– Я и сам хотел бы знать, как его исправить! Однажды Станислав натравил одну из своих собак на мою маленькую племянницу только за то, что она не слишком лестно отозвалась о нашей дорогой мадам Беренильде. Сейчас девочке четырнадцать лет, мадемуазель вице-рассказчица, но она уже никогда не сможет нормально ходить. Сколько крови, сколько жестокости из-за одного-единственного слова! – воскликнул он с гадливой гримасой. – Станислав, – задумчиво повторила Офелия. – Вот, значит, как его зовут. А вам известно, что это он погубил Драконов? Она приготовилась к тому, что барон Мельхиор изобразит изумление или непонимание, и была удивлена, когда он кивнул, снова бросил взгляд через плечо и, убедившись, что их не подслушивают, шепнул ей: – Я это подозревал. Мы все подозревали. Видите ли, среди Миражей очень мало таких, кто способен управлять животными. Станислав потерял родителей в несколько… гм… необычных обстоятельствах. Он состоит под опекой своего дяди, моего кузена Харольда, который, мне кажется, и наделил его этим ужасным, гибельным даром. Но сам Харольд вовсе не преступник, – торопливо уточнил барон Мельхиор. – Он никогда не поручил бы Станиславу действовать таким ужасным образом. Более того, вполне возможно, мальчишка подстроил все это, не подумав о последствиях. Как бы то ни было, весьма прискорбно, что имя Миражей фигурирует в столь печальном деле. – Я смотрю, вы очень боитесь его? – дерзко спросила Офелия. И в самом деле, барон непрестанно озирался, проверяя, нет ли кого-нибудь поблизости. Он был настолько тучным, что Офелия заподозрила его в нарушении режима «затягивания поясов», введенного интендантством с тех пор, как в городе стало не хватать мяса. Подобно большинству министров, Мельхиор проводил много времени в зале Высшего Семейного Совета на первом этаже Башни, где, по слухам, царило сказочное изобилие и где вельможи по любому поводу пировали вволю. – О, тут все несколько сложнее, чем вы думаете. Ни один Мираж никогда не станет публично разоблачать другого. Но зато, – добавил Мельхиор с тонкой улыбкой, – любой из Миражей всегда может слегка подтолкнуть колесо фортуны… – Колесо фортуны? – …иначе называемое «господин Торн». Я слышал, что наш интендант организует перепись домашних животных. Так вот, на его месте я бы поискал их в имении Харольда. Но только учтите: я вам ничего не говорил! – Да… конечно, – пробормотала Офелия, совсем не уверенная в том, что она его поняла. – Простите, мне уже пора идти в зал. – Еще одну минуточку! И барон, вплотную подойдя к девушке, начал проделывать какие-то загадочные пассы перед ее лицом. Офелия недоуменно спрашивала себя, что на него нашло, пока не заметила на своем платье крошечные иллюзорные точки. Они становились все отчетливей, все ярче, все подвижнее, и вскоре вокруг Офелии, словно ожившие узоры, запорхали бабочки. Впервые она стала свидетельницей создания иллюзии. Да, барон не зря пользовался репутацией великого кутюрье. – По официальной версии, я прибыл сюда лишь затем, чтобы сделать вам этот подарок – скромный презент министра элегантных искусств мадемуазель вице-рассказчице. И ни о чем другом мы с вами не беседовали, не так ли? С этими словами, обращенными и к Офелии, и к Ренару, барон Мельхиор учтиво приподнял цилиндр и удалился. – Ну, наконец-то мадемуазель вице-рассказчица пожаловали, – с облегченным вздохом сказал мажордом, когда Офелия позвонила в дверь. – Мы совсем испереживались. Господин главный рассказчик уже давно на сцене. – И до чего он дошел? – Кривой бродяга изменил судьбу двух первых героев и готовится перейти к третьему эпизоду. Значит, у Офелии было еще немного времени в запасе. Старый Эрик вечер за вечером рассказывал одну и ту же эпопею, так что девушка знала, когда ей следует приготовиться к выходу на сцену. – Извините, – сказал мажордом, мельком взглянув на Ренара, – но публика сюда не допускается. – Это мой ассистент, – твердо возразила Офелия, – я не могу без него обойтись. Он должен стоять за кулисами. И прошу вас не задерживать меня, – добавила она, видя, что мажордом колеблется. – Простите великодушно, мадемуазель вице-рассказчица, – сказал он наконец и впустил их обоих. Офелия поманила за собой Ренара и нырнула в привычную полутьму закулисья. Она уже довольно хорошо освоилась здесь, что, впрочем, не мешало ей натыкаться на лесенки, стулья и декорации, словно нарочно преграждавшие ей путь. Гортанный голос старого Эрика и скорбная мелодия его аккордеона, приглушенные плотным черным занавесом, делали этот сумрак еще мрачнее. Но сегодня вечером особенно гнетущим было молчание Ренара, такое ощутимое, что казалось, будто оно сталкивается с каждой поверхностью и отражается от нее с удвоенной силой. Офелия прислонилась к какому-то шкафу и постояла, пытаясь унять колотившую ее нервную дрожь. После встречи с шевалье у нее подгибались ноги. – Мадемуазель? – раздался голос Ренара, который едва не налетел на нее в темноте. – Погодите минутку, – шепнула Офелия. – Этот мальчик… он всегда наводит на меня ужас. Спасибо вам, что догадались сбегать за помощью. Набрав побольше воздуха в грудь, девушка спросила: – Вы, наверно, предпочли бы остаться в Лунном Свете? И она медленно повернулась к массивному силуэту, под которым поскрипывал пол. Здесь, в темноте, они были тенями среди теней, безликими фигурами, бестелесными голосами. И Офелия инстинктивно почувствовала, что в этой неразличимости форм Ренару легче будет заговорить. – Я знаю, что там вы чувствовали себя дома, – тихо продолжала она, обращаясь к стоявшей перед ней темной глыбе. – Вы со всеми ладили, знали все входы и выходы, знали, где и как прятаться. И потом… там была Гаэль, а вы ее очень… ценили. Знаете, это ведь она мне написала о вашей беде. И вот, Рено, я решила, что должна вырвать вас из темницы. Теперь о присутствии Ренара свидетельствовало только его хриплое, взволнованное дыхание. – Вы свободны, Рено, – шепнула Офелия, – можете уйти, можете остаться. Я не хочу заставлять вас менять одну клетку на другую – вы, наверно, уже поняли, что я веду здесь нелегкую жизнь. Я распорядилась вашей судьбой, не рассуждая, не поговорив с вами, поступила как эгоистка… да я и есть эгоистка, – призналась она после короткого раздумья. – И остаюсь таковой, ибо в глубине души хочу, чтобы вы остались рядом со мной. Я знаю, что мои извинения ничем не помогут, но все же… простите меня. – Нет, мадемуазель. Ответ прозвучал еле слышно, но Офелию он потряс так, словно Ренар прокричал его во весь голос. – Нет, мадемуазель, – угрюмо повторил он. – Ни за какие песочные часы на свете я не хотел бы остаться в Лунном Свете. Тень шевельнулась: Ренар прислонился к чему-то, похожему на лесенку. Узкий луч света, пробившийся в щель между кулисами, упал на его голову, и волосы на макушке запылали, словно охваченные огнем. – Мадемуазель, наверно, думает, что я сержусь. Но неужели она не понимает, что я совсем сбит с толку? – Сбит с толку? Офелия ожидала чего угодно, только не этого. Она взглянула на Рено: он свирепо теребил свою львиную гриву, думая, что невидим в полумраке кулис. – После того, что случилось, я никогда не смогу смотреть в глаза мадемуазель или ее высокочтимому жениху. Мадемуазель желает сделать из меня своего помощника? Хочет услышать мое суждение и мой совет? По всем правилам я недостоин даже стоять рядом с мадемуазель. – Что вы имеете в виду? – удивилась Офелия. В полумраке сверкнули два зеленых огонька – широко открытые глаза Рено. – Тут такое дело, – пробормотал он, – такое дело… ну, сами знаете… – (Теперь, когда его строгая невозмутимость лакея дала трещину, он заговорил с резким северным акцентом.) – Я… я ведь однажды разделся догола перед мадемуазель. Офелия не поверила своим ушам, но, поняв, в чем дело, облегченно вздохнула: – Только и всего? Послушайте, Рено, да ведь я тоже была тогда лакеем! Откуда же вы могли знать?! – Все равно это ничего не меняет, я оказал неуважение мадемуазель. Говорил ей «ты», обращался с ней вольно, забирал у нее песочные часы; хуже того, мылся у нее в комнате, нагишом. Конечно, в ту пору я знать не знал, кто такая мадемуазель; понял это, только когда гладил газету и узнал ее по фотографии. Невеста господина интенданта! Да любого лакея вздернули бы на виселице за сотую долю таких проступков! Театр содрогнулся от бурных аплодисментов: старый Эрик закончил свою сказку. Сейчас он начнет собирать пластины. – Поймите, Рено, – сказала Офелия, чуть повысив голос, чтобы он услышал ее сквозь шум в зале, – вы объясняли мне, как устроена жизнь в Лунном Свете, оберегали меня от жандармов, когда я была никем. И сегодня я помню только об этом. Мне очень нужен советчик, но только вы, и никто другой. Так вот, обдумайте это как следует и дайте ответ после моего выступления. А сейчас монсеньор Фарук ждет моего выхода. Когда за кулисами зажглись газовые лампы, Офелия увидела изумленное лицо Ренара. – Бессмертный монсеньор… Он здесь, в зале? – Да. И это ему я рассказываю истории Анимы. Ждите меня здесь, за кулисами, – шепнула Офелия. – Я потом вам все объясню. Девушка вышла на сцену, щурясь от ярких огней рампы, под неохотные аплодисменты публики, и только тут содрогнулась от ужасной мысли: она понятия не имела, чт? будет рассказывать Фаруку. Оскорбление Усаживаясь, как обычно, на краю сцены, Офелия осознала подлинный смысл того, что говорила в лифте тетушка Розелина. Сегодня в театре собралось гораздо больше зрителей, чем прежде, и ни один вельможа не зевал, ни одна дама не играла своим жемчужным ожерельем. Нет, нынче вечером в этом роскошном зале на Офелию были жадно устремлены все бинокли. Еще вчера ее считали только маленькой простоватой иностранкой, но часы, проведенные в покоях Арчибальда, безнадежно погубили ее репутацию. В глазах придворных она приобщилась к пороку, сделала первый шаг на пути к разврату – иными словами, начала уподобляться этим людям, которые отныне были готовы смотреть на нее, как смотрят на фавориток. Но никто из знатных особ не беспокоил ее так, как Беренильда – та сидела в первом ряду, и ее бриллианты переливались в мигающих огнях ламп. Она всегда безмолвно подбодряла Офелию взглядом перед началом выступления. Однако сегодня она на нее не смотрела. Если и был такой вечер, когда Офелии никак не следовало забывать в Гинекее свою книгу сказок, то он наступил именно сегодня. Один лишь Фарук, судя по всему, не ощущал атмосферу зала, зловонную, как стоячее болото. Он встал с кресла и подошел к сцене. Один. После инцидента на премьере Офелии фаворитки благоразумно оставались на своих местах, издали меря девушку злобными взглядами. Фарук уселся на подушки, которые директор театра специально разложил для монсеньора перед рампой, желая сделать более комфортным этот новый ритуал. Его длинные волосы ниспадали с головы белой шелковистой рекой. Он устремил на Офелию свой застывший, немигающий взгляд. До сих пор он еще ни разу не удостоил ее похвалой. Фарук ждал сказку. Офелия ждала вдохновения. Молчание, воцарившееся между ними, было таким долгим, что зрители начали тревожно перешептываться, стараясь не слишком повышать голос: они еще не забыли знаменитый стакан молока. Офелия понимала: медлить нельзя. Но в голове у нее было безнадежно пусто. Даже те истории, которые она знала наизусть, не раз повторяя их со сцены, сейчас пролетали мимо ее сознания, не задерживаясь, словно бабочки барона Мельхиора, которыми он усеял ее платье. – Монсеньор, вы не разрешили бы мне перенести мои сказки на завтра? – робко спросила она. Придворные, сидевшие слишком далеко, чтобы ее расслышать, начали тихонько переговариваться, не отрываясь от биноклей. Сам Фарук даже не пошевелился. Он продолжал пристально смотреть на Офелию, словно тоже не услышал ее. После долгой, тяжелой паузы он наконец промолвил низким, невыносимо тягучим голосом: – Рассказывайте свою историю. – Простите, монсеньор, сегодня у меня что-то не получается. Фарук слегка сощурился, его взгляд из-под тяжелых век стал пристальнее, и эта вроде бы невинная концентрация внимания всколыхнула зал, вызвав мощную волну напряжения. Офелия судорожно сжалась, когда эта волна накрыла ее. Сила Фарука напрямую поражала нервную систему, и девушка знала, что никакой защиты от нее нет. – Не получается… – повторил он. – Нет. Примите мои извинения, монсеньор.