– Проверяешь меня? – недобро набрал ему Илья. – Кто этот чел? Выглядит стремно, – встык-поддых спросил Игорь. Значит, Игорь увидел его. Видел и может опознать. А не снимал? Мог снять. А найти в базе?! Илья в шапке был и в капюшоне – там, у помойки. Но если за ним кто-то до метро дошел… Сразу перещелкнуло память на человека, запертого в стеклянном поезде, не успевшего выскочить за Ильей. – Клиент из бывших, – отрезал Илья. – Твоя какая забота? – Хочешь забрать – сам приедешь, – огрызнулся Игорь. Боялся. Боялся чего-то. Пети? Почему? Надо было отбить его как-то, отвести удар: как-нибудь по-хазински. Игорь К. слушал внимательно, ждал, пока Илья сфальшивит. Закладки никакой там не было, понял Илья. Были смотрины. – Чего ты ссышь-то? – спросил он в лоб. – Это ваши с ДС игры? ДС, покопался Илья. Это Денис Сергеевич? Тот самый лишний Петин начальник. Который и на шашлыки звал, и с правильными людьми обещал свести. И сегодня… Куда-то Хазина ждет. – Какие игры? – Чтобы я на этой теме подставился? – Ты тревожный. Думал, Игорь охотник тут, а он себя сам дичью чувствует. – Чей микроавтобус был во дворе? – дергался Игорь К. – Меня там не было. Адрес ты назначил, – Илья набирал уверенности. – Думаешь, я под тебя копаю? – Я не удивлюсь, Хазин. – Ересь, – Петиным словом харкнул Илья. – Я за вас с ДС всю работу сделаю, и его же люди меня на ней примут. Такой план? Илья притормозил: тут совсем топко. Какие люди могут принять Игоря? Кого он – допустим, оперативник отдела по контролю за наркотиками, может вообще бояться? Управления собственной безопасности. – Ты там вообще ничего не оставлял, да? – спросил у него Илья. – На помойке? – Полчаса опоздания, Хазин. Я там был по времени. А он нет. – Псих, – решился Илья. – Ага. А Синицын? Денису привет, – скривился Игорь. – Приезжайте вместе забирать. – Я-то не спешу никуда. Даже и хорошо было сейчас рассориться с Игорем: чем дольше не видаться бы с ним, тем и верней. Игорь схватил и притих. Илья подождал-подождал, посчитал: не успел он сейчас случайно раскрыться? По осколкам-огрызкам, которые он в мессенджерах за Петей и его товарищами насобирал, можно было догадаться, что там вообще творилось у них – в целом; но дьявол-то сидел в деталях. Ясно было, что Игорь Хазину не верил и боялся предательства. Видимо, имел основания. И черт бы с ними со всеми: Илья в их помоечные игры даже вникать не хотел. Про эти игры надо было только знать, как про карту минного поля, чтобы внимательно к блеску паутинок приглядываться – вдруг растяжка? Не дождавшись больше от Игоря ничего, вышел наверх. * * * Погода переменилась: из проталин в облаках сквозило солнце, в небесной породе открылись золотые прожилки. Стали падать блики на землю, и придавленная серым камнем Москва зашевелилась. Люди под солнцем улыбались, ветер смягчался, снег был теплей. Стало плевать на Игоря с его интригами, на помоечную сумятицу, на то, что закладка сорвалась. До четверга придумает еще, что врать. Выкрутится как-нибудь. Все это были мелочи в сравнении с тем, что Нина передумала. Повертел головой: куда идти? И пошел по бульварам вниз. Просто гулять. Гулять, пока кто-нибудь еще из телефона Петю с того света не дернет. У памятника Гоголю постоял, подумал. Там всепогодные алкаши толклись, помесь рокеров с бомжами. Один, в косухе и с седым хвостом, подобрался к Илье бочком, попросил на пиво. Настроение была слишком праздничное, чтобы отказывать. Отсыпал копеек. Пьянь улыбнулась, заметила светски: – Распогодилось! – Жизнь налаживается, – пошутил Илья. Посмеялись. Бульвары украшали к праздникам: развешивали и пробовали синие гирлянды, устанавливали снежинки какие-то в человеческий рост, собирали избушки-ларьки – торговать сладким. Илья шагал мимо суетных рабочих, мимо прогуливающих тонконогих студентов и студенточек в изящных очках и несуразных шапках, мимо праздных стариков, которые, как и он, надышаться вышли, и улыбался. Москва все-таки прекрасная была, хоть с похмелья и немного отечная. Как только над ней раздвигали мраморный купол и впускали небесный свет, она сразу очеловечивалась. Бросить бы тогда филфак и пойти в Строгановское училище, куда сам хотел, а мать не пускала: мол, все художники – пропойцы и бездельники. Пойти бы на живопись и скульптуру. Писать Москву с крыш, писать Москву старую против Москвы новой: Илья бы не стал мудрить, ни перформансов, ни акций устраивать. Он бы улицы превращал в масло, людей бы сохранял – кто этим простым теперь занимается? Работал бы где-нибудь вечерами, продавцом или барменом, снимал каморку-студию на чердаке в одном из бульварных домов, водил бы к себе друзей новых, настоящих, веселых – пить, наверное, вино, и ночи напролет разговаривать, вот таких, как эти – тощих, джинсы в облипку, чубатых. Встречался бы с какой-нибудь девушкой – поджарой, стрижка каре, загар, а там, где люди крестик вешают – наколка, кью-ар код. Жили бы под крышей вместе: диван, телик, плейстейшн, альбомы правильных западных художников, бар со всякой текилой. Захотелось курить. С самых субботних окурков Илья дыма не глотал, соскучился. У скамейки впереди паслись модные прогульщики, хохотали и прихлебывали горячее красное из открывшегося уже ларька. Он сбился с курса, чтобы у них стрельнуть, потом засомневался. И все-таки решился. – Пацаны… Сижки не будет? – следя за языком, спросил он у них. – У нас только вейп, – сказала рыжая девчонка с рюкзаком. – Засада, – Илья улыбнулся; слова не понял, но не стал переспрашивать; понял, что отказ. – Ну ладно. Благодарю. – Погоди… У меня вот. Но дамские, – тоном извинился пухлый парень в синтетической ушанке. – Ничего, – пожал плечами Илья. – Я в себе уверен. Чиркнули зажигалкой, втянул смолу из тоненькой сигареты, зажмурился: хорошо! И совсем разжало – раскрутили тиски, еще у Триумфальной арки завинченные. – Короче, я первую и последнюю страницу только в реферате переделал, потому что она дальше ничего не гуглит, ей вломак, – продолжил стриженный совсем мальчик в желтой куртке-аляске. – Рискуешь, брат! – затягиваясь яблочным паром из яркой коробочки, сказала рыжая. Илья сначала думал: что он им может сказать такого, чтобы сразу не распознали в нем чужака? Но они его сами пожалели. Просто не стали при нем молчать-запираться, а говорили дальше свой разговор, как будто Илья не мозолил им глаза своей сутулостью, загнанностью, землистостью. Вдохнул еще, поблагодарил их и дальше зашагал. И вслед ему не шушукались, словно бы он был для них нормальный человек. Сладко курилось. И легко мечталось о прошлом, которого не случилось. Но хотелось еще о настоящем размечтаться. Что-то бы еще Нине написать, поделиться с ней этой легкостью, этим часом весны в ноябре. Доставал телефон – и убирал, не придумав ничего. Шел среди деревьев, увитых лампочками, хотел вернуться сюда в ночь, поглядеть, как они горят. А еще лучше бы в лето, когда деревья будут на себя похожи. Сейчас-то казалось, что настоящие деревья вниз, в землю проросли и там, в изнаночном мире, зеленеют – а это вот, вдоль бульваров – их голые корни, чтобы за воздух держаться. Вернуться летом. Вспомнил Нинино весеннее пальто, купленное с прицелом на март-апрель. Ничего, дорастет еще. Солнце било в прореху, стало можно шапку снять. Подошел к расчищенной от киосков Кропоткинской: из-за крыш выплыли золотые шары храма Христа Спасителя, стали подниматься в вышину. Дома распахнулись, за ними оказалось пространство. Открылось сразу много направлений: только направо две улицы уходили, а еще вниз к реке вело, и налево к музею – широкая просека. Москва была из всего смешана: самых несовместимых зданий, самых неподходящих друг другу людей, из времен противоположных: в одних верили в душу и храмы, а в других – в тело и в бассейны; и все в ней уживалось, ничего полностью не переваривалось и навсегда не уничтожалось. Как будто жило в разных слоях, на разных уровнях – и одновременно. Удивительный был город – Москва. Отовсюду понадерганный, скроенный из ворованных лоскутов, пестрый и потому настоящий. Прав был Илья-двадцатилетний: тут бы нашлось для него место. Для всех находилось, и для него нашлось бы. У храма были скамейки в солнечном пятне. Илья присел – пощуриться и погреться. Хороший был день, чтобы выбрать жить. Нина, может быть, сейчас тоже гуляла и напевала что-нибудь. Может, первые испанские строчки. Все он сделал правильно, что отправил ей это письмо. Петя был бы доволен. Зудело сказать. Взял телефон. Повертел в руках. Написал матери: – В общем, с Ниной все нормально. Она с собой ничего не сделает. Я с ней поговорил. Хорошо, что я не стер твое письмо, которое ты сказала не стирать.