– Привет! Тема, это Илья. Илья, это Тема. А это Стася. Стася была примодненная, остриженная, на Илью поглядела внимательно, щеку не подставила. Взяла на руки серьезного пухлощекого пацаненка, кивнула, унесла в детскую. Детская и взрослая: две комнаты у них было. В кухоньке дымил пуэр – как будто гудрон жгли. Радушие так не пахло бы. Илья чувствовал себя, как друг Гоша: заранее надоевшим. Копилось предчувствие. Стася разлила гудрону, сказала, что не будет мешать старым друзьям, и затаилась в детской; оттуда пискляво мельтешили мультфильмы, а ее голоса не было. Слушала, значит. Илья ее не винил: не то что бы она – прямо уж сука, просто дом сторожит. – Ну ты как? – спросил Серега. – Как первые дни на воле? – Насыщенно, – сказал Илья. – По-всякому. Слушай… Я чего зашел-то. Одолжиться хочу. Прости, что в лоб. Просто срочно. – Так, – Серега моргнул. – Сколько? – Полтинник, если есть. Пятьдесят тысяч. – Я… Ого. Сейчас, погоди, я у Стаси… Посоветуюсь. – Мне до пятницы. Квартира крохотная. – Ага, до пятницы! – ответила через стену Стася еще до того, как Серега из кухни вышагнул. – Где он в пятницу-то возьмет? – Придут. Пришлют, – уже с ней напрямую заговорил Илья. – Позарез надо. – Мы просто только из Ланки… – заметался между ними Серега. – Типа поиздержались, все такое. – Ипотека! – напомнила Стася. – До пятницы же только! – настаивал Илья. Он уже знал, что его сейчас выставят, что денег ему тут не дадут, это уже было унижение, а не дружеский разговор, но Колумбия брезжила упрямо, не хотела быть миражом, требовала, чтобы Илья за нее боролся. – А что Тамара Пална? – осторожно вбросил Серега. – Не может… – Не может. И еще не хотел говорить ему, что эти пятьдесят тысяч – спасение. Как у Сереги клянчить, хотя бы и жизнь? Перед Серегой и так было зазорно. Уходил одинаковый с ним, а вернулся… Не друг, а кореш. Вышел кореш с зоны, харя мятая, как собачья миска, пасет перегаром, глаза запали, просит зарплату за месяц, божится вернуть. Кем стал, Илья. – Тут у меня есть… – Серега полез в кошелек. – Никаких! – железно сказала Стася. – В пятницу по кредиту платеж. Тачку кто в кредит брал? Я? Тема? – Давай не при людях, Стась. Это вообще долгий разговор, кто… Сторожевая сука. – Ладно, это… Я об этом и заходил… Я пойду тогда. – Да нет уж, посиди, – Стася влезла в кухню. – Друг же. Освободился. Сто лет не виделись. Но бесстрашная. – Бывай, Серег, – сказал ему Илья. – Не поминай лихом. * * * На что надеялся? На дружбу? На старую память? На долг по котловану? Стоял во дворе, голова гудела как колокол. Таяла Колумбия в лобненском нуле, трещала по швам Гондвана, сдвигалось небо из кварца и гранита обратно, и было от него до земли не более шестнадцати этажей, а космос был недоказанной выдумкой. Нельзя увильнуть, нельзя выскользнуть. Найдут, выковыряют, вздернут. Нельзя уйти от расплаты. Будет она. А семь лет мои, крикнул он ей про себя: это за что расплата была?! Вранье все, никто ни за что не платит, и награды никакой нет. Бог всегда обвешивает, а справедливость люди себе придумали, чтобы друг друга до последнего не пережрать. Включил телефон, чтобы успокоиться. Чего терять теперь-то? Опять маячило от Гоши: «Педро! Как настрой? Я вот тут…» – Илья провел пальцем по нему, огладил – ладно, давай, что там у тебя, горемыка. «Я вот тут бонус получил за заслуги перед Отечеством, хочу потратить на благое дело! Пересекатор?» Илья сначала хотел его укопать обратно в Вотсапп, ткнуть в кипу неотвеченного. А потом остановился. На Москву находила ночь – такая же мутная, как пятничная, только пустая, разреженная. На Трехгорке сейчас, наверное, было безлюдно. У Пети же был товар с собой – на себя и на подруг точно, может и больше. Грамм двести баксов. Четыре грамма – паспорт. Надо было только вернуться туда, на Трехгорку, на задворки, к выпотрошенному подъезду. Надо было просто открыть люк, просто слазать к Пете под землю, просто забрать у него из кармана пакетик с порошком. И продать его другу Гоше, которого Петя сделал наркоманом, клоуном и ничтожеством. Все то есть просто. Просто надо встретиться еще раз. Илья собрал серого снега с машин, обтер им лоб и глаза. Потом сообщил Гоше: «Может быть. Я попозже напишу. Не спи, братиш!» 13 Стала падать температура. Тепло куда-то из Лобни утекало, в пробоину или через плохо замазанные щели – в землю, на обратную сторону шара, в Колумбию, что ли. Почему так холодно? В айфоне было приложение, чтобы узнать погоду. Как-то американцы разведали, что в Лобне было сейчас минус восемь. Волновало их это, видимо. Может, к вторжению готовились и не хотели, чтобы морозы застали их врасплох. Илья мерз. Мерз, пока шел к станции, который раз, уже не обращая внимания ни на дома, ни на людей из этих домов. На платформе в ожидании мерз. С холодом наступила какая-то прозрачность, туман высох, у темноты появилась глубина. Но Илья передвигался не в Лобне, а сам в себе. Пытался шутить, но мерз. А что, было бы лучше, если бы он взял «макаров» и пошел в парк людей грабить? На инкассаторов напал? Ларек взял штурмом? Что он с Петей сделал, то уже сделано. Петя лежит там неживой, это и не он: просто брикет мороженого мяса с костями, он боли не слышит, он не обидится, если Илья у него по карманам пошарит. Он не проклянет и мстить не будет. Мертвые – мертвые. Им можно вредить, ничего за это не будет. Какая Пете разница – у него так и так этот порошок был на продажу. От него не убудет, а Илье – спасение. Что делать, если из живых никто не хочет помогать? Остается так. Если быстро все провернуть на Трехгорке, то можно еще ночью встретиться с Гошей. И тогда утром уже сдавать деньги на загран. Может, успеют даже к четвергу сделать. Билеты на пятницу. Вот о чем надо думать. Пока стоял на холоде, телефон молчал. Как только сел в вагон, сразу оттаял. Задрожал, принялся напевать: «Я огонь, что твою кожу жжет…» Звонил: Хазин Юрий Андреевич. Илья чуть не выронил его. Сбросил. И через полминуты получил от отца сообщение: «ПОЧЕМУ У ТЕБЯ ВЫКЛЮЧЕН ТЕЛЕФОН?» Сам набирает, первый. Зачем? Он же проклял Петю уже, отшвырнул. Хочет еще досказать проклятий, о которых днем не додумался? Или это мать заставила его сейчас звонить? Ради мира в семье? Стиснет зубы, скажет: прощаю, а сам не простит. Или в самом деле за день остыл и решил принять сына обратно? Илья написал ему: «Я на внедрении, не могу разговаривать». – А писать, значит, можешь? Весь изоврался! – опять своими капитальными буквами нагромоздил ему отец. – Матери своей про внедрения рассказывай! Просто ссышь разговора, как обычно! От сплошь заглавного и восклицательного Илья оглох на оба глаза. Нет, отец не думал с ним мириться. Он хотел Петю высечь – наконец высечь, как все детство порывался. – Это она тебя подучила мне написать, да? Слава богу, она хоть не знает, в чем дело! – не дожидаясь от Ильи ответа, дальше хлестал он. – Да ты бы и ей рассказал, только бы меня уесть!