– Заветный вензель – Ф да Н, – пробормотал Дунаев, перефразируя Пушкина. Он тупо разглядывал неожиданное богатство, которое не смогла повредить сырость. Конечно, вряд ли все это упало с неба! Возможно, драгоценности были награблены. Возможно, куплены. Возможно, сняты с трупов. Да и что? Поблизости не имелось полицейского участка, куда их можно было бы сдать. Поблизости не отыскался монастырь, которому их можно было бы пожертвовать. Поблизости не встречалось голодных нищих, которым можно было бы подать на пропитание. Дунаев сам голодовал и нищенствовал. Он в первую минуту даже не слишком обрадовался находке – больше пожалел, что не сохранился хлеб, который можно было бы съесть прямо сейчас! К слову сказать, он еще больше наголодался, пока добрался до Ревеля и смог продать одно из колец. Насытившись, стал соображать лучше – и наконец-то осознал, что в руках у него ключик, которым он сможет отомкнуть дверь, ведущую… куда? Да не важно. Главное – откуда! Из России. Из страны, которой больше не было. Теперь Дунаев был занят тем, чтобы раздобыть документы, с которыми можно без опаски вернуться в Петроград и забрать Верочку. И вот он в Петрограде! Еще в поезде начало его терзать беспокойство. Дунаев в душе подтрунивал над собой, называя это беспокойство обычным нетерпением влюбленного, слишком долго жившего в разлуке с предметом своих чувств, но когда он отошел от площади перед Балтийским вокзалом, вдруг что-то произошло… Дунаев отчетливо помнил этот миг, когда ощущение страшной потери вдруг стиснуло сердце, вещий недобрый холод оледенил душу, словно черный ворон сел ему на плечо и каркнул: «Nevermore!»[7] Он шел как мог быстро, и вот наконец показался дом, в котором жила Верочка. * * * «…Вечером 16 июля нового стиля 1918 года в здании Уральской областной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, располагавшейся в Американской гостинице города Екатеринбурга, заседал в неполном составе областной Совет Урала [8] : председатель Совета депутатов А. Г. Белобородов, председатель областного комитета партии большевиков Г. Сафаров, военный комиссар Екатеринбурга Ф. Голощекин, член Совета П. Л. Войков, председатель областной ЧК Ф. Лукоянов, члены коллегии Уральской областной ЧК В. Горин, И. И. Родзинский и комендант Дома особого назначения (дом Ипатьева) Я. М. Юровский. Присутствующие решали, что делать с бывшим царем Николаем II Романовым и его семьей. Сообщение о поездке в Москву к Я. М. Свердлову делал Ф. Голощекин. Санкции Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета на расстрел семьи Романовых Голощекину получить не удалось. Свердлов советовался с В. И. Лениным, который высказывался за привоз царской семьи в Москву и открытый суд над Николаем II и его женой Александрой Федоровной, предательство которой в годы Первой мировой войны дорого обошлось России. – Именно всероссийский суд! – доказывал Ленин Свердлову. – С публикацией в газетах. Подсчитать, какой людской и материальный урон нанес самодержец стране за годы царствования. Сколько повешено революционеров, сколько погибло на каторге, на никому не нужной войне! Чтобы ответил перед всем народом! Вы думаете, только темный мужичок верит у нас в доброго батюшку-царя? Не только, дорогой мой Яков Михайлович! Давно ли передовой ваш питерский рабочий шел к Зимнему с хоругвями? Всего каких-нибудь тринадцать лет назад! Вот эту-то непостижимую «расейскую» доверчивость и должен развеять в дым открытый процесс над Николаем Кровавым… Я. М. Свердлов пытался приводить доводы Голощекина об опасностях провоза поездом царской семьи через Россию, где то и дело вспыхивали контрреволюционные восстания в городах, о тяжелом положении на фронтах под Екатеринбургом, но Ленин стоял на своем: – Ну и что же, что фронт отходит? Москва теперь – глубокий тыл, вот и эвакуируйте их в тыл! А мы уж тут устроим им суд на весь мир. Но была еще одна причина, которая решила судьбу Романовых не так, как того хотел Владимир Ильич. Относительно вольготная жизнь Романовых (особняк купца Ипатьева даже отдаленно не напоминал тюрьму) в столь тревожное время, когда враг был буквально у ворот города, вызывала понятное возмущение рабочих Екатеринбурга и окрестностей. На собраниях и митингах на заводах Верх-Исетска рабочие прямо говорили: – Чегой-то вы, большевики, с Николаем нянчитесь? Пора кончать! А не то разнесем ваш Совет по щепочкам! Такие настроения серьезно затрудняли формирование частей Красной Армии, да и сама угроза расправы была нешуточной: рабочие были вооружены, и слово с делом у них не расходилось. Требовали немедленного расстрела Романовых и другие партии. Еще в конце июня 1918 года члены Екатеринбургского Совета эсер Сакович и левый эсер Хотимский на заседании настаивали на скорейшей ликвидации Романовых и обвиняли большевиков в непоследовательности. Лидер же анархистов Жебенев кричал нам в Совете: – Если вы не уничтожите Николая Кровавого, то это сделаем мы сами! Не имея санкции ВЦИКа на расстрел, мы не могли ничего сказать в ответ, а позиция оттягивания без объяснения причин еще больше озлобляла рабочих. Дальше откладывать решение участи Романовых в военной обстановке означало еще глубже подрывать доверие народа к нашей партии. Поэтому решить наконец участь царской семьи в Екатеринбурге, Перми и Алапаевске (там жили братья царя) собралась именно большевистская часть областного Совета Урала. От нашего решения практически зависело, поведем ли мы рабочих на оборону города Екатеринбурга или поведут их анархисты и левые эсеры. Третьего пути не было»[9]. * * * – Господин Иванов, спасите меня! Спасите! – Кого она все время зовет, Петя? Кто такой господин Иванов? – Елизавета Верховцева с тревогой обернулась к мужу, чье лицо едва можно было различить в тусклом свете люстры с единственной оставшейся лампочкой: с электроэнергией были такие скачки и перебои, что лампы перегорали мгновенно, а новых взять было негде. – Тот человек, который спас ее и передал мне, – пояснил Верховцев. – Вряд ли это его настоящая фамилия, конечно. Мне приходилось слышать, как его называли Сидоровым. – Это не смешно, Петя! – раздраженно воскликнула Елизавета Ивановна. – Я говорю совершенно серьезно, Лиза, поверь. Это человек с десятком фамилий и десятком обличий. Впрочем, это сейчас не важно. Лучше подумай, во что Нату переодеть. Нам самое позднее через полчаса надо выйти, иначе на поезд опоздаем. – Петр, ты уверен, что мы можем ехать?! – всплеснула руками Елизавета Ивановна. – Она в таком состоянии… – Мы должны уехать немедленно! – резко бросил Верховцев. – То, что произошло сегодня у Инзаевых, слишком серьезно, чтобы не обращать на это внимания. Я в Петрограде давно чувствовал себя как на пороховой бочке. Появление Наты в нашей семье может вызвать разговоры, у меня постоянно такое ощущение, что за мной следят. Я тебе говорил о том человеке, который шел за нами по Литейному от лотков букинистов до самой Кирочной? Это ведь из-за него мы съехали сюда… Дай бог, если он был один, но сколько еще таких могло остаться незамеченными? Зря я тянул с отъездом. Надо было сразу везти Нату в Москву, но я ждал появления Иванова. Надеялся на его помощь. Но теперь больше ждать нельзя, пора уезжать! Вернее, бежать! Нату обязательно будут искать. И если ее кто-то успел увидеть… или, не дай бог, узнать… Она ведь бывала там раньше! Конечно, все уверены, что никого больше нет в живых, это официально заявлено, однако разговоры я слышал всякие, самые настораживающие. Ах, как это было неосторожно – туда идти! Как можно было отпустить ее одну! – Петя, я даже не предполагала, что она побежит к Вере, – виновато пролепетала жена. – Она уверяла, что просто побродит около дома: все время сидеть взаперти невозможно, она уже и там насиделась, ведь это полтора года длилось, ты пойми. – Понимаю, – вздохнул Верховцев. – Ладно, что случилось, то случилось. Лиза, поставь греть воду, да поскорей. Надо ее умыть и очень тщательно вымыть руки. Зажги лампу, принеси щетку, чтобы ничего не осталось под ногтями. Он поднял руку девушки, покрытую засохшей кровью, и снова ужаснулся случившемуся. – Боже мой, боже мой, что же там произошло? – простонала Елизавета Ивановна. – Неужто Вера и в самом деле убита?! И она замерла, прижав пальцы ко рту, потому что девушка, лежавшая в забытьи, вдруг пошевелилась и прошептала: – Господин Иванов! Помните? «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной…»[10] Она пропела эту строку с такой трогательной нежностью, что на глаза Елизаветы Ивановны невольно навернулись слезы. А Ната продолжала: – Я столько раз это пела, пока вас не было… Вернитесь! Спойте мне снова. Скажите, что все будет хорошо, что меня не найдут! – Опять она его зовет… – вздохнула Елизавета Ивановна. – Лиза, согрей воды поскорей, говорю я тебе! – уже сердито повторил Верховцев. – Пересмотри свои верхние вещи – что может ей пригодиться? То, что на ней, придется выбросить. Откуда взялось это ужасное старье, этот жуткий салоп, армяк, зипун… даже не знаю, каким словом назвать?! Ушла вроде бы в нормальном пальто. – Да, в отличном пальто, в сереньком таком, – подтвердила Елизавета Ивановна. – Послушай, а может быть, ее ограбили, Петя? Ограбили, забрали пальто… – Если бы забрали пальто, она прибежала бы в одном платье, – резонно возразил Верховцев. – И при чем тогда тут Вера, ее убийство? Почему у Наты руки окровавлены?! Жаль, нам некогда ждать, пока она окончательно придет в себя, мы ничего не можем сейчас выяснить. Лиза, прошу тебя, поторопись! Ищи для нее одежду! Елизавета Ивановна пошла было из комнаты, но замерла, опять услышав срывающийся на крик голос: – Господин Иванов, это вы? Верховцев склонился к ней: – Ната, милая, это же я, Петр Константинович. Разве ты не узнаешь меня? – Господин Иванов… где вы, пожалуйста, вернитесь! – Голова с растрепанными волосами металась по подушке. – Вернитесь! Елизавета Ивановна испуганно заломила руки: – Петя, она так кричит! Я боюсь, что услышат соседи. Напротив живут такие мерзкие люди… Еще донесут в чеку! Вот тогда мы точно никуда не уедем. Ради бога, скажи ей, что ты и есть этот господин Иванов. Она все равно лежит с закрытыми глазами и ничего не видит. – Займись своими делами, Лиза, – сухо ответил ее муж. – Да, пойду поставлю воду. Господи, переживу ли я этот вечер?! – Она с трудом подавляла рыдания. – Успокойся, Лиза, – обнял ее Верховцев. – Мы должны выполнять свой долг. И мы, и Филатовы, и господин Иванов, и все другие, кто посвятил себя этому благородному делу и дал клятву еще в те времена, когда казалось, что от нас не потребуется ничего опасного… Мы должны выполнять свой долг, несмотря на риск, несмотря на жертвы, которые мы приносим. – Мы так и не узнали, что стало с Филатовыми, – прошептала Елизавета Ивановна, не отрываясь от плеча мужа. – Удалась ли подмена? – Я не хотел тебе говорить, – вздохнул Верховцев. – Нет, ничего не получилось. Смогли спасти только Нату. – Господи! – Елизавета Ивановна отстранилась, с ужасом взглянула в лицо мужа. – Давно ты это знаешь? – Давно, – кивнул Верховцев. – Мне успел рассказать об этом Иванов еще при нашей встрече в Перми. – И ты молчал! – упрекнула Елизавета Ивановна. – Почему не сказал мне? – Это все слишком страшно, Лиза, – хрипло ответил Верховцев. – Где же теперь Филатовы? – Лиза, я потом об этом расскажу, хорошо? – сухо проговорил Петр Константинович. – Только не сейчас! У нас нет времени. Если опоздаем к поезду, на котором служит мой знакомый, мы сегодня не уедем. Тогда я и за нашу участь не поручусь. И за участь этой бедняжки… – Скажи только одно: Филатовы живы? – чуть ли не взмолилась Елизавета Ивановна. – Нет, – резко ответил он. – Я знала, я чувствовала! – Елизавета Ивановна закрыла лицо руками. – Потому и боялась тебя расспрашивать… А те… те, кого они должны были заменить? Они еще живы? – Ничего не знаю точно, – уклончиво ответил Верховцев. Он все знал точно, однако не хотел сообщать об этом жене. – Иванов отвечал только за Нату. Другие сопровождающие не подавали о себе никаких вестей. Это плохо, Лиза. Мы должны быть готовы к тому, что эта девочка осталась одна, совсем одна на свете, а главное, что мы должны справиться с этой ситуацией без всякой посторонней помощи. Ее жизнь зависит только от нас. Теперь, после гибели Веры, только мы знаем, кто она такая. Сейчас об этом, конечно, лучше на время забыть, но наш долг – ее спасти! Конечно, хорошо бы при этом спастись и самим, но это уж как бог даст. – Господин Иванов! – снова раздался умоляющий шепот. – Это вы? Елизавета Ивановна, подавив рыдание, выбежала из комнаты, а Верховцев положил ладонь на горячий лоб девушки: