Люк пил вино, сидя в кресле, в сумраке, напряженный, собравшийся. Сверкали молнии, отпечатывая на сетчатке глаз обнаженную девушку, что лежала в истекающей паром ванне. Он прикрывал глаза и видел под веками контуры ее тела, откинутую голову, тонкую шею, круглую и острую грудь, показывающуюся из воды. Открывал – и затягивался сигаретой, запивал дым вином и почти рычал от того, что он сейчас не рядом с ней. – Почему ты молчишь? – Смотрю на тебя, Марина. Как же трудно говорить. – Ты привез меня сюда полюбоваться на снежную грозу? – Нет. – Она повела плечами, будто собираясь оглянуться. – Привез, чтобы посмотреть, как ты любуешься грозой. Музыка закончилась. Наступила тишина. И в тишине этой она поднялась из воды – белое тело во мраке, – не вытираясь, накинула на себя халат, подошла к стеклу. Приложила ладонь – Люк со своего места видел, как образовался вокруг туманный след, как сухо, совсем близко к стене сверкнул разряд, потек к ее пальцам, словно она приманила к себе молнию, побежал от них ломаной паутиной в стороны – и Марина на мгновение стала ярче, будто пила эту мощь, поглощала ее без остатка. Он еще уговаривал себя оставаться на месте, но ноги уже сами несли его к ней. Остановился в нескольких шагах позади. – Марина, – голос царапал нёбо, прерывал дыхание. – Покажи мне. Она каким-то чудом поняла его. Склонила голову с влажными волосами на затылке, повела плечами, спустив с плеч халат. Обнажила спину. И вздрогнула – вот теперь он подошел почти вплотную. По спине ее от светлых волос вдоль позвоночника бежала капля воды, и Люк провел пальцами по следу, повторил контуры огненного цветка. – Все время вспоминаю его, – сказал он хрипло, – и днем и ночью. Не могу выбросить из головы. Марина… я привез тебе кое-что. – Что же? Люк достал из кармана длинную жемчужную нить, обвил вокруг ее горла, спустил руки на обнаженную грудь и застегнул украшение. Поцеловал в шею, провел ладонями по плечам и повернул к себе. – Я очень хотел увидеть его на тебе. – Смотри, – принцесса отступила на шаг назад, почти прижавшись к стеклянной стене. Вызывающе подняла на него огромные испуганные глаза. Поздно, милая. Сегодня я тебя уже не отпущу. Жемчужная нить тускло мерцала между ее грудей, спускаясь к пупку, под полы халата, и Люк коснулся украшения пальцами – закачались молочные бусины на молочной коже, проигрывая ей и красотой, и желанностью. – Боги создали тебя идеальной. Она нервно вздохнула. – Откуда оно у тебя? Люк задумчиво закрутил одну из нитей вокруг ее соска, полюбовался, отвел халат в сторону. Развязал ослабевший пояс – Марина безвольно опустила руки, только плечи держала прямо – и за спиной ее сверкали, переливались белым и фиолетовым близкие молнии и непрерывно, оглушающе гремел гром. – Выкупил в Лесовине, – проговорил он, касаясь еще одной татуировки под левой грудью. – Летящий сокол? – Набила на втором курсе. Как еще одно напоминание себе о том, кто я. Погладил и этот рисунок. Коснулся халата – и он с мягким шелестом лег на пол. – Люк… – Тс-с-с… тише… В глазах ее – ужас и странное предвкушение. А его руки – всё ниже: исследуют, гладят, играют. – Не смотри. Она закусила губу, прижимая ладонь справа к низу живота, почти над лобком. – Не буду, если не хочешь. Наконец-то коснуться губами груди, попробовать, ощутить, вспомнить вкус кожи. Наконец-то обнять, прижать к себе – чтобы уже не вырвалась, – впечатать ладонь в ягодицы, вжаться в нее. И никого и ничего на целом свете, кроме снежной грозы вокруг них. Никого и ничего, что бы помешало ему. Подняться выше, найти ее губы, впиться в них – самые желанные на Туре и во всей Вселенной, вжать принцессу в стекло – вокруг нее ореолом разлились ломаные линии разбегающихся молний, закололи его острым льдом: помни, кто сейчас с тобой, помни, кто она! Больно и до дикости возбуждающе, до тьмы, поднимающейся из самых глубин тела, до хрипа и сжимающихся на запястьях пальцев – не отпущу, ни за что, никогда. Марина вдруг отвернула голову, с каким-то отчаянием толкнула его в плечо – он шагнул назад, тяжело дыша, готовый уложить ее тут же, у стены, – и медленно, глядя ему в глаза, отняла руку от живота. Люк опустил взгляд и замер, заметив, как дрожит она, сжав в кулаке жемчужную нить. Там, на тонкой коже над тазовой косточкой, было выбито его имя, стилизованное под извивающегося кольцами, поднявшего голову змея. И не узнать свой почерк было невозможно – выглядела татуировка так, будто он взял острое перо и вырезал на ней свое клеймо. Lucas. Змей атакующий. Прокричи она свое признание – и то оно не произвело бы такого эффекта. Люк коснулся рисунка пальцем, повторяя движение руки при росписи, вздохнул, тряхнул головой, ослепленный вскипевшим желанием, притянул ее к себе за жемчужную нить, как за ошейник, – она спрятала лицо у него на плече, – подхватил под ягодицы и понес к кровати. Марина, Марина… Ты сама отдала себя мне в руки – и я не пожалею тебя. Горячие губы на солоноватой от изнеможения коже – жемчуг мешает, и ты рвешь его под грохот громовых раскатов. Я не прошу жалости. Только касайся меня вот так, обжигай темными глазами, царапай щетиной, сжимай, хрипя, как зверь. Только не останавливайся. Грудь – покрасневшая, набухшая, ноющая, – а тело тяжелое сверху, и пальцы жадны, и губы неистовы и снова и снова терзают тебя. У тебя ведь никого не было? Скажи мне! Скажи… Болезненный и злой женский укус в шею – и сдавленное ревнивое рычание, и пальцы там, где все уже влажно и горячо. И растерянный, ошалевший от удовольствия взгляд, когда она прекращает вздрагивать и выгибаться. Скажи! Не… было… никого… Свирепая, бессмысленная радость – не ты ли растрачивал себя, тебе ли требовать того, что требуешь? И нежность – насколько ты еще вообще способен на нее, – потому что от одного Марининого низкого голоса, шепчущего что-то отрывистое, от бесстыдно торчащих вверх сосков, от атакующего змея под губами голову сносит напрочь. Она, как миллионы покоренных женщин до нее, ложится на спину, вытягивает руки над головой, и приоткрывает губы, и разводит бедра, и выстанывает мужское имя: сейчас это твое имя – Люк, Лю-ю-ю-юк, – и кажется, что за одной ею ты охотился всю жизнь, единственную искал во всех остальных. Приподнимается, царапает ногтями черные простыни – потому что наконец-то ты в ней, и никакой крик и мольбы не могут остановить тебя. Но она и не кричит – лишь сжимается от боли и всхлипывает, закусив губу. Пахнет кровью и солью. «Марина», – шепчешь ты во влажный висок, задыхаясь от темной страсти, и руки твои дрожат, и голос срывается, и ты не можешь не двигаться. Она не отстраняется – тяжело дышит, и комкает ткань, и ищет твои губы: дай, дай мне поддержки, дай мне себя. Марина. Марина. Она застывает, распахнув глаза и вцепившись тебе в плечи, – а ты продолжаешь бешено, неистово рваться вперед, – и видит вас обоих в объятьях снежной грозы, и судорожно, рычаще выдыхает в твои губы, и от звука этого все вокруг сжимается в горячий плотный комок и взрывается, заставляя тебя слепнуть и глохнуть от удовольствия. Мир погрузился в тишину. И время перестало существовать. Сколько раз после они шептали, кричали, выстанывали имена друг друга на черных простынях затерянного в горах логова? Сколько задремывали в обнимку – чтобы через какие-то минуты опять жадно тянуться к горячему телу рядом? Марина снова ложилась на спину, и становилась на колени, и выгибалась – и двигался навстречу его бедрам огненный цветок, доводя до исступления, – а он поил принцессу вином и кормил фруктами, обтирал влажными полотенцами, целовал ее лоно, чувствуя уколы вины и возбуждения, и гладил длинными пальцами свое клеймо на тонкой коже. Снова засыпал, не в силах оторваться от нее, – и ощущал теплую ладонь на своей щеке и мягкие усталые губы на плече. Гроза, громыхая, уходила, открывая сереющее небо, когда силы покинули их, и они заснули, прижавшись друг к другу, – мужчина и женщина, наконец-то познавшие друг друга. * * * Я проснулась от жажды и от бьющего в глаза яркого солнца. Мне было жарко – Люк спал рядом, обхватив меня рукой поперек талии, закинув ногу на бедра. Тяжелый. Заморгала, зажмурилась – над нами разливалось ослепительно-голубое небо, и, если бы не тонкие струйки снега, стекающие по куполу, было бы полное ощущение лета. Пошевелилась, застонала сквозь зубы. Все тело болело. Люк задышал мне в волосы, потянулся поцеловать с закрытыми глазами. – Нет-нет, – голос у меня был каркающий, сорванный, – никаких поцелуев с нечищеными зубами. Медсестра внутри меня категорически протестует. Он усмехнулся, подул мне на висок и отстранился, закинув руки за голову. Я же попыталась встать.