Роуз берет у бабушки из рук побитую кассету. Мне кажется, они подмигивают друг другу, но, может, я это вообразила. На полке позади них я замечаю целый ряд видеокассет, которых я не видела раньше. Раньше она была уставлена книгами, как и все другие полки в этой комнате. На каждой кассете есть ярлык и даты, написанные витиеватым почерком. 1975–1988. Когда телевизор – наверное, старше меня – оживает, все взгляды обращаются к моей матери, потому что на экране появляется ее лицо и она одета в свадебное платье. Записи должно быть больше тридцати лет. Изображение немного зернистое и без звука, но от ее красоты все равно захватывает дух. Я зачарованно смотрю вместе с остальными, как дедушка, которого я никогда не встречала, ведет ее к алтарю в церкви, которую я никогда не видела, чтобы встать рядом с моим отцом. Он одет в большеватый костюм, с прической в стиле семидесятых, и он выглядит молодым и счастливым. Они оба кажутся такими. – Это снято на мой старый «8 Супер»[4], – говорит отец с такой незнакомой улыбкой, что кажется другим человеком. – Я помню, как переписывал это на кассету и думал, что это будет последним новшеством в домашней технике. Наверное, ничто не вечно, – говорит он, подаваясь вперед в кресле и звучит шутливо. Он поглядывает на мою мать, но она слишком занята глазением на экранную версию себя, чтобы заметить. Мои родители, Фрэнк и Нэнси, познакомились в университете. Она была на первом курсе, он – на последнем. Друзья прозвали их «Синатрами» и, как свои знаменитые прототипы, они были обречены почти с самого начала. Фрэнк и Нэнси оба были членами общества художественной самодеятельности. Мой отец создавал музыку, а мать определила остаток их жизни, забеременев в девятнадцать. Вы бы никогда этого не поняли, но Роуз тоже была на этом видео, спрятанная в крохотной выпуклости под хитроумно сшитым свадебным платьем. Нэнси так и не выпустилась. Они поженились как только узнали о беременности – потому что, по всей видимости, в то время так было положено – и переехали к бабушке в Сигласс, пока отец не собрал достаточно денег на собственное жилье. Думаю, мои родители были счастливы какое-то время. Они уравновешивали эмоции друг друга. Но Лондон отдалил их от моря, музыка отдалила его от нее, и ко времени моего появления они стали незнакомцами, женатыми по воле судьбы. – Я нашла целую коробку таких записей на чердаке. Семейные празднования Рождества, дни рождения, летние каникулы… У меня еще не было времени посмотреть их все, и я подумала, что это может быть хорошим общим занятием, – говорит бабушка. – Мир, в котором мы живем сегодня, небрежно относится к воспоминаниям. Я надеялась, что вид прошлых нас напомнит нам, кем мы являемся. Видео со свадьбы длится не дольше трех-четырех минут – я полагаю, в те дни пленка стоила дорого, и людям приходилось более серьезно выбирать моменты жизни, которые они хотели запомнить. Все заканчивается изображением моих родителей на церковной лестнице. Я узнаю бабушку на заднем плане, но никого больше среди улыбающихся лиц. Друзья, разбрасывающие конфетти, словно тоже преобразились в незнакомцев, исчезнув из их жизней, как и любовь. Видео замирает на картинке моих родителей, улыбающихся друг другу более тридцати лет назад. Я смотрю на них сейчас и гадаю, куда делась эта любовь. – Я пойду разбирать вещи, – объявляет отец, вставая. – Куда? У нас не хватает спален, – говорит Нэнси, не смотря на него. – Я посплю в музыкальном зале. – Хорошо. Он выходит из гостиной, и никто из нас не знает, что сказать. Мой отец всегда держал свои чувства в заложниках. Его неспособность – или нежелание – объясняться, казалось, заставляло мою мать озвучивать свои чувства по любому вопросу в два раза чаще и громче. Отец будто мог общаться только через музыку, из-за чего наше детство прошло под бесконечные злые и тоскливые композиции на пианино. – Ты была красивой на видео, Нэнси, – говорит Трикси. Никто не осмелился бы назвать мою мать бабушкой. Нам нельзя было даже называть ее мамой. Только Нэнси. Моя племянница хотела сделать комплимент, но остальные знают мать достаточно хорошо чтобы понимать, что прошедшее время будет воспринято как оскорбление. – Думаю, я пойду подышать свежим воздухом. Проверю свой сад, – говорит Нэнси. Никто не напоминает, что технически это сад бабушки, или что небо уже поглотило остатки солнечного света. Снаружи темно и уже достаточно давно. Но Нэнси как актриса черно-белого кино драматически покидает сцену, в которой она не хотела сниматься. Остальные еще некоторое время сидят в неловком молчании. Судя по всему, Роуз испытывает наибольший дискомфорт. Она чувствует, что наши родители готовятся к ссоре. Она была достаточно взрослой во время развода чтобы помнить, насколько между ними все может быть плохо. Гордость переписывает историю того, кто от кого ушел, в головах моих родителей, и они всегда отказывались поделить вину. Вскоре мы тихо отступаем в свои уголки Сигласса. Не потому, что представление окончено, но потому, что я боюсь его начала, и, может, всем нам нужно отрепетировать свои реплики. Я задерживаюсь на лестничном пролете, выглядывая в окно, выходящее на заднюю часть дома и раскинувшийся Атлантический океан. Я вижу мать, идущую между пятнами лунного света и тени. У Нэнси нет большого сада в Лондоне, поэтому она считает сад бабушки своим. Ее одержимость растениями и цветами началась, когда она забеременела Роуз и переехала в Сигласс. Она сама решила жить с новоиспеченной свекровью, пока папа заканчивал университет. Нэнси никогда не рассказывает о своей собственной семье. Мы знаем, что у нее она была, но больше ничего. Я никогда не видела своих бабушку и дедушку с маминой стороны, никто из нас не видел, она даже не говорила, как их зовут. Судя по всему, бабушка рада была присутствию моей матери в доме, но она была слишком занята созданием детских книжек, чтобы находить время на общение или садоводство, поэтому это стало хобби Нэнси. На следующие несколько лет этот кусок земли позади дома стал ее одержимостью. Иногда мне кажется, что она приезжает проведать сад, а не бабушку. Фрэнк подарил ей «Книгу наблюдателя диких цветов», когда она была беременна Роуз, и я подозреваю, что она и вдохновила мать на наши имена. Это крохотная старая зеленая книжка, которую она все еще повсюду носит с собой, как маленькую библию. Нам никогда не разрешалось помогать Нэнси, когда она часами пропадала на улице, в своем пространстве. Роуз говорила, это потому, что мать тайком растила ядовитые растения. Лили считала, что она выращивала марихуану. Я всегда думала, что она просто хотела, чтобы ее оставили в покое. Нэнси очень хорошо удавалось выращивать все, кроме детей. По ее мнению мы никогда не взрослели достаточно быстро, не были достаточно высокими или красивыми. Поэтому она посеяла зерна страха и сомнения по всему дому и в наших сердцах, а те проросли через всю нашу жизнь, напоминая, каким разочаровывающим урожаем мы были. Мир за окном теперь холодный и темный. Море ночью кажется черным, как жидкое небо, отражающее луну и звезды. Я все еще различаю фигуру моей матери, одинокой в своем саду, хоть там, должно быть, ужасно холодно. Она будто срывает что-то – может, маленькие цветы – я не могу разобрать отсюда. Когда она смотрит в окно, будто почувствовав, что за ней наблюдают, я спешу в свою спальню, не зная, почему мне так страшно быть замеченной. Пять 30-е октября 2004 – 20:00 Когда чемоданы и обиды распакованы, в семье устанавливается привычный ритм. При встрече с моими сестрами, сколько бы времени ни прошло и как бы они ни взрослели, мы всегда возвращаемся к детским версиям себя. Я подозреваю, все путешествуют в прошлое, встречаясь с семьей. Никто не ведет себя как обычно. Даже мои родители изо всех сил ведут себя наилучшим образом. Никто не хочет расстроить бабушку в день ее рождения. Мы с Трикси играем в Скрэббл в гостиной, когда Лили приходит позвать нас к ужину. – Хватит, пойдем есть, – рявкает моя сестра, стоя в дверях. – Но мы не доиграли, – возражает Трикси. Лили тремя шагами пересекает комнату, а затем сбрасывает буквы с доски на пол. – Доиграли, – говорит она, прежде чем мимолетно полюбоваться своим отражением в зеркале над камином, а потом выходит из комнаты. Я провожу с Трикси много времени. Материнство не далось моей сестре легко, но для меня одним из лучших событий жизни было стать тетей. Лили было восемнадцать, когда родилась ее дочь. Она любила гаджеты больше детей, и она вскоре обнаружила, что к материнству не прилагается инструкция, а у детей нет выключателя. В результате, я провожу несколько вечеров каждую неделю в их доме, приглядывая за Трикси, чтобы дать Лили отдохнуть. Понятия не имею от чего именно. И она никогда меня не благодарит за потраченное время. Мы с Лили вообще не разговариваем. Она все еще считает меня ребенком. Думает, что я так и не выросла. Мне кажется это ироничным, учитывая ее поведение. Некоторые люди просто не замечают реальности, а видят лишь прошлое. Я не против, я обожаю проводить время с племянницей. И мне нравится смотреть, как она постепенно превращается в замечательного человека. Трикси доставила мне в жизни больше радости, чем что-либо другое. Остальные члены семьи уже собрались на большой эклектичной кухне в задней части дома. Все шкафчики бледно-голубые, и на некоторых плитках на стене нарисованы животные или цветы. Бабушке всегда нравилось иллюстрировать не только книги, но и жизнь. Вся задняя стена представляет собой гигантскую меловую доску, на которой она записывает свои идеи и делает наброски. Иногда, если мысли не приходят ей на ум, она записывает вдохновляющие цитаты какого-либо мертвого автора. Покойники зачастую знают больше о живых, чем они сами. Сегодня я вижу только рецепт шоколадных брауни, поэму о падении и искусно нарисованную мелом птицу. Она похожа на малиновку. Бабушка украсила кухню в честь Хэллоуина, как и каждый год. С потолка свисают черные с оранжевым бумажные украшения, кругом много свечей и вырезанных тыкв, и в углу стоит что-то похожее на ведьмину метлу, но я думаю, она, возможно, находится там всегда. Пространство служит еще и столовой, и в середине стоит длинный деревянный стол, сделанный из простого огромного куска бука, которому больше пятисот лет, и он действительно красив. Стол окружен восьмеркой разных стульев, подобранных бабушкой для каждого из нас. У моей матери он белый, высокий и тонкий. Он выглядит хорошо, но заставляет людей чувствовать себя неуютно, как и женщина, для которой его выбрали. Черный стул отца старше, шире и округлее. У Роуз он элегантный и красный, а у Лили – зеленый и, думаю, выглядит довольно неприятно. Мой вполне простой на первый взгляд, но на сиденье нарисованы маргаритки. У бабушки стул розовый с фиолетовым – ее любимые цвета, а у Трикси – самый новый и маленький, усеянный серебряными звездами. По словам бабушки, она разрисовала стулья, чтобы мы всегда знали, что это наш дом. Моя мать сказала, это для того, чтобы мы все знали свое место. Ужин был целым пиром – запеченная курица с картошкой, Йоркширские пудинги и соусницы с подливой. Но подлива это горячий шоколад, так как бабушка считает, что на Хэллоуин все должно быть сладким. Морковка присыпана сахаром, пудинги это на деле зефир, с горошком смешаны «Смартис»[5], а в картошке есть шипучки. То, что выглядит как хлебный соус, в действительности является растопленным ванильным мороженым. Еда одновременно удивительная и на удивление вкусная. На скатерти разбросаны тыквы с пугающими вырезанными лицами, шишки, ракушки и сладости. Окутанной в свет свечей, комната выглядит красивой и радостной, как и наша хозяйка. Я чувствую вину за свое отсутствие аппетита, но остальные принимаются за еду, пока не съедают последнюю хрустящую запеченную картошку с шипучкой. Даже Лили – жалующаяся на все и никогда не готовившая никому из родных – кажется довольной. Если моя сестра когда-нибудь и пригласила бы нас на еду, я предполагаю, нам бы подали лапшу быстрого приготовления на ужин и «Поп-Тартc»[6] на десерт. Под конец странного пирования на столе также много пустых бутылок, и мои разведенные родители однозначно выпили больше нужного. Моя мать всегда пыталась растворить слова отца в вине. На одном конце стола Нэнси выглядит так, будто ей едва удается держать веки открытыми. А тем временем на другом отец с трудом отводит свой взгляд от нее. Когда они были женаты, он так плохо к ней относился, но я думаю, что он любит ее сейчас так же, как и тогда, может, больше. Он собирал сожаления, а она накапливала пренебрежение. Иногда люди не понимают, что влюблены, пока это не пройдет. Спокойная и тихая аура Сигласса сменилась громким смехом и повторяющимися историями из тех, что рассказываются, когда языки смазаны ностальгией и вином. Мы слышали истории друг друга слишком много раз, но для видимости притворяемся, что это не так. Потом стена часов в коридоре начинает отбивать девять вечера. Все восемьдесят – включая одни напольные и пять с кукушкой – поэтому кроме них ничего не слышно. Как только звон прекращается, Трикси заговаривает. – Бабуля, почему в твоих книгах есть только тетушка Дейзи? Почему не мама, не тетушка Роуз? Дети всегда задают больше неловких вопросов, но Трикси достаточно взрослая, чтобы сдержаться, и мне кажется, что все за столом поворачивается ко мне. Мы с сестрами не разговаривали много лет из-за произошедшего. Роуз отказывалась видеться со мной или вообще разговаривать очень долгое время, но теперь неподходящий момент раскапывать прошлое. Сейчас мы должны праздновать. Непрошенные мысли застревают у меня в голове и я не могу подвинуть их. К счастью, бабушка отвечает, поэтому мне не приходится: – Ну, история не совсем о тетушке Дейзи, я просто одолжила ее имя. А что? Ты бы хотела, чтобы я как-нибудь использовала и твое имя в книге? – Нет, спасибо, бабуля. Я слишком взрослая, чтобы быть в детской книге. Я бы хотела оказаться в истории с загадочным убийством. Жаль, что ты их не пишешь. Бабушка много лет была художницей, иллюстрировала чужие книги за очень скромные суммы денег. В год, когда мою патологию сердца диагностировали, известный автор грубо высказался о ее рисунках. Ее глубоко ранили последовавшие за этим волнения и обиды, поэтому она отказалась работать с этим автором в будущем. Высокие моральные принципы могут дорого стоить, а частные больницы и дополнительные консультации даются недешево. Поэтому бабушка впервые написала свою книгу, наполненную поэмами, написанными, когда она сидела в залах ожидания и беспокоилась обо мне. Она проиллюстрировала книгу сама, написала свои слова, нашла себе агента и издателя, все это чтобы доказать свою правоту. Но после успеха «Маленького секрета Дейзи Даркер» пути назад не было. – Думаю, большинство историй о загадочных убийствах переоценены, – говорит бабушка. – Есть намного более изощренные пути покончить с человеком, чем убить его. Всем будто становится неуютно от ее слов, не считая Роуз, которая всегда с бо́льшим спокойствием воспринимала смерть, чем мы. Может, потому, что она видит много ее на работе. Роуз часто работает бесплатно, что, возможно, является причиной финансовых проблем с ее ветклиникой. Она спасает и пристраивает столько животных, сколько может, работает для этого днем и ночью, но даже она не может спасти всех. Это поразительно и грустно, сколько раненых животных бросают на пороге ветеринара; питомцы, которых однажды любили, теперь исчерпавшие свой срок годности. Роуз даже убедила бабушку приютить парочку брошенных кур несколько лет назад, и Эми с Адой живут в ярко раскрашенном курятнике с тех самых пор. Куры почти такие же члены семьи, как Поппинс. – Но есть и изощренные способы кого-то убить и не попасться, – говорит Роуз, делая такой крохотный глоток вина, что усилие, чтобы поднять бокал, кажется едва стоящим. – Как, например? – спрашивает Трикси. Роуз – никогда не фильтровавшая слов в присутствии детей – смотрит на нашу племянницу. – Ну, я выбрала бы инсулин, введенный между пальцев ног, где люди вряд ли будут искать. У меня его хватает в клинике, а пропажу доз достаточно легко объяснить – лекарства теряются или разбиваются постоянно. Это было бы почти слишком легко и я сомневаюсь, что меня бы поймали. Трикси таращится на нее. Как и все мы. – Я бы отравила человека растениями, – говорит Нэнси. – Чуток крапчатого болиголова или белладонны. Морфий или цианистый калий, если мне хотелось бы чего-то более изысканного и если было бы время, но оба можно добыть из цветов и деревьев. В большинстве садов достаточно просто найти по крайней мере одно ядовитое растение, если знать, где искать. И подсыпать что-нибудь человеку в напиток занимает меньше секунды. Отец качает головой. Иногда мне кажется, что нет вещи, которая не вызвала бы разногласий у моих родителей. – Я думаю, резкий удар по голове был бы более простым методом кого-то прикончить, – говорит он. – Или столкнуть их с лестницы, – вставляет Лили с коварной улыбкой. – Или со скалы, – добавляю я. Нана улыбается и хлопает в ладоши: – Какая же мы убийственная семейка! Шесть 30-е октября 21:00 – девять часов до отлива – Что ж, я думаю, для молодых ушей достаточно разговоров об убийствах на один вечер, – говорит Лили. – Тебе давно пора в кровать, юная леди… – Мам, мне пятнадцать. – Трикси сверлит ее взглядом. – Тогда начни одеваться как пятнадцатилетняя, а не как младенец, влюбленный в сахарную вату. Давай. Взрослым нужно расслабиться. – Имеешь в виду, ты хочешь покурить? – Пожелай всем спокойной ночи и отправляйся в кровать, – рявкает Лили. – Можешь почитать одну из своих занудных книжек, чтобы заснуть. Лили никогда не видела удовольствия в чтении. Честно говоря, я никогда не видела удовольствия в Лили. Она из тех людей, которые могут лишь взять книги в библиотеке, чтобы вырвать последние страницы и сдать их обратно. – Мы даже еще не съели десерт, – говорит Трикси.