Она подходит к двери и убеждается, что та закрыта. Раздвигает шторы в надежде рассмотреть вошедшую в дом девушку. Ничего не видно. Только простирающиеся вдаль оливковые рощи и бездонное пустое небо. Отражаясь в окне, она становится прозрачной и выглядит моложе, темных кругов под глазами и морщин не разглядеть, как будто и не было ужасных лет, обезобразивших ее лицо, — безобидная, но утешающая уловка. Она редко вспоминает свою прошлую жизнь, да и воспоминания эти больше похожи на подсматривание за кем-то, кто не имеет к тебе ни малейшего отношения. Непривычно и дико обращаться к той, прежней себе. Она перебирает фото, смотрит фильмы, читает статьи о себе в журналах. Слепящая улыбка, ухоженные светлые локоны, яркая малиновая помада… Без сомнения, она была неотразима. Она была пленительна и остроумна, она сияла. Все хотели купаться в лучах ее славы. Как быстро мир забыл! Как скоро трагедия превращает в прокаженного любого! Ей бы быть благодарной за это забвение. Чаще всего она и была, но иногда мысли об утраченном, о том, какая пропасть лежит между двумя ее жизнями, выбивали почву из-под ног, от острой боли перехватывало дыхание. Она прежняя распахнула бы дверь и вышла гостье навстречу. Поразила бы ее богатством и красотой, наслаждаясь произведенным эффектом. Ни одна женщина не могла сравниться с ней. Но сейчас все было иначе. Сейчас она знала намного больше. Жалюзи закрываются. Достаточно одного короткого взгляда на фонтан. Адалине не понять, почему она не меняет комнату. Ведь после этого она могла бы спать лучше, избавиться от кошмаров. Но она не может. Женщина прислоняется головой к стене, холод пронизывает ее тело. Она пытается сдержать надрывный кашель. На пол падает солнечный луч, и в пятне его света без всякой цели вертится черный жук — кружок, еще кружок, еще и еще, — поглощенный своим бессмысленным движением. Много лет назад, еще совсем молодой девушкой, она отправилась в путешествие, точно зная, куда оно приведет. Теперь все это позади, а маршрут почти забыт. Глава четвертая Вивьен, Америка, 1972 год Жара, стоявшая в апреле того года, била все рекорды. В маленькой часовне в Клермонте, что в Южной Каролине, бок о бок стояли Вивьен Локхарт и ее мать. Вивьен старалась не сутулиться, отец запретил. Лучше быть мертвой, чем горбатой, сказал он. Белый хлопок платья противно лип к коже, она мечтала сорвать его и в одной комбинации убежать прочь, оказаться на улице, где другие подростки прыгали в реку, загорали на траве, лазали по деревьям и целовались. Но она не двинулась с места, хотя и хотела этого больше всего на свете, делая вид, что молится. Наконец тишина была нарушена. Вивьен с матерью насторожились, как дома: когда глава семьи открывал рот, все остальное переставало существовать. Он требовал, чтобы его слушали, особенно когда говорил о Боге. Паства ловила каждое его слово. Вивьен вспомнила, как за завтраком, вытерев жирное молоко с усов, он отбросил газету и начал рассказывать им, как чернокожим сходят с рук убийства. — Что сказал Господь, когда слепец пришел к нему и молил о прозрении? — Гилберт Локхарт, сделав паузу, нервно вытер пот со лба. Он наклонился вперед, вытянув вверх похожий на коготь палец, как стервятник, сидящий на ветке. — Он сказал во всей своей славе и всемогуществе: «Дарую тебе прозрение!» Толпа разразилась аплодисментами. Даже чопорная миссис Бригам в своем аккуратно выглаженном платье и шляпе, похожей на корзину с фруктами, тряслась от восторга. — И что сказал Господь, когда глухой пришел к нему? Маленькие блестящие глаза священника уставились на его жену. — Дарую тебе слух! — покорно ответила Миллисента. Люди встали, отовсюду послышались крики. Гилберт заставлял жену и дочь репетировать перед каждой проповедью. За ошибку или забытую строку он бил их: бестолковые, тупые женщины, пустые головы. Вивьен было интересно, верит ли он сам в то, что говорит. И она не знала, что хуже: чтобы он сошел с ума или был настолько циничен. А вот что будет дальше, она знала прекрасно, хотя и надеялась, что ошибается. — Нет сомнений, — прокричал Гилберт, — ты будешь слышать всегда! Вивьен подыграла в надежде, что на сегодня ему достаточно: от мысли, что придется говорить что-то еще, пересохло во рту. Но он обратился к ней, а за ним — взгляды паствы. В своем белоснежном платье с аккуратно завитыми светлыми волосами шестнадцатилетняя Вивьен была единственным ребенком самого почитаемого человека в общине. Каждое слово, которое произносили ее уста, было нектаром. — И что, — медленно сказал Гилберт, — Господь со всей своей мудростью и милостью даровал человеку, который боялся за свою жизнь? Ответ она знала. Беда была в том, что она совсем в него не верила. Могла ли она сказать то, во что не верила? Миллисента сжала ее локоть. — Я не знаю, папочка, — кротко произнесла Вивьен. Гилберт пытался оставаться спокойным. Это было видно по вене, пульсирующей у него на виске. Просто скажи это. Скажи, что он хочет услышать. Из-за головы отца с креста на нее смотрел Иисус. Ноги прибиты гвоздями, на голове окровавленный терновый венец. На боку темно-красная глубокая рана. Грудь впала, ребра выпирают. Он умер за твои грехи. Эти слова Вивьен слышала каждый день, но сейчас понимала меньше, чем когда они впервые были произнесены. Вивьен не грешила, по крайней мере не делала ничего, за что человека можно осудить на смерть. Однажды соврала маме, что кексы с ванильным кремом съела соседская собака, но разве это считается? — Нет, ты знаешь, — произнес отец. Скажи это. Или ты знаешь, что будет. И мать это знала. Склонив голову, прямая как доска, Миллисента стояла рядом. Почему она никогда не пыталась постоять за себя? Или заступиться за дочь? Например, в тот раз, когда Вивьен спросила разрешения поиграть с ребятами Чонси вечером на озере, или когда по случаю дня рождения Бриджит Морроу хотела одеться, как ее любимая актриса, или когда хотела пробежаться босиком по лугу к месту выпаса диких пони. Каждый раз мать складывала руки и шепотом говорила: «Твоему отцу это не понравится». Вот и все. А что понравится ее отцу? Кроме Бога, она не знала ничего. Нравилась ли ему она сама? — Он сказал… — Гилберту не оставалось ничего, кроме как продолжить сдавленным голосом, угроза в котором была слышна только его семье. — Я заберу твой страх и дарую вечный покой! Толпа в церкви ликовала. Сегодня им не стоило надеяться на покой. * * * Гилберт Локхарт был превосходным священником. Прихожане обожали его. Каждое воскресенье Вивьен наблюдала, как он пожимает руки и раздает благословения, и поражалась, как меняется этот добрый и заботливый человек, когда возвращается домой. Не дожидаясь момента, Вивьен побежала наверх, в свою спальню, как только они вошли в дом. Отец был в ярости. Метал молнии. Это читалось в его глазах. По пути домой, пока их жемчужно-серый «кадиллак» покачивало на грунтовой дороге, он смотрел на нее холодным угрожающим взглядом. Многообещающим взглядом. Если бы только в ее комнате был замок! Вивьен подперла ручку двери стулом и прижалась к ней ухом. Пока что шагов не слышно. Сейчас главное — успокоить бешено бьющееся сердце. Она в комнате, здесь безопасно, здесь до нее никому не добраться. Снизу послышался его зычный голос, потом односложный ответ матери, кроткий, еле слышный, успокаивающий. Слабая попытка Миллисенты остановить приступ гнева, о которой она забыла уже после первого удара. Вивьен сжала кулаки. Уже в церкви она знала, чем все закончится, но даже если бы могла повернуть время вспять и поступить иначе, не сделала бы этого. Он все врет, — думала она. И дело было не в том, что она не верила в Бога, — она не знала, во что верила, еще не понимала. Но она не могла принять вероучение, позволяющее человеку, святому для своей паствы, разглагольствующему о добре и зле, о справедливости и прощении, избивать свою жену и дочь до полусмерти, когда никто не видит. Такая религия Вивьен не интересовала. И солгать об этом отцу она не могла. И себе тоже. Открыв шкаф, она уставилась на стоявшую в нем сумку. Бери ее. Уходи. В ней было все, что нужно. Сколько раз за последний год в полной тишине она, скрестив ноги, сидела на кровати и в ночной темноте, разбавляемой лишь слабым лунным светом, на ощупь собирала вещи. Я уйду отсюда. Я выберусь. Я смогу, смогу… От этих мыслей даже исполосованная в кровь спина болела меньше. Вивьен опустилась на колени. В кармане сумки были спрятаны деньги, полученные от одноклассников за сделанные домашние задания. А что еще ей было делать? Пока ее подруги Фелисити, Бриджит и другие девочки занимались танцами или рисованием после школы, Вивьен разрешалось только заниматься дома. Однажды, закончив задание по математике раньше, она попросила разрешения выйти; Гилберт обозвал ее вруньей, ударил, сказал, что у нее не хватило бы ума закончить так быстро и, пока не закончит, из дома она не выйдет. Тогда Вивьен и решила брать домой задания одноклассников. Гилберт говорил, что никогда не разрешит ей работать и зарабатывать, потому что от денег у женщин появляются «идеи». По иронии судьбы, именно он подтолкнул ее к первому заработку и к побегу. Было слышно, как внизу бьется фарфор… а потом — тишина. Вивьен закрыла шкаф и бросилась на кровать. Под ее головой что-то захрустело. Она осторожно сунула руку под подушку, бережно достала сложенный лист бумаги и с благоговением его развернула. Это было окно в другую вселенную. У чьей-то сестры-старшеклассницы в шкафчике висел плакат. Проходя мимо него по коридору, Вивьен умирала от зависти. Никогда она не видела ничего более пленительного. Красивая женщина в мини-юбке, мужчина, глядящий ей в глаза, — юная Вивьен не понимала, почему фото вызывает у нее такие чувства, но точно знала: в нем содержится что-то сладкое и неизведанное. Недельный заработок Вивьен потратила, убедив девушку продать плакат, который та собиралась выбросить. Одри Хепберн из фильма «Как украсть миллион» с ее озорной пышной прической, так не похожая на Вивьен с ее старомодным конским хвостом, была воплощением веселья, непокорности, свободы; ее трогательные голые коленки — нечто совершенно невозможное для девушки в Клермонте, по крайней мере без риска получить шлепок по мягкому месту и быть опозоренной. Этот плакат пробуждал интерес к Голливуду, и масла в огонь подливали фотография Марлона Брандо, заботливо вырезанная из мартовской газеты (Бывают ли в реальности настолько красивые люди? Точно не в Клермонте), и глянцевый снимок Софи Лорен с ее экзотической внешностью. Спрятать их она решила спонтанно. В мире ее отца для таких вещей не было места. Не было нужды провоцировать Гилберта, Вивьен и так знала, что он скажет: Голливуд — отвратительное средоточие зла и тщеславия. Деньги и слава для грешников, для Господа в них нет никакой ценности. Любой избравший этот путь обречен на несчастье — он направляется прямо в объятия дьявола. Каждую ночь, перед тем как уснуть, Вивьен разглядывала фотографии этих людей и твердила себе, что они настоящие, что эта жизнь существует, она далеко, и кто знает, сколько опасностей на пути к ней, но она есть. Точно есть. Быть может, в один прекрасный день она наберется храбрости и отправится туда. А пока Вивьен приятно было даже просто хранить эту тайну от родителей. У нее не было против них никаких шансов. Вот если бы у нее были брат или сестра! Однажды она даже поверила, что шанс есть. Вивьен молилась о родственной душе, о друге — отец всегда говорил, что Бог отвечает на молитвы, но эту он оставил без ответа. Несколько лет назад, так давно, что воспоминания об этом почти стерлись, Миллисента вдруг расцвела, а однажды ночью, когда звезды светили особенно ярко, Гилберт в спешке повез ее в больницу. На рассвете мать вернулась разбитая и бледная, а в корзине для белья Вивьен нашла запачканные кровью трусики. Позже, когда девочка наконец набралась смелости, чтобы заговорить о брате, она получила пощечину, и больше эту тему она не поднимала. Топ-топ-топ… На этот раз шаги заставили себя ждать дольше обычного. По звуку их она поняла причину задержки: отец пил. Что там в Библии сказано о трезвости? Гилберт Локхарт сам выбирал, какие заповеди исполнять. А чаще всего изобретал свои собственные, а потом вырезал их на скрижалях ремнем. Вивьен быстро спрятала плакат обратно под подушку. Она смотрела на дверь, пока ручка не дернулась. Тишина, затем дверь толкнули и стул задрожал. Потом появился отец — свирепый горящий взгляд, красные пьяные глаза, руки, сжатые в кулаки. — Тупая девица, — он плюнул на пол, — ты знаешь, что бывает за непослушание, но все равно делаешь по-своему. Матери досталось из-за тебя. Ты счастлива? Нет, не счастлива. И никогда не буду счастлива здесь, с тобой. Вивьен не могла заставить себя извиниться: не за что. Она сидела не шевелясь, мыслями перенесшись туда, где он не мог до нее добраться. Она представляла себя Одри Хепберн или Софи Лорен. Свет софитов, блеск Голливуда — она грезила о жизни, в которой есть солнце, море и человек, который любит ее. Наличие сумки в шкафу согревало сердце. Стоявший в шаге от нее отец не знал о ней ничего. Глупый слепой человек. Он всегда был таким. — За свое поведение ты будешь наказана, — прошипел он. Вивьен знала, что нужно делать, когда Гилберт вынимает ремень из брюк, — встать на колени у кровати, как во время молитвы, и не сопротивляться, так легче. Физически она намного слабее. Значит, нужно быть умнее. Когда первый удар привычно обжег сзади бедра, она начала молиться. Не Богу и какому-то святому, в которого верил отец. Она молилась себе — будь сильной, сделай то, что должна. Я выберусь отсюда, — поклялась она. Завтра же сбегу. Глава пятая Италия, лето 2016 года — Ты, должно быть, Люси. Меня встречает женщина с собранными сзади в пучок волосами. Не то чтобы она выглядела враждебно, но и сказать, что она рада мне, было нельзя, теплым ее голос точно не назовешь. Она представляется как Адалина, «горничная синьоры», и приглашает меня внутрь, строя из себя хозяйку на званом обеде, которая вынуждена показывать гостям дом, но мысли ее заняты другим: все ли бокалы полны, кто с кем болтает, не заканчиваются ли закуски. Я улыбаюсь: дружелюбие — лучшая тактика. Войдя в холл, я не могу скрыть удивления. Адалина, наслаждаясь произведенным эффектом, смотрит на меня. Находясь здесь каждый день, она могла забыть о том, какое впечатление это место производит на всех, кто видит его впервые. Я ошеломлена. — Не совсем то, что ты ожидала?