Не устояв перед соблазном, он вошел в распахнутую дверь — и неожиданно оказался в зале, на одном из верхних ярусов. В глаза хлынул алый бархат лож и золото отделки, потом Опалин увидел наверху огромную люстру — знаменитую хрустальную люстру Большого, пережившую не одно поколение зрителей. Зал был восхитительно пуст и как-то по-особенному, таинственно тих. Иван не мог сказать определенно, нравится ему эта насторожившаяся тишина или нет. В старом здании театра, с его запутанными коридорами, он ощущал себя чуждым элементом, пришельцем, незваным гостем, но зал его покорил. Занавес был раздвинут, сцена лежала плоская и трогательно беззащитная без всей мишуры, которая маскирует ее в дни представлений. С того места, где стоял Опалин, она вдобавок показалась ему очень маленькой. Он не двигался, впитывая всеми порами ту особенную умиротворенность, которую можно встретить лишь в очень старых и очень красивых театрах, пространство которых, напитавшееся искусством, словно вплотную примыкает к космосу. Ему не хотелось ни о чем думать; он готов был забыть о том, для чего, собственно, сюда явился. Все его горести и разочарования, скверно устроенная жизнь в комнате перенаселенной коммуналки вдруг отступили, стали казаться такими незначительными, словно… — Морошкин! Морошкин! По сцене из кулисы в противоположную кулису опрометью пробежал человек. Иван с сожалением отвернулся — очарование кончилось. Он вернулся в реальность, в которой ему надо было проводить дознание по факту исчезновения гражданина Виноградова Павла Борисовича 1915 года рождения. «Буфетчик… как его… Андреич, кажется. И я хорош, фамилию не спросил… Или сначала поговорить с Колышкиным?» Но вместо этого Опалин, покинув зал, вновь стал блуждать по театру без всякой видимой цели. Очередной коридор привел его к огромной лестнице, казавшейся бесконечной, по которой тянуло сквозняком. Подумав, Иван стал подниматься по ступенькам и наконец добрался до самого верха. Двинувшись наугад, он неожиданно оказался на площадке с большим окном, из которого была видна спина Аполлона и крупы позеленевших от времени бронзовых лошадей. Далеко внизу расстилалась Театральная площадь, которую, само собой, давно переименовали в честь очередного революционного деятеля, но которую москвичи упорно продолжали называть по-старому. Сверху из пышных седых облаков падал снег, и его хлопья ложились на прическу бога, на его колесницу и застывшие гривы лошадей. Опалин подумал, что Павел Виноградов каждый день ходил по этим коридорам и в любое время мог видеть Аполлона. Более того, Павел выходил на сцену, и, значит, весь этот ало-золотой мир вокруг в какой-то мере принадлежал ему — на время представления уж точно. «А может быть, он видел совсем не то, что я… Черт возьми, у меня такое настроение, словно стихов начитался. Делом надо заниматься…» Он нырнул в ближайший коридор, где был настигнут звуками рояля. За одной из дверей энергичный мужской голос командовал: — Тяните заднюю ногу! Сильнее! Вот так, отлично! Гесперидский, убери хвост! Корсак, выдави пузо! У вас ничего не получится, если вы не будете лезть из кожи вон… А теперь — арабеск! В легкой панике Опалин прибавил шагу и на площадке увидел ту самую гражданку в каракулевой шубе, которая недавно так его заинтриговала. Она разговаривала с юной балериной в крепдешиновом хитоне, перехваченном черным пояском (в то время классы делались в хитонах). У балерины была фарфорово-белая кожа и лучистые голубые глаза, завидев которые Опалин невольно приостановился. Подруга юной балерины, попроще и поскромнее, стояла тут же и слушала разговор. — Вы у нас, Лидочка, оказывается, теперь в комсомоле! — оживленно говорила обладательница каракулевой шубы. — Ах, ах, ах! Воображаю, как вы однажды станете танцевать Одетту! Наденете короткое платье вместо пачки, портупею да кирзачи и — прямиком в объятья принца. А? Ведь это же прелесть что такое! — Дама в шубе задорно засмеялась и от избытка хорошего настроения даже прищелкнула пальцами. Обладательница фарфоровой кожи слушала, хлопая длиннющими ресницами вполщеки, и внезапно произнесла, отчетливо выговаривая каждое слово: — Знаете, Елизавета Сергеевна, лучше быть в комсомоле, чем на пути в крематорий… Довольная собой, она оскалила маленькие острые зубки, и вся ее неземная прелесть вмиг куда-то улетучилась. Подружка, не удержавшись, хихикнула. Фарфоровая красавица прищелкнула пальцами, передразнивая жест собеседницы, и гордо удалилась, оставив обладательницу шубы стоять в состоянии, близком к остолбенению. — Как ты ее! — восхищенно шепнула подружка, семеня рядом с победительницей словесной битвы. «Нет, все-таки тут надо держать ухо востро… — смутно помыслил Опалин и стал спускаться по лестнице. — Елизавета Сергеевна, Елизавета Сергеевна… Стоп, уж не Лерман ли это была, о которой мне рассказывали? Получается, она…» Он прошел мимо остролицего блондина, которого недавно видел на проходной. Блондин о чем-то разговаривал с очень высоким, юношески стройным седовласым стариком. Краем уха Иван уловил слова «Светлый ручей»[10] и «Шостакович». — Говорят, держится, но стал заикаться… И его можно понять. Сначала его оперу разнесли, потом балет… — Обязательно навещу его, когда буду в Ленинграде. Он должен знать, что вокруг не все… не все… — Старик покосился на Опалина и не окончил фразу. Внизу Иван довольно быстро сориентировался и, проплутав всего каких-то четверть часа, оказался возле служебного входа, где уже знакомый ему вахтер Колышкин не пропускал веснушчатую барышню, у которой не по форме был выправлен пропуск. — Но вы не понимаете, — молила барышня, — мне очень нужно… — Лемешева в театре нет, — твердо проговорил вахтер, глядя барышне в глаза. Она как-то скукожилась, сникла и ушла. Дверь подъезда издевательски хрюкнула ей вслед. — И какие только глупости не изобретают, чтобы в театр попасть! — Вахтер говорил с Опалиным так, словно тот был его старым знакомым. — А вы, значит, Виноградова ищете? Иван кивнул. — Мне комендант сказал, что шестнадцатого днем вы дежурили. Я понимаю, что это было не вчера и что в театре уйма народу, но мне нужно знать, когда Виноградов ушел. Колышкин задумался, морща лоб. Иван терпеливо ждал. — Странно, — наконец проговорил вахтер, качая головой, — но я не припомню, чтобы он уходил. Может быть, он вышел через другой подъезд? — А сколько их тут? — Много, — усмехнулся Колышкин. — Но ведь обычно артисты ходят именно через этот подъезд? — Артисты — да. Кордебалетным проще, на них никто внимания не обращает. Если он ушел днем, то мог выйти через любую дверь. Задав Колышкину еще несколько вопросов, Опалин отправился искать буфетчика Андреича. Это был маленький плешивый брюнет с чаплинскими усиками и желтоватым морщинистым лицом. Ни оно, ни глаза не выражали ничего особенного, и выглядел Андреич (чье паспортное имя, как выяснилось, было Иван Андреевич Ершов) как корректный, хорошо отлаженный автомат по подаче еды и напитков. Впрочем, Опалин всегда остерегался доверять первому впечатлению — и в самом деле, когда буфетчик заговорил, сразу же стало ясно, что его внешность так же обманчива, как и у большинства людей. — Молодой человек с румянцем во всю щеку, с прекрасным аппетитом, — начал Андреич, когда Иван предложил ему описать Виноградова. — Трудолюбия больше, чем таланта, если верить тому, что мне говорили. Довольно-таки практичный. — Он бросил взгляд на открытое лицо Опалина и на всякий случай прибавил: — Если вы понимаете, что я имею в виду… — В чем конкретно это выражалось? — Ну… — Буфетчик вздохнул. — Он прочитал где-то, что марки могут стоить больших денег, и стал их собирать. Потом, конечно, ему объяснили, что редкие марки просто так не найти, и он сразу же охладел к этому делу. Ай да буфетчик! У Опалина возникло ощущение, что покойный Павел Виноградов раскрывается все новыми и новыми гранями. — Вы не знаете, как у него обстояло дело с деньгами? — спросил Иван напрямик. — Неплохо. По крайней мере, лучше, чем у многих. Да, в кордебалете получают немного, но его отец не забывает свою первую семью. — Может быть, Павел играл в карты, водился с дурными компаниями? — рискнул Опалин. — Вы что-нибудь слышали на этот счет? — Нет, он всегда водился либо с теми, кто был равен ему, либо с теми, кто стоит выше. — Буфетчик едва заметно усмехнулся. — Он очень осторожный, разумный молодой человек. Никаких крайностей. — А романы? Его собеседник кашлянул, словно для того, чтобы скрыть свое смущение. — Ее зовут Синицына, она тоже из кордебалета. Они встречались какое-то время. — У нее были другие поклонники? — Множество, — двусмысленно ответил буфетчик и поглядел Опалину прямо в глаза. — И… э… у Павла были сложности с кем-нибудь из них? — Никаких, насколько мне известно. Она не из тех женщин, которых станут ревновать. Если бы Иван Андреевич прямо сказал, что Синицына спит со всеми подряд, его слова и тогда не звучали бы более уничижительно. — Скажите, у Виноградова были враги здесь, в театре? — спросил Опалин. — Враги — нет, но вообще его не слишком любили. — Почему? — Не знаю, замечали ли вы, но мальчики, которые растут в женском окружении, становятся злоязычными, как женщины, — меланхолично ответил Иван Андреевич, протирая бокал. — Павел легко мог сказать что-нибудь этакое… ну, сами понимаете. А наши артисты — народ обидчивый… Теперь стало ясно, почему у чудесного, по словам матери, и безупречного Павлика был только один друг. — По-моему, кроме Володи Туманова, с Павлом никто не дружит, — добавил буфетчик. — Володя знает его еще со школы и привык не обращать внимания на его слова. — Вы не знаете, у Павла возникали конфликты из-за его языка? Особенно в последнее время? Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Выгодно купить можно у нашего партнера.