Шагал и сравнивал Нину с Верой. С кем еще? Столько лет Веру берег для себя, уже когда она и бросила его. Если бы Вера тогда осталась с ним, сказала хотя бы, что остается, то она бы все семь лет ему иконой была в этой темени. А кроме – молиться не на кого было. Только в каптерке – на измочаленные другими картинки, где сквозь румяные сиськи – печатные буквы и реклама виагры. Сначала мерзко, глупо и стыдно, а потом ничего. Иначе бесов из себя не изгнать. Без этого дела они и святого одолеют. Без Веры тяжко стало, когда Илью забрали. И совсем невыносимо – когда она ему объявила на второй год, что от него уходит. Вот тут ему стало казаться, что он ее истинно любит и что не сможет без нее жить. Это арест так полюсы поменял: до него Илья сам думал уйти от нее, освободиться от лобненского бремени и переехать в Москву всей душой. Думал, но уйти смелости недобирал. У Веры вся кожа была, как у детей на веках, тонкая и нежная, ее легко поранить было, ей и натирало – сразу в кровь. И она была очень мнительная: как только Илья влюбился в Москву, все ждала, что он ее бросит. Во всем видела признаки и знаки. Весь последний год говорила Илье, что он должен определиться. Определяться следовало так, чтобы Вера не пострадала. И чем больше она говорила об этом, тем больше одиночество казалось ему свободой. Как бы он ее раньше в будущем рядом с собой ни представлял, в настоящем с собой в Москву навсегда взять не мог. А мог на ночь, на танцы. Это он ей долг возвращал, а Вера, может, думала, это аванс. В тот вечер сидели в электричке, соединенные наушниками, и Илья заранее знал, что проводок их не удержит. Был ласков с ней и упредителен, как с любимой кошкой, которую везут усыплять. В ухо ему от Веры текла по проводу вина, а что Вера там в своем наушнике слышала, он не знал. Наверное, надежду. Много вообще думал о ее чувствах. Привыкаешь о них слишком много думать, когда один у матери растешь. А теперь доходило: когда она канючила у него общее будущее, ей просто в настоящем одной застревать не хотелось. Потом Илья в прошлое попал, а Вере потребовалось двигать дальше вперед. Можно ее понять? Можно. Мать вот поняла ее по-женски и Илью понять просила. Все на свете можно понять. Шел Илья по короткой тропе – по ломкому снегу, по чужим следам, по сухим иглам, и открывал: его тюремная любовь к Вере была от безвыходности. Он не Веру мечтал бы любить. Вера вся сжатая была, стесненная. Всегда Илья ее должен был расшучивать, разбалтывать, расшевеливать. Как это она решила ему отдаться в одиннадцатом классе? Именно – решила. В школе казалось, Вера упоительна. Сейчас думал: просто опоили, их обоих опоили – гормонами. Могла, наверное, и не Вера у него быть. И у Веры мог быть кто угодно. Доказано. Так получается: что тебе в раздаточном окошке черпаком плеснули в миску, то дальше и расхлебывай. А мог бы потребовать вместо стынущей баланды – кипятка-любви. Надо было влюбиться в кого-то такого, как Нина. Всегда хотелось такую: смешливую, живую, электрическую. Чтобы только дотронулся – сразу искра и волосы дыбом. А Вера ток не проводила. Прощаю, Вера. И ты прости. Пока. Ясно думалось на свежем воздухе – как с высоты птичьего полета все видел. А в бараке вот воспарить не удавалось. Интересно стало представить себе свою жизнь не с Верой, а с такой, как Нина: вечный драйв? Приключение? Как бы все сложилось? Начал представлять. Жалко, тропа кончилась. * * * Пока ждал своей очереди к стойке, шло время. На что он его тратит? На то, чтобы чужую бабу посмотреть. А мог бы – пойти сейчас вместо этого к своей матери. Надо ведь навестить. Посмотреть на нее. Поздороваться. Но не моглось Илье к ней идти. Придет, а ему скажут: забирайте-ка домой. У нас бесплатное хранение кончилось. Куда забирать? В тепло? Вот, придумал себе объяснение. А на самом деле – не хотел ее видеть мертвой, хотел, чтобы она для него еще немного пожила. Увидишь – распишешься. Глупо. Трусливо. А пересилить себя не смог. Стал выталкивать ее из головы. Потом позвонит, потом подумает. Обязательно. – У вас какой? – спросил желтый продавец. – Айфон. Новый. – Есть китай-лицензия за две, вот такой вот веселенький заводской китай за тысячу семьсот и китай-китай за тысячу. – Сколько? – Илья не поверил. – Штука. Но на него люди жалуются, говорят, батарею сжигает. Оригинальные только у яблочников, но они все равно же китай, просто фоксконновский. Вот заводской бодро берут. – А на сколько китай-китая хватит? – Две недели на обмен товара. Но меняем только зарядку, мобильный на вашей совести. – Говно полное, – сипло сообщила сзади девушка с синими волосами, за Ильей следующая. – Давайте его. Подождите, я проверю. Илья выпустил на минуту телефон из кармана, примерил к нему неаккуратный, в заусенцах черный провод. Половину денег надо было отдать. – Да подходит он, подходит! – хмыкнул продавец. – Ты просто приглядывай за ним, чтоб он квартиру тебе не спалил. Кейс не нужен к нему? Тут модные привезли. На безопасности сэкономили, можно в стиль вложиться. – Не нужен. – Илья сунул телефон обратно в карман, отдал тысячу. – Не борзей. Заиграла музыка: что-то лирическое, но ритмичное, как будто латинское, с кастаньетами и неведомыми мексиканскими погремушками. Кончилось вступление, вышел на сцену испанский баритон, под гитарные струны начал страстный рассказ. Пел придушенно, приглушенно. Но не замолкал. Продавец смотрел на Илью выжидающе. – Потанцуем? – предложила девушка с синими волосами. – Это не у вас звонит? – спросил у Ильи продавец. Илья пошарил в кармане – телефон тут же заорал в просвет сильней, как будто кто очнулся в чужом багажнике на посту ДПС и цеплялся за последний шанс, мразь. Не доставая его, сжал все боковые кнопки, и он заткнулся. Продавец схарчил его предпоследнюю тысячу и пожевал еще губами, озирая Илью, уже делая выводы насчет того, откуда у того мог взяться такой аппарат. – Приятного пользования! Мобильником. Илья пырнул его глазами и вышел. Отошел на десяток шагов и, оглянувшись через плечо на сотовую стекляшку, выдернул телефон наружу. Посмотрел – пропущен звонок с неизвестного номера. Ввел наспех код – проверить, кто – может, есть сообщения от него? А эта дрянь от холода взяла и отключилась. Домой бежал бегом. Заперся. Телефон долго не приходил в себя: китай-китай скверно контачил. Пришлось пошерудить, попритереть штекер в гнезде. Наконец очнулся, выкатил яблоко. Илья потерпел еще несколько секунд, потом влез в пропущенные. Какой-то мобильный. Незнакомый. Сообщений с него Сука раньше не получал – ни в один мессенджер. Что сделать? Перезвонить? Илья набрал неизвестному «Это кто?», но не отправил. Ведь могло так быть, что как раз знакомый, и очень хорошо знакомый? И что сообщения от него стирались сразу, как прочитывались? Могло вполне. Или просто ошиблись номером. Надо будет – перезвонят. Стал смотреть еще Нину – и вдруг наткнулся на совсем частное. Почему-то сбился, застеснялся. И закрыл. Это же, кажется, и надеялся на самом деле найти? Но слишком стыдно стало видеть, как ее зарезанный Петя ласкает. И стыдно за свое непотребство при неживой матери. Вдруг смотрит? Вдруг спросит – чей это телефон? Когда-то в детстве полез с пацанами на стройку. Санек сказал, рабочие в котловане строительные патроны забыли, а их можно было как гранаты подвзорвать. Скинулись на камано-магано, спускаться вниз выпало Илье. Котлован был сделан из рыжего песка, глубины такой, что два этажа в него закопать было можно. Стены у него были вроде и пологими, но топкими и неверными – это Илья понял уже на спуске. Остальные дежурили наверху, если строители явятся. Выходной был, субботний вечер с переходом в ночь. Спустился трудно – в конце землю повезло, и Илья спрыгнул, чуть ногу не вывихнул. Патронов в котловане, разумеется, никаких не обнаружилось. Нужно было выбираться. А выбраться оказалось невозможно. Песок полз навстречу, все шаги получались на одном месте, уцепиться было не за что: только рыхлая влажная ржа. Крикнул пацанов – а они перепугались, им чудился возвращающийся сторож и милицейская охрана, они друг другу уже рассказали, что менты на стройках в воров могут стрелять, а тут еще темнота с неба опустилась. Илье стало страшно тоже. А если завтра придут рабочие и первым делом начнут бульдозером котлован заваливать, даже не поглядят, кто внутри? Тогда почему-то очень верилось в такое. Санек с Серегой уговаривали себя сбежать. А он убеждал их не ссать и остаться, помочь ему вылезти. Рвался, рвался вверх – и все равно оказывался на дне воронки. Они говорили, родителей позовут – но этого-то он боялся еще больше. Если мать узнала бы, во что он влип… Даже и быть засыпанным в котловане казалось не так страшно. А как тогда за то, что убил человека, матери отвечать? Лучше просто ничего не говорить ей про это вообще. Отложил в сторону телефон – руку жгло. Зарядка паленая.