда понимал лучше всех, потому что ты уже прошел этот крестный путь. Но со временем боль притупляется, правда же? Алан опустил глаза. – Конечно, Мэри. К ней привыкаешь. Это надо пережить, а ты сильная, радость моя. Сильная и молодая. Впереди целая жизнь. У тебя есть очаровательная девочка, уже почти девушка. И вновь тот же ветерок, дрожание занавесок, пойманное краем глаза. Он повернулся к окну, уверенный, что они действительно шевельнулись, но ничего не увидел. Под потолком чуть слышно звякнула люстра. – Я знаю. Я нужна Элизабет. Она приподнялась на локте, одеяло сползло, и перед ним вновь открылась ее нагота, различимая под белой тканью рубашки. Алан нервно пошевелился. На миг ему показалось, что Мэри все понимает, но ей это безразлично. Нет, такого не может быть. Она всегда была скромной и порядочной женщиной. Ни разу не давала повода думать противоположное, хотя степень его участия в жизни ее семьи с годами возрастала. «Но теперь у нее нет больной дочери, Алан. Мэри больше не придется о ней заботиться, и она станет более свободной. У нее найдется время и для тебя», – этот голос в голове, похожий на чуть слышное дуновение ветра, его озадачил. Он отодвинулся от Мэри Энн, машинально осматривая широкую кровать с деревянным изголовьем, массивную мебель, делавшую комнату уютной, не слишком ее захламляя. – Что-то случилось? – ее голос звучал словно издалека. – Алан! – Нет, я просто устал. Сегодня странный день. Кстати, где градусник? – На тумбочке. Она нагнулась, чтобы выдвинуть ящик, и его глазам бесстыдно предстали ее обнаженные бедра. Он ни разу не видел Мэри Энн в такой короткой прозрачной рубашке, под которой ничего не было. Без всякого сомнения, эта нагота будет сопровождать его еще долго. – Послушай, радость моя… – взмолился он, пока она рылась среди бумаг, проспектов и коробочек с лекарствами. – Он где-то здесь. Собственными руками сунула его в футляр и положила в этот ящик. – Мэри… – занавески снова качнулись. У него возникло странное подозрение, что рядом кто-то есть. Он почувствовал внутри головы болезненный укол. И шепот, похожий на шум. – Вот он, – воскликнула она наконец и повернулась к Алану. Ее глаза округлились от испуга. – Что случилось? Мэри Энн уселась на подушку: теперь она казалась ему очень возбуждающей. На лице у нее застыл вопрос. Присмотревшись, она поняла, что Алан что-то видит. – Боже, – она по-змеиному юркнула назад под одеяло, придерживая его руками, как маленькая испуганная девочка. – Честное слово, Алан: я такого не надевала. Клянусь, я легла в обыкновенной длинной рубашке! Господи, я же почти голая! – Наверное… Наверное, ты ошиблась и случайно взяла с полки другую рубашку. Мэри Энн смущенно заморгала. Алан застыл, лицо его побледнело. – Да, я не включала свет. Я думала, что… – Ничего страшного, успокойся. – Алан готов был умереть на месте. Шепот умолк, зато его возбужденная плоть отзывалась теперь настолько очевидно, что сложно было это скрывать. – Давай-ка тебе температуру померяем. Градусник все еще держала Мэри Энн. – Мне жаль… Мне правда очень жаль, – прошептала она. – Боже, стыд какой. Мэри Энн сунула градусник под мышку. Затем улеглась и прижала руки к груди. Понемногу она успокаивалась. Неприятный момент остался позади. – Я врач, Мэри, – Алан готов был соврать, чего прежде не позволял себе ни разу в жизни. – Я привык к голому телу, я вижу его перед собой ежедневно. Тебе не о чем беспокоиться, дорогая. «Ха-ха-ха» – чей-то смех отчетливо прозвучал у него в голове; Алан резко обернулся. – Ты слышала? – Слышала – что? Она пожала плечами. – Ничего. Наверное, твои сестры смеются внизу. Давай-ка градусник. – Он посмотрел на ртутный столбик и улыбнулся. – Температура нормальная, но ты очень бледна. Ничего не ешь в последнее время. Надо обязательно как следует питаться. Ты похудела, хотя казалось бы, куда больше. Первоначальная наша задача – твое питание. Тебе ни в коем случае нельзя терять вес, Мэри. Он сунул градусник в пластмассовый чехол и положил обратно в ящик столика. «У нее соблазнительные груди, не так ли, доктор?» – вновь прозвучал все тот же голос. – Ты слышала? – Я сказала, что ты очень хороший человек. Алан наклонился, нежно поцеловал ее в лоб и накрыл одеялом. У него возникло впечатление, что разговора в гостиной попросту не было или с тех пор прошло много лет, а все, что происходит сейчас в этой комнате, казалось ему нереальным. Он хотел обнять ее, но не решился. – Я завтра снова зайду. Отдыхай. И, прошу тебя, Мэри… ешь нормально… Он поднялся с кресла. По крайней мере попытался. Мэри взяла его за руку и пристально смотрела ему в лицо. Ее губы были крепко сжаты, а на глазах выступили слезы. – Мне страшно, Алан, – прошептала она. – Страшно за дочку… За меня, за сестер… – Если я тебя сейчас обниму, я пропал. – От собственных слов у Алана закружилась голова. Что он несет? Как смеет? Она приоткрыла рот, словно собираясь что-то сказать. Осторожно приподнялась, придерживая свободной рукой на груди одеяло, и посмотрела ему в глаза. В этот миг Алан воплощал собой полнейшее отчаяние, слабость и уязвимость. – Можно я тебя обниму… Она прильнула к нему всем телом. Погладила шею, обхватила руками. Алан неловко обнял ее в ответ. Одеяло соскользнуло, и он почувствовал у себя на груди ее горячее тело со всеми его волнующими изгибами, ее нежная худая щека прижалась к его лицу. Он ощутил испуганный трепет, который излучал каждый сантиметр ее кожи. – Не оставляй нас, Алан… – шепнула она ему в ухо. Он вздрогнул. – Не позволяй, чтобы он что-нибудь с нами сделал… Он открыл глаза и напрягся всем телом: слова отозвались у него в сознании, словно явное доказательство того, что он не мог, да и не хотел понимать. Он обнял ее еще крепче, чувствуя сквозь рубашку ее груди. Но он ничего не замечал. Слишком внимательно следил за движением занавесок. Теперь он видел совершенно отчетливо: они шевелились. 5 В школе Дэнни Колеман был одним из немногих детей, которые присутствовали на похоронах Пенни Берри. Мать понимала, что ему это необходимо, и написала заявление на имя директора школы, чтобы тот отпустил ее сына попрощаться с подругой. Родители относились к Дэнни с уважением, хотя ему было всего лишь двенадцать лет. Не по годам разумный, рассудительный мальчик, чуть замкнутый и молчаливый – вот каким был Дэнни. Была у него и еще одна черта: он очень образно, живо и разумно рассуждал, неожиданно взрослыми выглядели его продолговатое лицо, большие светлые глаза и даже вьющиеся русые волосы. Другие дети то и дело задирали Дэнни, но его это будто бы не касалось. Иногда его обзывали «педиком», «девчонкой» или «красоткой», а все потому, что он не любил кидаться камнями, соблюдал правила дорожного движения, когда катался на велосипеде, не смотрел бейсбол и не играл в видеоигры. Иногда во дворе школы на него нападали мальчишки, и ему приходилось защищаться. Он терпеть не мог насилие, но, несмотря на худобу, в большинстве случаев высокий рост и ловкость позволяли ему отражать любое нападение. Пенни за него заступалась, и это их сблизило. Они вместе ходили в школу, субботними вечерами частенько смотрели какой-нибудь фильм, а иной раз наведывались на старую лесопилку и, сидя на опушке леса, любовались городком, листали журналы и грызли сладости или фрукты, которые приносили с собой в рюкзаках. Но в последние месяцы все коренным образом изменилось. Пенни не выходила из дома. Ее мама сказала Дэнни, что ему больше не нужно приходить, потому что к девочке моментально липнет любая зараза: насморк или вирус. Он все понял, он был сообразительным ребенком, к тому же с состраданием относился ко всему, что происходит вокруг, и очень переживал, когда Мэри Энн упавшим голосом попросила его, чтобы он хотя бы изредка звонил ее дочери: разумеется, он бы и сам звонил без особых указаний с ее стороны. Его единственная подруга исчезла навсегда. Боль от разлуки стала для него новым переживанием, которое было трудно скрывать. Он сидел на кровати, и у него не было сил бороться с печалью. Глаза наполнились слезами, ему казалось, что он того и гляди разрыдается. На столе напротив кровати стояла фотография: он и Пенни на веранде ее дома. Глядя на это фото, казалось, что ничего плохого случиться не может. Отец всегда говорил, что у Берри один из самых красивых и больших домов в Пойнт-Спирите: в колониальном стиле, с двускатной крышей и восемью окнами на переднем фасаде. Он сосчитал эти окна одно за другим, поджидая Пенни, чтобы вместе идти играть. – Только таким и может быть дом настоящего героя, – сказал Пол Колеман как-то вечером, когда семья прогуливалась по городу перед походом в кафе-мороженое. – Виктор был великий человек, храбрец, каких мало, к тому же оставил им какое-никакое, а состояние, застраховав свою жизнь. Предусмотрительный был малый. Хорошо, что сестры переехали к Мэри Энн. Она не могла бы в таком большом доме одна с двумя дочурками, одна из которых младенец. Дэнни помнил, с каким лицом выслушала его мать это замечание отца. Лорна покачала головой и заметила, что не понимает, какая разница между вдовой и вдовцом, имея в виду доктора Алана Фостера из соседнего дома, который жил один. Тем не менее отец был искренне уверен, что это две разные вещи. На женщин нападают гораздо чаще, чем на мужчин. Дэнни не было согласен с отцом, но в тот вечер не стал возражать. Остаток прогулки мать перечисляла причины, по которым стоило думать так, как она, и больше отец не произнес ни слова, пока они не вышли из кафе-мороженого. – Солнышко, с тобой все в порядке? Лорна Колеман осторожно просунула голову из-за приоткрытой двери и улыбнулась мальчику, сидевшему неподвижно. – Все хорошо, мама, просто я думал о Пенни. Мать тихонько приблизилась к сыну и уселась рядом на кровать. Положив руку ему на плечи, с нежностью прижала его к себе. – Мужайся, сынок. Ты сильный мальчик, ты это переживешь. Дэнни улыбнулся, хотя не был уверен, что она права. Сейчас ему было трудно такое представить. – Представляешь, только что отыскала на чердаке очаровательный пейзаж. Нарисован маслом на дощечке. Скорее всего, остался от бабушки. Куплю для него рамку и повешу у тебя в комнате. Пойдем, посмотришь, какой он чудесный, а заодно что-нибудь съешь. Он, правда, немного потемнел, но на стене будет смотреться отлично. Вот тут и повесим, – Лорна указала рукой на стену. – В общем, сейчас увидишь. Уверена, тебе понравится. Она поцеловала его в висок и решительно встала. Мать Дэнни обожала картины и рисунки. Дэнни не мог до конца понять этого увлечения, он не видел ничего особенного в том, чтобы скупать картинки, нарисованные кем-то другим, подбирать к ним рамы и увешивать весь дом пейзажами и букетами в кувшинах. Он никогда не сказал бы про это матери. Он знал, с каким удовольствием она занималась своим коллекционированием. К тому же она не работала, и ей приходилось много времени проводить дома в одиночестве. «Главное для нее – это способ чем-то себя занять, – рассуждал он. – Ничего страшного, что кувшины безвкусны, а дом похож на аляповатый музей, увешанный случайными экспонатами». – Вот, полюбуйся, – воскликнула Лорна, возвращаясь в комнату. Она уселась рядом с сыном и улыбнулась. – Здорово, правда? Мне очень нравится. Дэнни взял у нее дощечку и всмотрелся в пейзаж. На дощечке изображалось что-то вроде долины. В глубине пейзажа располагался домик с оранжевой крышей, белыми стенами и маленькими окошками. За домиком виднелись горы, паслись овечки, а в середине композиции изображался пруд, в непосредственной близости от которого сушилось развешанное на веревке белье. Пронзительная синева неба перемежалась белыми пятнами, похожими на облака, только очень далекие. Дэнни внимательно склонился над дощечкой, но не мог обнаружить в пейзаже ничего выдающегося. Мать смотрела на него выжидающе, находка явно ее взволновала, и у него не было сил ее разочаровывать. – Очень здорово, мама. Ты права, это будет отлично смотреться в моей комнате. – Я знала, что тебе понравится, солнышко. Оставлю ее у тебя. Завтра отвезем в мастерскую, и ты выберешь раму.