Бронвен стряхнула мои руки и прошествовала к двери. Уже скрывшись в переходе, дочь пробормотала: – Как скажешь. * * * Заперев дом, я спустилась с крыльца и пошла по кирпичной дорожке. Трава была мне по бедро и густо поросла сорняками, но пахла солнцем, а на цветках сидели, шевеля крылышками, бабочки. Я свернула к ажурной беседке. Она выглядела старой, кое-где погнулась, а в других местах проржавела, но узловатые остатки плетистой розы все еще цеплялись за кованые подпорки. Я вспомнила мужчину на фото. Дед Тони стоял в этом самом арочном проеме, где стояла сейчас я, его лицо и плечи пестрели солнечными пятнами, темные глаза неотрывно смотрели на фотографа. И я снова невольно спросила себя, почему он показался мне знакомым. Возможно, он все же имел отдаленное сходство с Тони?.. Рявкнул автомобильный гудок, резко прервав мои размышления. Подойдя к машине, я увидела Бронвен на пассажирском сиденье, уже пристегнутую. Она сердито смотрела в лобовое стекло, руки сложены на груди, щеки горят, у самых волос на лбу блестит пот. Похоже, назревала ссора, возможно, истерика. Я оглянулась на дом. Он возвышался в ослепительном полуденном свете, бледный остров в море мягко колышущейся травы, призрачный и тихий. Он казался застрявшим в другом времени, одиноким осколком давно закончившейся эпохи. Даже жужжавшие в траве насекомые и скорбно каркавшие над головой вороны казались принадлежностью места не вполне реального. Если бы кто-то попросил меня выразить словами то, что я чувствовала в тот момент, я не смогла бы этого сделать. Я пыталась припомнить, когда еще у меня покалывало от волнения руки, когда еще тот же восхитительный покой в сердце лишал меня дара речи… но, по правде говоря, я никогда раньше не испытывала такого чувства принадлежности какому-то месту. Мне хотелось побежать обратно по мощенной кирпичом дорожке, торопливо продраться сквозь заросли одуванчиков и роняющих семена сорняков, распугивая бабочек и роящихся пчел, и снова броситься в сумрачные объятия старого дома. Мне не терпелось засучить рукава и начать сметать паутину и пыль, провести день, копаясь в сокровищах, которые, я знала, должны быть спрятаны в этих забытых углах и закоулках. Мне хотелось затеряться в лабиринте комнат, покрыться древней пылью, пропитаться не принадлежавшими мне воспоминаниями… и вынырнуть только тогда, когда желание теснее познакомиться с домом будет удовлетворено. Я уже мечтала о ремонте: кому позвоню, какую работу смогу выполнить сама… Бронвен снова нажала на клаксон. – Мам, давай быстрей. Мое радостное оживление улетучилось. Накатило ощущение реальности. У меня были деловые контакты в Мельбурне, которые я нарабатывала десять лет; у Бронвен – школа. Не говоря уже о разных дружеских связях и уютном однообразии нашей городской среды обитания. Переезд в другой штат, в отдаленный старый дом, полный разрыв прошлых связей и жизнь заново… Что ж, одна мысль об этом пугала. Я плюхнулась на сиденье и захлопнула дверцу. Вставила ключ в замок зажигания. Двигатель заурчал, затем тихонько заработал на холостом ходу, пока я сидела, оцепенев, хмуро глядя в лобовое стекло. Тетя Мораг всегда говорила, что страсть к кочевой жизни у нее в крови. Поэтому мы никогда не жили подолгу на одном месте. Она зарабатывала на скромное житье натурщицей, что давало ей свободу перемещения всякий раз, когда заблагорассудится, а это случалось часто. Когда я была ребенком, мы жили в нескончаемой череде полуподвалов, складов, развалюх на окраинах пыльных пригородов; в крохотных затхлых квартирках или величественных старых особняках, не подлежавших ремонту и сдававшихся за бесценок. Мы даже провели год в мастерской скульптора, ложась спать среди гипсовых бюстов и огромных блоков покрытого пылью мрамора, в окружении композиций в виде деревьев, сооруженных из цветов, и стеллажей, заваленных завернутой в целлофан глиной. Мы оставались, пока тетя и скульптор не расстались, и тогда мы съехали. Только в подростковом возрасте я узнала правду о теткиной страсти к кочевой жизни. Все точки встали над «и» после подслушанного телефонного разговора. Моя мать была наркоманкой и донимала Мораг требованием денег. Наши частые переезды были связаны скорее с желанием избежать слезных столкновений с невесткой, чем с артистическими капризами тети Мораг. Когда тетя умерла за несколько недель до моего семнадцатилетия, я последовала единственному известному мне примеру – начала перемещаться с места на место, обретая временное жилье в домах, снимаемых вскладчину, в брошенных домах, сомнительных однокомнатных квартирах, сдаваемых внаем. Я спала на диванах, на полу и даже, в течение нескольких недель одним летом, разбила лагерь на крыше в центре города. Когда я познакомилась с Тони, все изменилось. Он взял ипотеку на старый, с соседями по обе стороны, дом из серовато-голубого песчаника в Альберт-Парке, а потом появилась Бронвен. Впервые в жизни у меня была настоящая пристань, семья. Причина обосноваться на одном месте на достаточно долгий срок, чтобы обнаружить – мне это нравится. Не просто нравится, необходимо!. – Мам? – Бронвен внимательно смотрела на меня. Ее лоб был покрыт испариной, пряди волос липли к лицу. – Давай поедем. Пришлось устроить целое представление из взгляда на запястье, хотя мои часы с порванным ремешком лежали на дне сумки. – У нас полно времени, – сказала я. – К чему торопиться? – Я не тороплюсь. Мне просто скучно. Я пристально посмотрела на ее профиль, встревоженная стеной сопротивления, которую она воздвигала, гадая, связано ли это с Тони. – Тебе разрешается говорить о твоем отце, – отважилась предложить я. – Ты понимаешь? Задавать вопросы в таком духе. Я не против. Бронвен вздохнула. – Мам, со мной все нормально. – Если ты когда-нибудь захочешь… «Поговорить, – хотела произнести я. – Если ты когда-нибудь захочешь о нем поговорить, я готова». Но потом обратила внимание на сгорбленные плечи дочери, на сжатые для обороны кулаки, бледность ее лица – и решила, что уже достаточно сказала. Из-под колес полетел гравий, когда мы развернулись и поехали по подъездной дороге в облаке красной пыли. Слева от нас сад сменился лесом из молодых эвкалиптовых деревьев. Справа холм круто уходил вниз, ныряя в похожую на чашу долину, где эвкалипты бросали длинные тени на загоны. В пятнах тени прятались белые крапинки, вероятно скот. Долина скрылась из виду, когда дорогу с обеих сторон обступили высокие эвкалипты, густые заросли кустарников – каллистемона, акации и терновника. Дорога попала в тень, и мои мысли вернулись к тете Мораг: пухлое восковое лицо в обрамлении мягких, крашенных хной волос, искрящиеся карие глаза, каким-то образом затмевавшие блеск бриллианта в кольце, которое она носила на своей маленькой веснушчатой руке. Она всегда находилась в движении, без умолку болтала, несясь по жизни, как торнадо в фиолетовых одеяниях. Тетя Мораг верила, что человеческое сердце является своего рода барометром. Только вместо измерения атмосферного давления оно позволяет человеку легче ориентироваться на запутанных путях его жизни. «Ты почувствуешь боль, – говаривала она, постукивая пальцами по моей впалой грудной клетке десятилетнего ребенка, – какое-то стеснение в середине груди, сразу за грудиной. Не путай с несварением, моя девочка, – это твой внутренний барометр предостерегает тебя, что ты собираешься отправить свою жизнь псу под хвост». Я нажала на педаль тормоза и выключила двигатель. Не сводя глаз с дороги перед собой, внутренне собралась. Конечно, я ощутила эти симптомы: боль в груди, нервную дрожь дурного предчувствия, учащенное дыхание, – как только осознала, что вот-вот у меня сквозь пальцы уйдет что-то особенное. Мой барометр громко и ясно заявлял: «Ты это хочешь, так возьми». Но как могла я отказаться от решения, к которому пришла в Мельбурне? Вместо того чтобы распрощаться с Тони и двинуться дальше, я серьезно обдумывала намерение задвинуть себя – и свою дочь – в прошлое, от которого сбежал даже он сам. И тем не менее… Перед мысленным взором возникла дальняя спальня с ее туалетным столиком из розового дерева, продавленной кроватью с выгнутым изголовьем и изножьем и фотографией в пыльной серебряной рамке. Мужчина на снимке смотрел на меня из увитой розами беседки, выражение его лица притягивало, темные глаза повелевали, почти гипнотизировали, как будто он заставлял вернуться к нему. – Я приняла решение. Бронвен быстро повернула голову ко мне, ее лоб прорезала морщинка. И в тот момент она до жути была похожа на своего отца. Разумеется, у нее волосы были светлые, а у него – темные, но высокие скулы, широко расставленные сапфировые глаза, резкие черты лица, делавшие ее такой неотразимой, несомненно, достались от Тони. Я легонько кашлянула, странно нервничая. – Что, если мы переедем сюда?.. – Переедем сюда? – недоверчиво эхом откликнулась Бронвен. В глазах зажглась надежда, но дочь попыталась быстро скрыть ее. Я сообразила, что она защищается, и у меня сжалось сердце. Я украдкой бросила взгляд в зеркало заднего вида. Где-то позади нас старое поместье спало в своем безвременном море травы. Я вообразила, как распаковываю коробки в полной укромных уголков гостиной, заполняю пустые места своими вещами. Представила себя просыпающейся в самый глухой час ночи, слушающей, как старый дом потрескивает и вздыхает. Я вспомнила вкус воды из крана на кухне, удивительно холодной и сладкой; гигантскую ванну, жасмин, заглядывающий в разбитое окно; залитые солнцем комнаты с изящной мебелью ручной работы; тишину, окутывающую это место подобно мягко сдерживаемому вздоху; и – похожее на грезу в своей настойчивости – изображение темноволосого мужчины на старой черно-белой фотографии. Меня охватило мощное желание. Я посмотрела на дочь и стала рассуждать: – Может потребоваться целая вечность, чтобы продать старый дом. Он требует покраски и ремонта. Если мы здесь поселимся, то сами приведем его в порядок, сделаем именно таким, как хочется нам. В конце концов, нам действительно нужен дом… И подумай только обо всей этой деревенской жизни – больше никаких автомобильных выхлопов, любопытных соседей, пробок в часы пик… Бронвен внимательно посмотрела на меня. – Правда, мам? Ты хочешь, чтобы мы жили здесь? По спине у меня побежали мурашки. Я кивнула. Бронвен завопила в безудержной радости. Внезапно она, смеющаяся, очутилась в моих руках – острые локти и костлявые плечи, – обнимая меня крепче, чем когда-либо за многие годы. – Тебе придется пойти в новую школу, – предупредила я. Она отстранилась и со счастливой улыбкой угнездилась на своем сиденье. – Как скажешь. – Ты оставишь там всех своих друзей. – Я заведу новых. – А как же нетбол? Она озадаченно на меня посмотрела: – У них здесь будет нетбол. – Как насчет?.. Она ослепила меня улыбкой в две тысячи ватт и постучала костяшками пальцев по приборной доске: – Давай, мам. Поехали. Чем быстрее мы попадем в Мельбурн, чтобы уложить вещи, тем скорее вернемся сюда. Глава 3 К началу декабря мы свернули нашу жизнь в Мельбурне: аннулировали подписки и отказались от коммунальных услуг, уложили вещи по коробкам и организовали перевозку, заполнили документы на отчисление Бронвен из одной школы и перевод в другую на новый учебный год, посетили прощальные вечеринки и съели прощальные ланчи во всех наших любимых кафе. Я ожидала, что меня будут переполнять сожаления из-за расставания с Альберт-Парком, но когда мы затолкали последние вещи в старенькую «Селику» и выехали с подъездной дрожки, единственное, что я почувствовала, было облегчение и трепет предвкушения, не уступающий тому, который испытывала Бронвен. Мы ехали три дня. Шоссе до Ньюэлла шло в основном прямо, как разлохмаченная черная лента без начала и конца. В окна врывался летний зной; воздух казался раскаленным, но мы едва это замечали. По мере продвижения на север менялся ландшафт – пышные фермерские угодья и редкие участки бушленда уступили место высохшим плоским пустошам, а затем – покатым холмам в голубой дымке и густым эвкалиптовым лесам. Мы оставляли позади пыльные городки, ночевали в домиках на стоянках для автофургонов и с рассветом снова пускались в путь. Когда мы наконец пересекли границу Квинсленда, Бронвен издала радостный вопль. Из городка Гундивинди мы выехали на Каннигэмское шоссе и повернули на северо-восток через Большой Водораздельный хребет. Вскоре мы оказались в окружении непроходимых лесов, в которых тропические пальмы качались вперемешку с эвкалиптами разных видов, а под ними буйствовали гигантские папоротники. Дорога взбиралась вверх от одного головокружительного крутого поворота к другому. Пересекая Национальный парк Мейн-Рейндж, мы открыли окна в машине, наслаждаясь перекличкой миллиона птиц-звонарей. В Торнвуд мы приехали потные, пыльные и уставшие, но вид нашего нового дома подействовал на нас как переливание крови. Мы кричали, танцевали, скакали по просторным комнатам, как пара ненормальных. Просто это было слишком здорово, чтобы быть правдой. Вместо перспективы на съемной квартире и несбыточных мечтаний мы наконец оказались дома.