– Самолет не разобьется. Полет на маленьком самолете безопаснее путешествия на автомобиле, безопаснее даже перехода улицы в большом городе. Я хотела ободрить дочь, но в моем голосе послышалась неуверенность. В голове промелькнули образы и звуки из сна. Смутные очертания и тени деревьев, чей-то крик. Туманная фигура с занесенной рукой. Тьма и страх, боль. И чувство, что невидимая опасность притаилась как раз впереди… Я стряхнула необъяснимое ощущение: – Ничего не случится, Брон. Обещаю. Бронни встревоженно на меня уставилась. – Если ты погибнешь, – наконец проговорила она высоким, дрожащим голосом, – что будет со мной? Нас теперь двое, мама. Если кто-то из нас умрет, другая останется одна. У меня нет тети Мораг, к которой можно обратиться, как это было у тебя. У меня никого не будет. Голова у меня закружилась от чересчур крепкого кофе и, может быть, совсем немного от внезапного укора совести, вызванного словами дочери. Вскоре после смерти Тони я разговаривала со школьным советником в старой школе Бронвен, и она сказала, что не исключены страхи, слезы, вспышки гнева и нетипичное поведение. Детская реакция на горе разнообразна и непредсказуема. Единственное лекарство – бесконечная поддержка и время. – О Брон, – мягко сказала я. – Никто не собирается умирать. Я подошла и вытерла большим пальцем пятно джема с ее подбородка, потом хотела обнять, но Бронвен увернулась и сбежала в гостиную. Повесив кофр на плечо, я последовала за дочерью, решив не давить на нее. Наоборот, я занялась сбором остального снаряжения: объективов, запасных карт памяти, тросика спуска затвора. Положила также ткань для протирки оптики, запасные батарейки. Потом посмотрела на свои часы, поискала глазами настенные, которые вроде бы, как мне помнилось, не распаковывала. – Малыш, сколько времени? Бронвен смешно поднесла руку к самому лицу и, прищурившись, посмотрела на свои часы. – Десять ноль пять. Утра. Я схватила одно яблоко из миски для себя, чтобы сжевать по дороге, другое – для Бронвен. – Идем, я не хочу опоздать в свой первый день. – Почему я не могу остаться здесь? – Просто потому. – Но я не хочу ждать в машине. Я ощутила раздражение. – Очень жаль. – Со мной все будет хорошо, мама. Я не открою дверь. Она стояла выпрямившись, руки в боки, что означало – она мобилизует силы для того, чтобы спорить. Я вздохнула. По опыту прошлого я знала, что если опоздаю на аэросъемку, то переволнуюсь. Если переволнуюсь, у меня будут дрожать руки. Если будут дрожать руки, снимки окажутся бесполезны. Хуже, я буду рассеянна и упущу все хорошие кадры. В самолете приходится шевелиться и быстро соображать. Ты превращаешься в камеру, отключаешься от всего, кроме образов, пролетающих перед объективом. Ты забываешь о своем теле из плоти и крови и настраиваешься на нюансы: форма, пространство, цвет и – что всего важнее – свет. Все зависит от точного определения момента, когда спустить затвор камеры. – Брон, нам надо идти. – Ты же сама сказала, что это ненадолго. Я прекрасно посижу здесь. Я могу почитать, подготовиться к школе, которая начинается на следующей неделе. – Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя одну. Это меня нервирует. – Мам, мне одиннадцать лет. Со мной все будет в порядке. Я колебалась. Искушение было велико. Так легче. А что лучше всего – давало возможность избежать ссоры. Я прикинула: поездка туда и обратно, полет плюс возня с заполнением бланков – я, вероятно, обернусь меньше чем за два часа. – Мам, ты как-то сказала, что ребенком кучу времени проводила одна. – Тогда жизнь была другая. Она состроила гримасу. – Так прямиком до Средних веков? – Бронвен, у меня нет времени стоять тут и спорить с тобой. – Тогда поезжай. Она делала это намеренно. Наказывала меня. Сводила счеты за все случаи пренебрежения и проступки, которые я как мать совершила за одиннадцать лет нашего союза. Побежденная, я вздохнула. – Хорошо! При одном условии: ты должна оставаться внутри дома. – Но, мам!.. – Тогда бери свои вещи – и в машину. – Ладно, ладно. Я буду в доме. – Не отпирай дверь. Она заворчала себе под нос: – Да ради бога. – Бронвен? – Мам, если грабитель надумает к нам вломиться, ему достаточно будет забраться через разбитое окно в ванной. Кусок картона, который ты туда вставила, никого не обманет. Я угрожающе зазвенела ключами от машины. Дочь вздохнула. – Хорошо, я запру эту дурацкую дверь. – Уж будь любезна. – Я медлила, все еще не решаясь оставить ее. – Это всего на два часа, может, меньше. И сиди в доме! Не обращая на меня внимания, Бронвен плюхнулась в ближайшее кресло, схватила пульт и включила телевизор. Демонстративно сложив руки на худенькой груди, она сердито уставилась на экран. Когда я от входной двери попрощалась с ней, единственным ответом стало увеличение громкости. * * * Двадцать минут спустя я ставила «Селику» на парковке летного поля Мэгпай-Крика. Это был типичный маленький аэродром. Множество открытого пространства, ветроуказатели, без энтузиазма полоскавшиеся на своих шестах в дальнем конце взлетно-посадочной полосы. Мили полос и бурой травы, несколько навесов, сгрудившихся вокруг огромного ржавого ангара, и бунгало с плоской крышей, служившее конторой. Мой проход к конторе по узкой бетонной дорожке сопровождался пронзительными воплями. Когда я подошла ближе, шум сделался более сдержанным, и я сумела понять, что это исполняемая певицей оперная ария. Оркестр громыхнул заключительными аккордами, затем покорился тишине. Внутри помещения высокая рыжая женщина стояла у загроможденного рабочего стола, снимая пластинку с древнего граммофона. – Как раз вовремя, – бодро прогудела она, протягивая большую руку. – Вы, должно быть, Одри. Приветствую вас здесь, я – Кори Уэйнгартен. На ней были потертая кожаная куртка-пилот, джинсы в обтяжку, запыленные рабочие ботинки. Восхитительное облако золотисто-рыжих кудрей обрамляло ее загорелое лицо и исчезало из виду, ниспадая на спину. – Вот, распишитесь здесь, пожалуйста. – Она положила бланк заявки на полет на свободный уголок стола и подала мне ручку. – Тут все заполнено. Пробегитесь взглядом по пункту оплаты, скажите, не упустила ли я чего. – Все вроде бы нормально, – ответила я, ставя подпись на отведенной для этого строчке из точек. Без дальнейших проволочек мы прошли в обратном направлении по бетонной дорожке в сторону взлетно-посадочной полосы. – Итак, – бросила она через плечо, – вы новый фотограф Коссарта. Надеюсь, они достаточно вам заплатят? – Вполне прилично, – признала я. Ведя меня к самолету, Кори напевала себе под нос. Мы миновали несколько аккуратных ремонтных навесов и зияющую китовью тушу железного ангара. Самолет ожидал на бетонной полосе, примыкавшей к пешеходной дорожке. Это была блестевшая «Сессна», на три места, лет ей было, вероятно, около тридцати. Мы забрались внутрь, и мотор, ожив, зарокотал с одышкой. Кори осмотрела приборную панель, ее пальцы бережно порхали над рукоятками и датчиками, словно она считывала показания одним лишь прикосновением. Убрав от лица волосы, которые, как щупальца осьминога, устроились у нее на плечах, она затем начала разворачивать самолет широкой дугой. Мгновение спустя мы уже катили к взлетно-посадочной полосе. Стекла дребезжали в рамах, а крылья стонали, как будто им не терпелось взлететь. Кори улыбнулась. – Давно фотографируете? – Сколько себя помню. После смерти моей тети мне досталась старая камера «брауни», – объяснила я. – Вначале мне было просто любопытно. Мои первые снимки были чудовищными – люди без голов, таинственные расплывчатые предметы, все черное. Но меня зацепило. С тех пор единственное, чем мне хотелось заниматься, – это делать снимки. Солидную часть своей жизни я провела в темных комнатах, пока весь процесс не стал цифровым. Я по-прежнему просыпаюсь среди ночи с ощущением, что чувствую запах проявителя. – Я взглянула на Кори: – А вы? Давно летаете? – У меня то же, что и у вас. – Она улыбнулась, и на ее щеках обозначились ямочки. – Когда я была ребенком, у нас на ферме стоял старенький авиаопылитель, который ржавел с тех пор, как отец в семидесятых перешел на органику. Старый самолет интересовал меня, я привыкла под ним играть, рисовала его, рассказывала о нем истории. Наконец отец позволил мне сидеть в кабине и делать вид, что я двигаю рулевую колонку. В семнадцать лет я брала уроки – два года все выходные работала в «Лебеде», чтобы за них платить. Официанткой я была никудышной, но как только я поднялась в воздух… – Она улыбнулась. – Ну что, двинемся, да? Она покрутила ручки настройки еще каких-то шкал, затем отрегулировала штурвальную колонку. «Сессна» рванулась, набирая скорость, дрожа и постанывая по мере того, как позади нас оставалась бетонная дорожка. Маленький самолет осторожно оторвался от земли, коротко вздрогнул, когда сложились шасси, и набрал высоту. Ледяной ветер задувал в открытое пассажирское окно, неся запах травы и дизельного топлива. – Вы, стало быть, новенькая в Мэгпай-Крике? – прокричала Кори. Внимательно посмотрела на меня и опять одарила широкой улыбкой.